Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
охотник попал в волчьи капканы. Сам поставил
и сам же попал в них. И рисунок вспомнил, как он лежит беспомощный,
вытянувшийся во весь рост - руки и ноги скованы железными челюстями
капканов. Эта картина часто преследовала меня в детстве: я переживал все
это, как будто сам попал в эти капканы: более всего меня поражала при этом
беспомощность человека, что помрет он от голода, и еще то, что никто не
знает и никогда не узнает про это. Вот эта беспомощность - тебя могут
терзать волки, мучить голод, а ты ничего не можешь, и никому до этого нет
дела, - меня просто угнетала.
И, стоя посреди болота, я пережил нечто похожее на то мое детское
отчаяние... Мне хотелось бежать и бежать без оглядки из этого проклятого
болота, но какая-то сила сковывала меня. Я стоял, понуро ссутулившись,
слушал, как хлюпала кругом вода, и память услужливо подсовывала мне
полузабытую чертовщину.
"Намедни Левку Головастого на Каменском болоте нашли... Еле отходили.
Закоченел совсем и воды нахлебался... Как он там очутился? Черти отвезли.
Иду я, грит, в Ефимовку, домой, - догоняют меня в поле на тройке с
бубенцами. Тпру! Садись, Левка, подвезем! И ребята вроде знакомые...
Веселые! Сел я - и понеслось, замелькало - где земля, а где небо - не
поймешь. Песняка наяривают. И я с ними заодно... Вроде бы и гармошка
была... А вот как в болоте очутился, убей, грит, не помню. То-то и
оно-то... Не пей в сумерках-ти. Не броди по дорогам. Смутное это время -
самый разгул для чертей..."
"Они с целью заводят людей в болота. С це-елью... И в озере кто утонет
или в пруду - тожеть их дело. А почему? Потому как ездят они на этих
утопленниках. Ты думаешь, из кого черти тройки набирают? Из утопленников.
В коренники мужики идут, а на пристяжку бабы. Намедни к Петьке Карузику
заехали ночей: "Подкуй лошадь!" Он завел ее в станок, взял заднюю ногу -
ан не копыто, а пятка... Новенький, значит, у них. Объезжали. Накануне как
раз Мишка Коровятник утонул".
"А откуда взялся этот Пантелеевич? Кто он такой? - начинаю поневоле
думать я. - Он даже фамилии своей не назвал. А в каком он колхозе
работает? Почему не поздоровался с ним тракторист? Где он живет? Ничего не
сказал..."
Я вспомнил, как подошел он ко мне в тумской чайной: сутулый, плечистый,
одутловатое красное лицо, глубоко посаженные медвежьи глазки. "Проездом,
значит", - сказал он. Откуда он знал, что я проездом? А может, я по делам
в Туму приехал? Ведь я никому не представлялся. И почему к нам никто не
подошел, пока мы сидели и пили? Ведь за столиками было полно народу.
Кругом теснота, а у нас свободно. Если он и в самом деле работал в Туме
или в ближнем колхозе, так ведь нашлись бы у него и знакомые. По крайней
мере кто-нибудь поздоровался бы с ним. Никто не подошел, никто не подсел к
нам... "Ах я идиот! Ну с кем я связался?"
"Да глупости, глупости все это, - отмахивался я. - Нет, погоди,
погоди... Если бы он был здешний, неужели он не знал, что по дороге в
Бузиново проехать нельзя? Ведь знал бы. Шофер не сидит на печке. Конечно,
знал! Недаром его тракторист предупредил, а он только усмехнулся..."
"Да ерунда... Просто понадеялся на себя. Не впервой, мол, проскочим".
"Ага, а то он из Рязани приехал? Не знал, что за лесом болото? Да что
там говорить. Ему в любом случае надо было отдать меня трактористу. И меня
не мучить, и себе не рисковать.
В любом, если бы он был добрым человеком..."
"Ну, какая чепуха! - пытался я урезонить себя. - Ведь он сам рисковал
засесть в лесу".
"Рисковал, да не засел. В том-то все и дело. Ехал по лесу целиком, по
кочкам, по кустарнику, и не засел! Скажи я кому-нибудь - не поверят!
Засмеют! А потом еще и посветил мне, посигналил - лезь, милок, прямо в
болото! Ах я идиот, ах идиот... Ну, кому я доверился, кому?"
"Постой, да он и фуражки не снимал ни разу. Да, да, не снимал... И в
чайной за столом сидел в фуражке..."
- Но-о! Е-кэ-лэ-мэ-нэ... - раздалось где-то сзади, совсем близко.
Я обернулся и замер: шагах в десяти от меня что-то чернело: дерево - не
дерево, человек - не человек. Вроде бы слишком высокий, и прямо на воде
стоит. Меня словно толкнул кто-то, словно в ухо дунул и явственно сказал:
"Вот он!" Да, это был он - Пантелеевич, высокий, плечистый - стоял на
воде, широко расставив ноги. Я хотел крикнуть, но не смог и попятился
назад.
- Да ну же, бегемот! Чего стала!
Захлюпала вода, громыхнуло дровяным стуком колесо, и черный человек
колыхнулся, поплыл над водой, растопырив ноги. Да это ж повозка!
- Стойте! - закричал я и бросился к повозке.
Я бежал, разбрызгивая воду, будто на мне был водолазный костюм.
- Стойте!
- Стою, хоть дои, - ответил насмешливо сверху возница. - Откуда тебя
вынесло, Христос с тобой?
Он стоял на двухколесной таратайке, держась за вожжи.
Я ухватился одной рукой за нахлестку, вторую подхватил возница и
вытянул меня наверх.
- Держись за меня, - сказал он, потом обернулся к лошади и натянул
вожжи. - Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ...
Таратайка дернулась и закачалась, словно на волнах поплыла. Лошадь шля
по брюхо в воде, все глубже и глубже погружаясь, вскинув морду и тревожно
навострив уши. На миг мне показалось, что это не уши, а рога. Я вцепился в
брезентовый плащ возницы и крикнул:
- Куда ты правишь?
- Не кричи! Лошадь сама знает. Не замай! Она вывезет. Вот что натворили
дожди-то - прямо потоп вселенский. Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ.
Только теперь я почуял, как дрожало у меня все внутри, как ходенем
ходили руки и щелкали зубы. В коленях появилась какая-то расслабленность,
словно они ватными сделались. Ужасно хотелось сесть. Я крепче держался за
возницу, пытаясь унять хотя бы дрожь в пальцах, и не мог.
- Озяб, что ли? - спросил возница.
- Да.
- А ты встань на нахлестки, - сказал он, обернувшись ко мне.
- У меня сапоги резиновые. Да вроде бы мельче становится.
- Она вывезет. Лошадь - скотина тонкая.
- Вы случаем не знаете шофера Пантелеевича из Тумы?
- Кто ж его не знает! Энтот атлет. Машину за передок подымает... А что?
- Да так... - Мне стало стыдно своих недавних страхов и подозрений, я
замялся и спросил: - А вы сами-то кто? Кем работаете?
- Я из пастухов. А теперь осеменителем работаю.
- Каким осеменителем?
- Искусственным. Быков теперь перевели, вот я и занимаюсь с коровами. С
луговой фермы еду. Раньше там быка держали. А теперь говорят - нельзя.
Вредно! Наука, она свою струю ведет. По-новому, значит. - Он помолчал и
потом спросил: - Как ты здесь очутился?
- Заблудился.
- Откуда шел?
- Из Тумы.
- Из Тумы? Вон что! А на луга утопал... под самое озеро.
- Дорога увела.
- Это черти тебя завлекли, - сказал он серьезно. - В этом болоте и
утонуть не мудрено. Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ.
1964
АНОНИМ
Я вынул из кармана тетрадный листок, развернул его и подал председателю
месткома:
- Можете определить, кто писал?
Листок был плотно исписан крупным неровным почерком - буквы валились
кучно то вправо, то влево, как будто в нетрезвом виде хороводную
танцевали.
Председатель сначала посмотрел на листок, потом на меня, - выражение
его сухого, желчного лица было хмурым и подозрительным.
- А кто вы сами? - спросил он.
Я подал ему свой писательский билет. Он, не торопясь, надел очки,
раскрыл билет, сверил фотографию - похож ли? Потом стал перелистывать,
смотреть уплату членских взносов.
- Билет ваш недействителен, - сказал он наконец.
- Почему?
- А печати за нынешний год нету.
- Членские взносы еще не заплатил.
- Вот, вот...
- Ну и что? Билет выдается на всю жизнь.
- Интересно! - его морщинистое лицо оживилось, теперь он глядел на меня
исподлобья, через очки, с веселым удивлением. - А ежели я, к примеру, в
прошлом годе в милиции работал? Так что ж, и теперь мне положено носить
милицейское удостоверение?
- Носите себе на здоровье.
- У нас место работы по наследству не выдается на всю жизнь. - Он встал
и в упор поглядел на меня: - Есть у вас еще какие-нибудь документы?
Я вынул командировочное удостоверение от газеты, потом паспорт. Он
рассматривал все тщательно и долго, наконец вернул мне документы и
пригласил к столу.
- Значит, в редакцию написали? Аноним! Сейчас мы его раскусим. - Он
взял тетрадный листок и стал читать: - "Как вам небезызвестно, в селе
Алексашине на ткацкой фабрике директор Васютин женщин при себе держит. А
которые ему не поддаются, на мотание шпулей перегоняет..." - он и
дочитывать не стал. - Ясно, как божий день, - Демушкин написал.
- Кто он такой?
- Ткач. На дому работал. А в прошлом годе мы все домашние станы на
фабрику перевезли... В цех. Вот он и обиделся.
- Как вы догадались, что Демушкин писал?
- Очень просто. Демушкин жалобы во все концы пишет - и в райком, и в
милицию, что его незаконно в цех перевели. И все жалобы начинает
одинаково: "Как вам небезызвестно, в селе Алексашине..." и так далее.
Сказать вам по секрету, он еще в колхозе жалобы на всех писал. У меня все
на учете.
- Но вы же сказали, что в прошлом году в милиции работали?
- То в прошлом. А в позапрошлом году я здесь, в колхозе, парторгом был.
Когда от колхоза фабрику ткацкую отделили, должность парторга закрыли.
Меня - в милицию направили. А когда район закрыли, меня из милиции обратно
сюда, на фабрику, председателем месткома перевели. Понятно?
- Значит, эта фабрика раньше при местном колхозе была?
- Ага! Ткацкой артелью считалась. Ну, чтобы рабочий класс с колхозным
крестьянством не путать, ее и отделили. Директором прислали Васютина. Он
раньше в райисполкоме работал. Ну, а район, естественно, закрыли. Вот
какая перестановочка получилась.
- Откуда же ваши ткачи? Бывшие колхозники?
- Конечно. Но вы не подумайте, что колхозу не помогаем. Помогаем, еще
как... У меня самого восемьдесят трудодней.
- Ничего не понимаю... Тогда зачем же ткацкую артель отделили от
колхоза, если все там работаете?
- Дак не работаем, а помогаем. Что значит зачем? Политика такая.
Колхоз, он и есть колхоз... Должен в землю глядеть то есть, а не на
производство. Чтоб внимание от земли не отвлекать. Ответственность выше.
Понятно?
- Уяснил... Пойду разыщу этого Демушкина.
- А я вас сопровожу.
- Нет уж, пожалуйста, без сопровождения. Я пойду один.
- Ну, как знаете.
Он опять посмотрел на меня исподлобья через очки, и лицо его стало
хмурым и обиженно-постным.
Фабрика "Возрождение труда" размещалась в длинном двухэтажном доме да в
какой-то невысокой бревенчатой пристройке, похожей не то на амбар, не то
на ригу. На первом этаже стояло десятка полтора древних платтовских
станков, выпущенных еще в начале века. Все они так тряслись и так
грохотали, словно каждый участвовал в странном состязании - кто скорее
развалится. Я поднялся на второй этаж; здесь длинными рядами, вплотную
друг к дружке, застя частыми решетинами свет, стояли деревянные станы.
Ткачихи сидели на узких донцах, склонив головы, так что сзади были видны
одни спины; заведенно сновали босые ноги, точно глину месили, ритмично
дергала левая рука "погонялку", и затравленной зверюшкой метался из
стороны в сторону челнок. Скорее, скорее! Хлопали подрешетники, стучало
бердо, слегка содрогались рамы... Скорее, скорее! А в воздухе плавали
розовые и белые хлопья, липли к одежде, набивались в нос, першили в
горле...
Ко мне подошел мастер в длинном белом фартуке, мельком взглянул на мой
билет, любезно улыбнулся, обнажая тусклые стальные зубы:
- Вы по какой части? Чем интересуетесь то есть?
- Да вот на ручные станы хочу поглядеть. Признаться, давненько не
видывал. С детства!
- У нас один такой стан в Ленинград взяли, в музей, - не без гордости
сказал мастер и с охотой начал объяснять немудрое устройство стана: -
Батан, бердо, ремиз... Тут всякая вещь под названием.
В конце зала сидело четверо ткачей.
- Который из них Демушкин? - спросил я мастера.
- А вон тот, лысый, что у окна сидит.
Я подошел к Демушкину, склоненному за работой, и спросил на ухо:
- Это вы писали в редакцию?
Он перестал ткать и с минуту сидел недвижно, словно я его оглушил
дубиной по голове.
- Вы или нет?
- Не знаю, про что вы говорите, - он наконец обернулся. - Я у вас лучше
вот что спрошу: к примеру, человек на фронте ноги обморозил... Имеет право
он на дому работать или нет?
- Конечно.
- Правильно! Вот про это я писал и председателю колхоза, и директору
фабрики.
- Почему тому и другому? Вы кто, рабочий или колхозник?
- Да ведь оно с какой стороны поглядеть...
- Работаете в поле?
- А как же. Помогаем.
- Сколько зарабатываете?
- В колхозе ничего не платят. Болота выделяют за работу. Ну,
выкашиваем.
- А на фабрике сколько зарабатываете?
- Да когда как...
- В прошлом месяце сколько вы получили?
- В прошлом месяце я на лугах работал.
- Фу-ты, господи! Ну в позапрошлом?
- Не помню уж... Дело давнее, - он смотрел на меня с детски
простодушным любопытством. - Какой там заработок! У меня, парень, пальцев
у обоих ног нету. - Он зачем-то отстегнул свой полосатый тиковый фартук,
снял резиновые сапоги, размотал такие же тиковые полосатые портянки и стал
осторожно стягивать красный носок.
Я смотрел на его щуплую угловатую фигурку в просторной суровой рубахе,
на его желтую лысину, на скуластое, бледное, испитое лицо, на котором
застыла лукавая улыбка, и никак не мог определить - в насмешку он это
делает или всерьез.
- Зачем снимать? Я верю. Не надо... - остановил я его.
- Как знаете, - он все-таки отогнул носок и ткнул в мою сторону кулапой
ступней. - Можно с такой ногой ходить каждый день за четыре версты? А! На
фронте обморозил ногу-то, не где-нибудь.
- А что вы хотите?
- На дому работать.
- Как то есть на дому?
- А вот так... Стан поставил - и валяй.
- От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья.
- Да мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты -
вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и
ночью; не спится - встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без
задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не
заработаешь, - наконец выдал он "секретную" цифру своего заработка. -
Теперь мужикам один выход - бросать тканье да в отход итить.
- А в отходе больше зарабатывают?
- Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону... Заработаешь чего - так
половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда
мне на сторону с моими ногами?
- Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе?
Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу.
- Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело
чтоб в подспорье шло, как в старину. Ведро - в поле старайся, а облак
налетел, дождем прибьет землю - шагай в цех, кто домой - тки. Зимой делать
нечего - опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя
оправдает. И тканье хорошее подспорье, - ноне матрасы, завтра мешки,
послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит.
А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас
до кучи... Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу.
Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе
стало. А в колхоз все равно гонют.
Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на
землю:
- Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода, - он провел ладонью выше
колен. - Трава - одни макушки поверху. Мы и сшибаем их. Кабы зима ранняя
не ударила. Вот запоешь! Коров придется сводить. - Он затянулся дымом и
задумался.
- Семья-то большая?
- У нас семья и в работе подспорье.
- Дети помогают?
- А как же! У нас работа не только в цеху. Тут я за станом тку семь
часов. А дома надоть шпули намотать, подготовиться... Значит, часа четыре
ребятишки мотают. Видишь, оно у нас, дело-то, по-артельному поставлено.
Одна видимость фабрики то есть.
- А если домашних нет?
- Тогда все самому надоть.
Я подозвал мастера, который вертелся возле нас:
- Скажите, сколько часов работают ваши ткачи?
- Семь часов...
- А где шпули они мотают?
Он замялся, поглядел на Демушкина, тот отвернулся и дымил, как
паровозная труба.
- У нас есть тут пристройка... - сказал мастер. - Там наматывают шпули
для платтовских станков.
- А для ручных станов где мотают?
Мастер опять посмотрел на Демушкина.
- А ручные станы в подспорье стоят. Они вроде как сверхплановые.
Матрасы ткут - и больше ничего. Кули еще.
- Это неважно.
- Как неважно? Такую продукцию на поток не поставишь... индустриальную
основу чтобы... А здесь на добровольных началах.
- Да боже мой! Где они шпули мотают?
- Ну где?.. На дому.
- Понятно. Пожалуйста, оставьте нас вдвоем.
Мастер отошел.
- Вы мне больше ничего не хотите сказать? - спросил я Демушкина.
Тот покосился на спину мастера и понизил голос:
- Ежели вы насчет женщин интересуетесь, которых притесняют, тогда
пройдите в пристрой. Там есть Полька Мокеева. Только я ничего не писал и
знать не знаю...
Пока мы разговаривали с Демушкиным, ткачихи переглядывались, делали
какие-то таинственные знаки руками и наконец все перестали работать.
Наступила непривычная тишина. Я шел к выходу и спиной чувствовал, как
сверлили меня любопытные взгляды. И летел за спиной приглушенный говорок:
- Из райкома, что ли?
- Говорят, из газеты, Демушкин стукнул.
- Ну? Теперь его Васютин проглотит.
- А может, подавится?
Перед деревянной пристройкой меня догнал мастер.
- Вы Мокееву ищете? - торопливо спросил он.
- Я?!
- Мне Демушкин сказал, будто вы у него выспрашивали. Я сейчас позову.
И не успел я остановить его, как он растворил дверь и крикнул:
- Поля, выйди на минуту!
На пороге появилась женщина лет тридцати, в синей кофте и в цветной
косынке. Она была недурна на лицо, и фигура еще сохранилась, особенно
бросались в глаза ноги - сильные, хорошо развитые в икрах, и тонкие, сухие
в лодыжке, обхваченные белыми носочками, словно забинтованные перед
пробежкой. Вся она так и располагала, манила к себе; и только черные,
узкого разреза глаза ее смотрели недоверчиво и диковато.
- Товарищ из газеты к тебе, - сказал ей мастер, улыбаясь. - Ты писала?
- Я никому не писала и никого не звала, - ответила она резко и
неприязненно посмотрела на меня.
- Здесь какое-то недоразумение. Я вовсе не утверждал, что вы писали.
- Тогда чего же вам надобно от меня? - спросила она строго.
- Просто поговорить хотелось...
Она едко усмехнулась и сложила руки на груди:
- Ну, поговорите.
- Вы давно работаете на фабрике?
- Пять лет.
- В каком цехе?
- На механических станках.
- А теперь?
- Шпули мотаю.
- Почему вас перевели на шпули?
- У директора спросите. Ему видней, - она повернулась и ушла в цех,
хлопнув дверью.
Я посмотрел на мастера. Он пожал плечами и скривил губы:
- Видите ли, она страдает от одиночества. И потому ей мерещится всюду,
будто ее мужики преследуют.
- С чего бы это?
- Муж ее бросил. Тут у нас был киномеханик, артист. Ребенка оставил ей,
а сам сбежал. С той поры она и сделалась вроде бы ненормальной. Все ей
кажется, что мужики к ней пристают. Она и вас за тако