Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
паке
с выпуклыми блестящими глазами.
- Ты озябла? - спросил он, улыбаясь, и подал мне кружку такого же
черного дымящегося чая. - Бери, кушай!
- Дай ему поесть! - сказал Пассар.
- Картошка хочешь? Икра хочешь? - спрашивал меня повар.
- Давайте, что есть! - Я сел рядом с Пассаром.
- Попков тебя вез, да? - спросил Пассар.
- Попков.
- Застрял возле моста. Я трактор послал.
Распаренный, без шапки, с торчащими черными волосами, Пассар не казался
таким уж юным, как давеча. К тому же на висках заметно пробивались иголки
седины.
- Сколько же вам лет? - спросил я его.
- Тридцать семь.
- Что вы говорите! А я вам дал не больше двадцати пяти.
- Я капли водки не истреблял, - сказал Пассар.
Повар поставил на стол икру и картошку.
- Своя готовим. Кушай.
Икра, с пружинящей, точно вулканизированной кожицей, раскатывалась по
зернышкам.
- Тоже нанай? - спросил я Пассара, когда повар ушел.
- Его узбек. Крепко сердился на вас Пинегин, - сказал Пассар,
закуривая. - Везде, говорит, суется...
- Он что, сват или брат Мазепе?
- Почему?
- Горой за него стоит... покрывает.
- Мазепа план хорошо выполняет... Очень выгодно для района.
- Послушайте, Максим, вы же таежный человек... Выросли здесь. Неужели
не жалко вам леса?
- Я уж привыкал.
- Рыба погибнет...
- Конечно... Нанай так говорит: рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и
жизни нет.
Мы долго молчим, курим...
- Сначала я так говорил Мазепе: давай рубить все подряд... дорогу
строить, дома строить. Плюнем на директора. План свой составим... А он мне
сказал - дурак! Нас прогонят - других возьмут. - Максим смеется, крутит
головой, потом внезапно замолкает и с грустью смотрит в темный угол. -
Рабочие бегут, понимаешь. Живем как в стойбище, через год поселки бросаем.
Мужчины и женщины в одном бараке... Давайте, говорю, хоть столами
отгородим - женатых в один ряд, холостых в другой. Тогда одна женщина
встает и говорит: "А мне куда ложиться? Днем я холостая, а ночью женатая".
- А что же Мазепа? - спросил я.
- Ну что Мазепа?! Я говорю - давай поставим еще один барак. А он:
"Зачем?" На будущий год и эти бросим. Тож правильно. Ачинское - большой
поселок. Дома двухквартирные... Школа есть, больница, клуб... Тротуары
дощатые, понимаешь. Все равно через год бросим. Кедры вырубили.
- Сколько же вы кубометров берете с гектара?
- Сорок кубометров берем, а двести пятьдесят бросаем...
- Богато живете...
- Пора спать! - бесцеремонно сказал Пассар. - Только вам придется идти
в женский барак. В мужском мест нет. Ларда вас проводит. Аделов! - крикнул
он повара. - Корреспондента проводи в барак! Койку там приготовили.
Спокойной ночи. - Пассар подал свою маленькую сухую руку и вышел.
Меня удивила простота нравов, которая царила в женском бараке.
Койки стояли двумя рядами попарно, вплотную друг к другу.
На койках спали по соседству женщины и семейные пары.
В дальнем углу, слабо освещенные висячей лампой, сидели и целовались
влюбленные.
Длинный дощатый стол загородил весь проход; одним торцом он упирался в
кирпичную облупленную печь, вторым подходил к самым дверям.
Над плитой с веревки свешивались портянки; от них перечеркивали весь
потолок и стены широкие ломаные полосы теней, отчего в бараке казалось
таинственно и мрачно. Пахло приторно-сладковатым духом преющего тряпья,
распаренной резины и жженого волоса.
Указав мне на свободную крайнюю койку, Аделов прошел в дощатый чулан,
отгороженный в ближнем углу. Оттуда высунулась маленькая смуглая ручка в
цветастом рукаве и быстро задернула такую же цветастую штору.
Потом в чулане часто, горячо и непонятно забубнили.
На меня никто не обратил внимания.
Я разделся, прилег на койку.
За столом сидели несколько человек, занятых кто чем. Крайняя к двери
пожилая женщина в зеленой шерстяной кофте и белом в горошинку платочке
вязала и часто нашептывала. Напротив нее, на скамье, девушка в синей
рябенькой кофточке и черных шароварах считала на маленьких счетах и потом
что-то заносила в табличку.
За ней сидели два парня, покрытых черными тенями от портянок, зато
девушка между ними была ярко освещена - белоносая, с обветренным красным
лицом, она часто прыскала от шепота ухажеров и закрывала лицо ладонями.
Из дальнего угла влюбленных раздался затяжной вздох, похожий на стон,
потом высокий довольный смешок.
- Что ж это вы при людях-то обнимаетесь, иль не терпится? - спросила,
отрываясь от вязки, пожилая женщина.
- Я глухой... Меня трактором переехало... Девять месяцев пролежал, дело
прошлое, - лениво отзывается из угла парень.
- А то вы ночью не слышите, что делается, - недовольно огрызнулась
девица из угла.
- Да тебе все едино - что ночью, что днем, - беззлобно возразила
женщина.
- Завидуешь? - в углу послышался сдавленный смех.
- Дура.
Женщина снова принялась за кофту.
Я приподнялся, пытаясь разглядеть тех, в дальнем углу: парень
опрокинулся на подушку, девушка висела над ним, - лица не разглядеть,
только спутанные черные волосы да широкие дюжие плечи, обтянутые синей
футболкой, которым и добрый мужик позавидовал бы.
- Новички, должно быть? - спросил я пожилую женщину.
- Она только что приехала откуда-то с целины. А он из наших
"старичков", уже третий год доживает. Вот и соскучился, бедный...
- А чего мне скучать? Житуха нормальная... По сто восемьдесят
зарабатываю в месяц, - донеслось из угла.
- Вы что ж, пожениться решили? - спросил я.
В углу засмеялись. Прыснула и белобрысая девушка за столом.
- Она его лет на десять старше, - сказала девушка с таблицей в руках.
- Возраст не помеха, дело прошлое, - донеслось из угла.
И снова хохот.
- Весело живете! - сказал я.
- Это еще хорошо - в бараке живем, - сказала пожилая женщина. - Тепло.
Зима пришла - времянку проложили, по ней и ездим. А вот всю осень жили
возле делян в будках. В каждой будке восемь человек. Повернуться негде -
комары, холод, грязь... Ездили туда на волокушах. Двадцать пять верст -
два дня едешь. А потом работаешь по двенадцать часов, чтобы наверстать
упущенное в дороге.
И сразу разговор становится общим.
- А дорога-то не оплачивается...
- Рябчики нас заклевали...
- У нас одно дерево повалят, у десяти других сучки пообламывают. Вот
они и висят. Сунешься за хлыстом - он тебя сверху и долбанет.
- Вальку Парилова, шофера, стукнул рябчик. Долго валялся, дело прошлое,
- не вытерпел и влюбленный.
- А Белова лесина зажала... К пихте его притиснула. Чокеровщики шли,
чокера собирали. Вдруг слышат - что такое? Вроде коза блеет. Подошли - а
это Белов. Он уже голос потерял.
- Бывает, дело прошлое.
В барак ввалился высокий парень в свитере, без шапки, лохматый, как
медведь, и заголосил:
Обниму свою милую женушку
И усну на груди у нея...
- Ты что, Чечиль, с ума спятил? Орать в такую пору? - сердито сказала
девушка с таблицей в руках.
Между тем на койках никто даже не шевельнулся. А Чечиль, покачиваясь,
пошел к столу и плюхнулся на скамью рядом с рябенькой кофточкой:
- Эх, Любушка-голубушка! Я тебя на Ангарскую сосну не променяю. Звали -
не поехал. И никуда от тебя не поеду. Да брось ты эту стиральную доску! -
Он потянулся за таблицей.
- Не мешай шахматку заполнять! Ну! Кому говорят. - Люба вырвала у него
таблицу.
- Ты вот как, да?! А может, я с тобой поговорить пришел последний и
решительный, а?
- Вон садись к Сереге на койку. Он там уговаривает одну. А мне не
мешай.
- Десятник у нас серьезный, - сказал один из ухажеров, выныривая из-под
портяночной тени.
- Ты, Чечиль, смотри не толкни ее. Не то она мне вместо плюса минус
поставит.
- А на черта тебе плюсы! Ты и так гребешь по две сотни!
- Как на черта? А вон Ларда ящик водки привез... Иль ты хочешь один всю
выпить?
- Я даю только тому, кто озябла, - высунулся из чулана Аделов.
- Брысь! - цыкнул на него Чечиль.
И Ларда мгновенно скрылся.
- Давеча прошу у него поллитру - не дает. На обогрев, говорю. Человека
спасать еду, говорю. Не дает, ханжа насредине!
- В самом деле, тебя посылали Попкова выручать? - спрашивает Люба
Чечиля.
- Ну? - Тот любезно осклабился. - Еще что?
- Вытянул?
- Вон, на дворе стоит его сено.
- Зачем ты его припер сюда?
- Он сам приехал.
- Так ему же в Ачинское надо.
- А я почем знаю... Он в кабинке уснул...
- Где ж вы нализались?
- Водку из ОРСа везли да засели. Мы их вытянули и литровку дубанули...
- А где Попков?
- Да говорю, в кабинке! Спит...
- Он же замерзнет, чертяка! - Люба бросает шахматку, встает. - А ну-ка
марш на двор! Вся застолица... Пошли, пошли! Надо вытащить Попкова.
Две девушки и три парня, накинув фуфайки, вышли из барака.
- Господи, господи, вот шалопутные! Ни днем, ни ночью угомону не знают,
- сказала женщина в зеленой кофте, снова берясь за свою вязку.
- Откуда они приехали? - спросил я.
- Кто откуда... Все бором-собором. Слетятся, года не проживут - и
бежать. Я уже вот в третьем месте по вербовке доживаю. Тоже сорвалась,
дуреха, на старости лет. Помирать уж пора, а я все ищу, где лучше. Народ
ноне проходной стал... Не держится на месте... Кругом одно озорство.
Этот неприхотливый, веселого нрава люд пришел сюда, в таежные дебри, из
дальних далей, чтобы в рабочей сутолоке добыть свои нелегкие рубли и опять
податься на новые места в поисках хорошей работы, большого заработка,
жилья, романтики... По-всякому это называется. Но суть одна - человек
стремится туда, где лучше...
Я спал тревожным сном. Мне все снилось, что я иду по тайге и куда ни
сунусь - везде высоченные завалы. Я карабкаюсь на завал, хватаюсь за
какие-то ветки, сучья... И вдруг - завал уже не завал, а сопка: на вершине
стоит огромный Пинегин и размахивает кедром. "Ты куда лезешь? Забыл, что
времена теперь другие. А? Хочешь, я те напомню? Кедром-то как долбану
сейчас..." Он ударил кедром по сопке, и земля подо мной зашаталась...
Я очнулся. Возле меня стоял Пассар и тряс койку:
- Вставайте, Попков в Ачинское едет.
Наскоро одевшись, я проглотил кружку черного чая, отдающего жженой
коркой, и вышел. На улице было совсем светло. Сухой морозный воздух ударил
в голову до опьянения. Я тяжело и отрывисто дышал, как загнанная лошадь.
- Садитесь, что ли ча! - Попков открыл дверцу кабинки.
Мотор у него уже ревел, слегка подрагивал капот, и зудела какая-то
железяка на дне кабинки.
- Здравствуйте! Вот не ожидал встретиться здесь, - сказал я, влезая в
кабинку.
Попков только повел бровями. Выражение лица у него было такое, что
казалось - вот-вот зарычит и замотает головой.
- Может, прикажешь своему кашевару? - высунувшись из кабинки, упрашивал
Попков Пассара. - Мне только полстакана. Дайте муть осадить.
- Ты что, понимаешь? Думаешь, такое дело? За рулем сидишь. А кого
задавишь! Я отвечай, да? - Пассар стоял на крыльце, из-за его спины
выглядывал Аделов.
- Да кого я в тайге сшибу? Медведя, что ли?
- Порядок везде одинаковый. - Пассар был неумолим.
- Я водку даю только тому, кто озябла, - сказал узбек.
- А я что, на печке буду сидеть? - рыкнул Попков.
- Поезжай, понимаешь... Зачем без толку говорить? - Пассар даже
отвернулся.
- У-у, басурманы... - проворчал Попков. - Одно слово - азияты...
Погнал он быстро, очевидно решив всю свою обиду выместить на грузовике.
Меня бросало по кабине, как горошину в бочке. Я упирался ногами и спиной
во все, что было неподатливым, вцепился обеими руками в держальную скобу,
и все-таки меня поминутно срывало, и я бился обо все углы либо головой,
либо плечами, либо коленками. Дребезжали стекла, подпрыгивал капот, и над
нашими головами, шурша о кабинку, мотался огромный воз сена. Мы оседали то
на одну, то на другую сторону, но, не сбавляя скорости, летели вперед,
каким-то чудом не опрокидываясь.
Только мы успели выехать на главную Ачинскую дорогу, как навстречу нам
из-за ельника вывернулась карета "скорой помощи".
- Больных везут. Придется нам уступить дорогу, - забеспокоился я.
- Это - наш автобус... Приспособили, - сказал Попков. - Видать,
участковое начальство едет.
Карета, не доезжая до нас, попятилась задом с дороги прямо в снег. Мы
проехали мимо, шаркнув сеном по кабине "скорой помощи". Из кареты
посыпались на снег пассажиры, все в полушубках и чесанках. Сразу видно -
не на работу едут.
Мы вышли навстречу. Оказалось, что ехал на совещание начальник
лесопункта Мазепа с бригадой передовиков. Я незнаком был с Мазепой и
удивился при встрече с ним. Он был мал и невзрачен, сухопарый, с желтым
морщинистым лицом, словно исхлестанным корявыми ветвями ильма, с
печальными, умными и усталыми глазами.
- Архип Осипович, - подал он мне большую костистую руку.
Я назвался в свою очередь.
- Мне Пинегин рассказывал о вас. - Мазепа повернулся к Попкову. - Что ж
ты, труженик, дороги путаешь, как слепая лошадь? Мы ночью тебя ищем, а ты
в бараке дрыхнешь.
- Хвостовик у меня занесло малость, - пробурчал Попков.
- Чтобы не заносило еще раз, за вчерашний день зарплату с тебя удержим.
Мазепа кивнул на стоявшего рядом с ним сутулого, в черной сборчатке
рыбного инспектора Чурякова, большеносого, с унылым, каким-то сонным
лицом.
- Мне эта рыбья мамка руки связала. Вот поеду в леспромхоз, там
развяжут.
Видя мое недоумение, он пояснил:
- Запретил мне трелевать лес к Теплой протоке.
- Правильно сделал! - сказал я.
Мазепа ничуть не смутился.
- Это ж нерестовая протока, пойми ты. Нельзя по ней сплавлять, - нехотя
пояснил инспектор.
- Лыко и мочало - начинай сначала, - вздохнул Мазепа. - А если других
проток нет - что делать? Трелевать к Бурлиту за пять верст? - трактора не
выдержат. И лес будет золотым.
- Стройте дорогу, - ответил равнодушно инспектор, и видно было, что
подобные разговоры между ними ведутся не впервой.
- Дорогу за год не построишь.
- Будто вы здесь год работаете, - усмехнулся Чуряков.
- Вы же губите лес! Губите рыбу! Люди страдают... - сказал я. - Неужели
вам это непонятно?
- Я уже на такое насмотрелся, дорогой мой, что глаза слепнут, - Мазепа
потер виски и устало посмотрел на меня. - Мне за последние пять лет
удвоили план, а техника все та же. Работаем на износ... А вы - строй
дорогу... Кем? На что?
- Денег не отпускают на дорогу, что ли?
- Когда отпускают, когда нет. Это не наше дело. Дороги - дело высокого
начальства.
- Оно кому плохо без дороги-то, а кому и подходяще, - протискиваясь
боком, подмигивая мне, говорил молодой рыжий технорук с белесыми бровями,
с вислым хрящеватым носом. - Была бы дорога, небось перевели бы леспромхоз
из райцентра к нам в тайгу... А может быть, и трест бы сюда загнали...
Кому в глухомани жить хочется? Теперь каждый едет из леспромхоза на
лесопункт - ему и суточные платят. А тогда - прощай командировочные, - он
многозначительно улыбается и чем-то напоминает мне шорника.
- Ну, что мы топчемся на дороге? Поехали! - сказал Мазепа и, посмотрев
на меня, спросил: - С нами поедете? Или в Ачинское?
Этот вопрос застал меня врасплох.
Те сердитые слова, что я копил за всю долгую дорогу, чтобы бросить их в
лицо Мазепе, оскорбить его, отхлестать... слова эти куда-то исчезли, ушли,
точно вода в песок. Передо мной стоял усталый невысокий человек, в рыжем
малахае, и смиренно, по-собачьи печально глядели его округлые умные глаза.
И я не знал, что сказать.
- Поезжайте к нам, - Мазепа истолковал по-своему мое молчание. - Люди у
нас хорошие... Есть такие, что уже семилетку выполнили.
Мы разошлись по машинам.
Раздался пронзительный свисток "скорой помощи", и желтая карета с
красными крестами на бортах заныряла по ухабам.
Тайга пошла гуще. Размеренные ухабы, словно застывшие морские валы,
потянулись далее на десятки километров. Дорога так запетляла вокруг
рябоватых ильмов, полосатых светлых ясеней и пегих, как в заплатах,
кедров, что, казалось, решила оплести их, связать между собой. Повороты
следовали один за другим, и шофер беспрестанно крутил баранку.
"Черт возьми! - думал я. - Кто должен срезать эти гребни, заваливать
ухабы, ставить снегозадержатели? Неужели и для этого нужно сметы
составлять?"
"Оно дело-то пустяковое", - вспомнились мне слова ветврача. Но
ежедневно на этих дорогах надрываются моторы... Пропадают дорогие минуты,
часы, дни... "Видать, привыкли", - слышались мне слова ветврача. Но и он
привык. И даже недовольный шорник с многозначительным выражением на лице
привык критиковать для успокоения совести.
А дорога все петляет, все вьется, и нет, кажется, конца ни этим ухабам,
ни этой монотонной размеренной качке. Я упорно смотрю на желтую,
исхлестанную шинами колею. И снова встает передо мной и высокий мужчина в
тулупе с кнутом в руках. "Видать, привыкли", - говорит он мне и пожимает
плечами; и женщина в фуфайке, протягивающая над плитой большие красные
руки; и шорник с неодобрительной усмешкой.
И я перестаю замечать головокружительные повороты, обрывистые глубокие
ухабы, почти отвесные спуски...
И мною понемногу овладевает состояние уверенного, ленивого спокойствия.
"Дорога как дорога... Чего ж особенного? Дорогу, конечно, приведут в
порядок..."
И только шофер по-прежнему остервенело крутит баранку, и сурово сведены
его брови.
1964
ТРОЕ
(Рассказ художника)
О прибывших невесть откуда молодоженах, которые на председательском
чердаке "устроили канцелярию", я услышал от лесничего Ольгина.
- Чудной народ! - говорил он с усмешкой. - Их честь честью в избе
просят располагаться, а они полезли, как куры, на повети. По вечерам все
лампу жгут. Того и гляди, спалят село-то.
- Кто ж они такие?
- Говорят, какие-то ученые. Она все сказки записывает. А он - не
поймешь, зачем и приехал: целыми днями, как сыч, на чердаке отсиживается.
- Ольгин снова усмехнулся. - И одет как-то по-чудному: рубаху в клетку
поверх штанов выпустил и не подпоясывается.
- Это - мода такая, - пояснил я.
- Мода? - Ольгин подозрительно покосился в мою сторону. - Не слыхал.
- Молодые они?
- Да. Он голенастый такой, вроде маньчжурского ореха... И уши торчком.
- А она?
- Глазастая девка, - неопределенно ответил лесничий. - А ты бы сходил к
ним. Может, компанию составят.
И в самом деле, надо бы познакомиться с ними. Я пробыл в Усинге уже с
месяц. Пора было снаряжаться в обратный путь. А может, попутчиками
окажутся эти ученые?
Знакомство наше вышло неожиданным. Однажды под вечер, искусанный
комарами и гнусом, злой от неудачи, я возвращался с охоты. Впрочем, должен
признаться, что только наш брат, охотник, пойдет на таежное болото после
проливных дождей. Если он натянет сапоги и плащ, да еще впервые накинет
удэгейский накомарник, похожий на бабий ситцевый платок, ему уж и кажется,
что он неуязвим, как водолаз в скафандре. Я, разумеется, всем этим запасся
честь по чести. Однако у меня не было лодки, я шел вдоль берега тихой
протоки, погружаясь по грудь в мокрые травяные заросли, отчего мой
накомарник намок и налепливался на шею, как пластырь. Этот ситцевый
скафандр комары прошивали с лету и несметной тучей вились надо мной, не
отставая. Они подняли вокруг меня невообразимый звон, тонкий, злорадный,
торжествующий, словно потешались над моей беспомощностью. Преследуе