помочь? - с огорчением сказал доктор.
   - Как  чем?  Пойдем  к  редактору,  скажем,  что  это  ложь.  Потребуем
опровержения.
   - И вы полагаете, нас послушают?
   - Мы докажем! Документы с собой  возьмем.  Ну,  я  прошу  вас,  Николай
Илларионович!
   Доктор как-то грустно улыбнулся, снял  халат,  надел  серый  полотняный
пиджачок с мятыми лацканами, натянул старомодный белый  картуз  с  высоким
околышем, палку суковатую взял.
   - Пошли!
   Они  прихватили  с  собой  старую  выписку  из  решения  ЦК   профсоюза
медработников о восстановлении  Полубояринова  на  работе  и  двинулись  в
редакцию. Доктор шел насупившись - козырек на глаза, палку ставил  твердо,
прямой, как аршин проглотил. Сбоку, чуть поодаль, вихлял плечами, припадая
на левую ногу, Павел Семенович и говорил, говорил без умолку:
   - Тут главное дело не в том, большая обида  или  малая.  Спуску  давать
нельзя, вот в чем принцип. Ежели ты видишь несправедливость и  миришься  в
душе своей, ты как бы в роли некоего  соучастника  находишься.  Это  вроде
греха: не страшен грех, совершенный  перед  богом,  а  страшно,  когда  не
замечают  его.  Грешить  греши,  да  раскаивайся.   Ведь   дурной   пример
заразителен. Иной начнет дубье ломать  и  вот  похваляется  перед  честным
народом: "Сторонись, не то голоса лишу!" Тут бы сгрудиться всем, цап-царап
его, милака! Да на видное местечко, за ушко,  за  ушко:  "А  ну-ка,  держи
ответ перед народом. Почто превышаешь?" Но не тут-то было... Он за дубину,
а мы в кусты. Иной любитель, глядя  на  эту  разгульную  картину,  возьмет
дубину еще потяжельше. "Ты так их глушишь, а  я  эдак  умею.  Еще  похлеще
тебя..." А мы  возле  подворотни  да  под  забором  про  закон  толкуем  -
превышают, мол. Эх, наро-од!
   Когда Федулееву доложила  секретарша,  что  в  приемную  Колтун  привел
доктора (Колтуном Павла Семеновича прозывали), тот сердито крикнул,  чтобы
за дверью слышали:
   - Я "скорую помощь" не вызывал. У нас все здоровы.
   Но принять принял.
   Он сидел за столом и будто бы читал свежую полосу, склонив свою крупную
лысеющую голову. В  таком  положении  он  и  встретил  их  -  не  в  силах
оторваться, чтоб почуяли, уж  до  чего  важным  делом  занят  был.  Доктор
Долбежов и Павел Семенович стояли у двери, ждали.
   - По какому поводу? - спросил наконец Федулеев и повел  бровью;  мутный
серый глаз его округлился, второй, прикрытый сонным веком, все еще косился
на газету. Федулеев гордился, что может смотреть эдак вразлет.
   Долбежов держал картуз в полусогнутой руке, словно каску:
   - У нас не минутная просьба, - доктор не хотел говорить от порога.
   - К сожалению, я занят, - все еще не соглашался Федулеев.
   - Мы сможем подождать, - смиренно, но твердо стоял на своем доктор.
   Второй глаз Федулеева тоже приоткрылся и уперся в доктора:
   - Хорошо, садитесь.
   Федулеев указал на  стандартный  диван  с  высокой  спинкой,  обтянутый
черным дерматином. Они сели. Долбежов поставил палку промеж колен,  картуз
на нее повесил. Павел Семенович как-то осел головой  в  плечи  и  -  спина
дугой, будто из него пружину вынули.
   - Ну, я вас слушаю, - сказал Федулеев.
   - Мы пришли выразить свой протест по поводу заметки,  опубликованной  в
сегодняшнем номере вашей газеты, - отчеканивая каждое слово, начал доктор.
   - Личные протесты не принимаются, - оборвал его Федулеев.
   - Заметка называется: "Война за квадратный метр"  и  касается  личности
работника нашей больницы Полубояринова.
   - А вам лично какое до этого дело? - пытался опять сбить его Федулеев.
   - Там, по крайней  мере,  в  одном  пункте  допущено  грубое  искажение
истины. Вот оно, отчеркнуто карандашом,  -  доктор  положил  газету  перед
Федулеевым.
   Тот одним глазом покосился на газету, но читать не стал.
   - Речь идет о сознательном искажении фактов, то есть клевете.  Вот  вам
выписка из постановления профсоюза медработников, опровергающая эту  ложь,
- доктор вынул выписку и положил ее перед Федулеевым. - На этом  основании
вы должны дать опровержение.
   Доктор обе руки наложил на картуз, висевший на палке, и, вскинув острый
подбородок, умолк.
   Федулеев повертел в руках эту выписку, как китайскую грамоту, и отложил
на конец стола:
   - Разберемся! Я только не понимаю,  что  нужно  вам  лично?  Почему  вы
вмешиваетесь в это дело? - спросил он доктора. На Павла Семеновича даже не
глядел.
   - Я председатель месткома больницы. Считайте мое заявление не личным, а
от коллектива.
   - Коллектива? Кто же  это  утвердил  вам  коллектив  для  расследования
фактов печати?
   - Мы уж как-нибудь сами назначим и утвердим.
   - Сами?  Ну  так  и  занимайтесь  своей  больницей.  А  печать  -  дело
общественное. Газета - районный орган.  Так  вот,  в  райкоме  есть  бюро.
Обратитесь туда. Если нужно, соберут и утвердят такую комиссию. Но включат
вас туда или нет, не знаю.
   - Это все, что вы сможете нам сказать? - доктор встал.
   - Вопрос исчерпан, - Федулеев погрузился в свою газету; голова и  плечи
- все объемно, внушительно: шеи, как ненужной детали, совсем нет.
   Доктор напялил картуз по самые уши и, грохая палкой, пошел вон.



        9

   На другой день Павел Семенович с Марией Ивановной  поехали  в  область.
Поехали на ночь глядя,  чтобы  утром  быть  в  облисполкоме,  а  к  вечеру
обернуться в Рожнов. Автобусом добрались до Стародубова,  чтобы  пересесть
на поезд местного значения, который прозывался "Малашкой". Приходил  он  в
Вышгород утром - удобно и за ночлег платить не надо. И билет на  "Малашку"
стоил вдвое дешевле, чем на обычный пассажирский поезд.
   Каждый раз, когда они попадали в Стародубово, на  большую  дорогу,  они
испытывали странное чувство облегчения и потерянности. Будто их раньше  на
приколе держали, как лошадей; и вот сорвались они на  свободу,  зашли  бог
знает куда - и радостно вроде бы, и что делать не знают.
   Поначалу  любовались,  как   всегда,   кирпичными   корпусами   старого
конезавода,  высокими  резными  башнями  по  углам,   зубчатым   карнизом,
затейливо сплющенными фигурными оконцами, острыми гранеными шпилями... Ну,
что за диво! Дворец, да и  только...  И  зачем  тому  барину  понадобилось
возводить такие хоромы для лошадей? Чудак. Санаторий бы здесь открыть.
   Ужинали в высокой бревенчатой  чайной.  Народ  за  столиками  гудел,  -
больше все шофера в черных замасленных пиджачках да фуфайках, пили  только
перцовую - от нее не пахнет. Два мотоциклиста с белыми шлемами на коленях,
в коротеньких курточках под черную кожу угощали за столиком красным  вином
кудрявых девиц; те слушали их, прыскали в сторону, потом  откидывались  на
стуле и заливались звонким смехом.  А  мотоциклисты  в  такие  минуты  все
перемигивались.
   "Дуры вы, дуры! - хотелось сказать Марии Ивановне. - Или вы не  видите,
что они замышляют?"
   - А не выпить ли нам по маленькой?  -  спросил  Павел  Семенович,  тоже
поглядывавший на этих развеселых девиц.
   Мария Ивановна аж вздрогнула:
   - С каких это доходов? И что за веселье приспичило?
   - Эх, Маша! Однова живем. Как  говорится  -  проверяй  жизнь  радостью.
Ежели ты прав, тебе должно быть радостно. Вот веришь или нет, а мне сейчас
радостно!
   - Его на смех, дурака, подняли, а он радуется.
   - Да не в этом дело... Я своего добиваюсь, вот что главное-то.  Пока  я
отстаиваю свою правду, я уважаю себя.
   - Вот завтра приедем к начальству, получишь по морде и радуйся.
   - Опять двадцать пять! Ну и получу, а дальше что?
   - Утрешься, и больше  ничего,  -  сказала  Мария  Ивановна  с  какой-то
злорадной усмешкой.
   - А уверенность моя пошатнется? Нет! Укрепится только... Пойду  дальше,
выше! Пусть, пусть бьют... Но кто будет прав? Вот в чем закорюка.
   - Кому нужна твоя правота?
   - Да мне же самому.
   - Ну и дурак.
   - Нет, Маша, ты меня должна понять, должна. Правде нужно, чтобы  в  нее
верили.
   Павел Семенович поймал за руку официантку и попросил чекушку водки.
   Мария Ивановна сперва отнекивалась пить: "Кабы изжога не  замучила?"  А
выпив стопку, раскраснелась и повеселела:
   - Ты какой-то бесчувственный. Его бьют, а  он  говорит:  мало.  Недаром
тебя Колтуном прозвали.
   - Подумаешь, беда какая! Но главное, Маша, главное! Ничего они из  меня
не выбьют. На  своем  стоял  и  стоять  буду.  -  Павел  Семенович  широко
размахнулся и погрозил кому-то пальцем.
   - Пошли на волю, а то тарелки побьешь. - Мария Ивановна взяла  его  под
руку, и они заковыляли к дверям.
   Вечер был теплый, тихий, с тем ранним дремотно-синим  туманом,  который
загодя до полного заката повисает над землей только  ранней  осенью.  Небо
было еще светлым, но деревья уже потемнели. Посреди старинного изреженного
парка, на самом юру, в окружении четырех искалеченных лип стояла церквушка
с пятью куполами без крестов, крытыми черным рубероидом. Оттуда  доносился
торопливый и тупой перестук мукомольного  двигателя  да  гортанный  галдеж
галочьей стаи, летавшей над липами.
   -  Пойдем-ка,  мать,  полюбуемся  на  красоту  божью,  -  сказал  Павел
Семенович.
   - Там любоваться-то нечем. Все уж давно растащено.
   - На травке посидим, молодость вспомним.  Все  равно  идти  некуда.  До
поезда еще далеко.
   - Так-то оно так, - вроде бы и соглашалась Мария Ивановна.
   - Вот и хорошо. Пошли, мать! - Он обнял ее за плечи.
   - А может быть, в Дом культуры сходим? Там, говорят, картинная  галерея
открылась, - сказала Мария Ивановна в некоторой нерешительности.
   - Лучше этой картины не нарисуешь. - Павел Семенович  указал  рукой  на
заброшенный парк. - В клубе народ, а тут мы одни. Устал я, Маша.
   - Ну, пойдем, пойдем... - Мария  Ивановна  обняла  за  талию  обмякшего
Павла Семеновича и повела его по старой выщербленной аллее.
   Они сели возле церкви  на  потемневшую  от  времени  и  дождей  лавочку
заломанного чахлого куста сирени. Перед ними широким распадком  протянулся
до самой речки пустырь. Когда-то здесь были пруды с водопадами, лодками...
Посреди каждого пруда возвышался  остров  с  беседкой  в  цветущей  кипени
сирени да жасмина.
   Мария  Ивановна  вспомнила,  как  она  в  тридцатом  году,  тогда   еще
комсомолка, приезжала сюда на  кустовой  слет  активистов-избачей.  "Даешь
темп коллективизации!", "Вырвем жало у кулака!" - кричали они  и  подымали
кверху руки. А потом катались на этих прудах в лодках и  пели.  Им  надели
красные нарукавные повязки и кормили в столовой по  талонам...  Как  давно
это было!
   Павел Семенович курил и покашливал. Потом, загасив о подошву папироску,
сказал:
   - Я вот о чем подумал:  живем  мы  вроде  понарошке.  В  игру  какую-то
играем. И все ждем чего-то другого. Будто  она,  эта  разумная  жизнь,  за
дверью стоит. Вот-вот постучится и войдет.
   - Ждешь-пождешь, да с тем и подохнешь,  -  сказала  Мария  Ивановна.  -
Видать, наша суета и есть жизнь. Другой, Паша, наверно, не бывает.
   Подошел от мукомолки сторож,  древний  старичок  в  опрятном  сереньком
пиджачке и в синей косоворотке, застегнутой на все пуговицы:
   - Покурить, извиняюсь, у вас не найдется?
   Павел Семенович вынул пачку "Беломорканала". Старичок  закурил,  присел
на лавочку.
   - Дальние? - спросил он.
   - Из Рожнова, - ответил Павел Семенович.
   - По делу или к родственникам отдохнуть?
   - В область едем. "Малашку" ждем. А  тут  места  знакомые.  Сидим  вот,
пруды вспоминаем, - сказал Павел Семенович.
   - Да что вы помните!
   - Мы-то? - оживилась Мария Ивановна. - Даже острова помним. На  котором
острове сирень росла, на котором жасмин.
   - Было, было, - закивал старичок. - Да что пруды?! Фанталы били.  Белые
лебеди плавали... Какие же были аллеи! Перекрещенные  и  так,  и  эдак.  И
кирпичом выстланы. На ребро клали кирпич-то.
   - А вы что, работали в саду? - спросила Мария Ивановна.
   - Всякое случалось, - уклончиво ответил старичок. - Сад был  бога-атый.
Дерева все заграничные посажены. Вот, бывало, начнет снег выпадать - они и
зацветут.
   - Зачем же они в такую пору зацветали? -  спросил  Павел  Семенович.  -
Цвет померзнет.
   - На то они и заграничные. Им своя задача дадена от земли. А  по  нашей
природе несовпадение, значит. Но поскольку диковинка - ценность имеет.
   - Вы, случаем, не здесь живете? - спросил Павел Семенович.
   - Здесь, при церкви, то есть при мукомолке. А что?
   - Попить захотелось.
   - Пойдемте.
   Старичок провел их к  тыльной  стороне  церкви,  где  к  беломраморному
высокому полукружью прилепилась кирпичная сторожка о двух окнах. Они вошли
в нее; там, в глубине, оказалась еще и железная кованая дверь,  ведущая  в
церковь. Старичок отворил ее и нырнул за высокий тесаный порог.
   - Идите сюда! - позвал он, как из колодца.
   Они вошли в темную сводчатую комнату.
   - Это кадильня, - сказал старичок. - А сюда батюшка в ялтарь  ходил,  -
указал он на мраморную лестницу, сворачивавшую винтом за  округлую  мощную
колонну. На лестнице стоял у него бачок с  водой  и  кружка.  -  Пейте  на
здоровье!
   Вода была холодная до ломоты в зубах.
   - У вас здесь прямо как в погребе, - сказала Мария Ивановна.
   - Я зимой живу в пристройке. "Буржуйку" ставлю там.
   Стук мукомольного движка доносился сюда совсем глухо, как из подпола.
   - И стены и перегородки толстые. Смотри-ка, в одном конце  работают,  в
другом не слыхать. Ну и церковь! - сказала Мария Ивановна.
   - На века ставилась! Верите или нет, с одних кумполов взяли  пятнадцать
пудов золота. А теперь вот крыша течет, - сказал старичок.
   Они просидели  на  пороге  сторожки  до  самой  темноты.  Старичок  все
рассказывал и головой качал:
   - А вот тут стояло дерево - азовские орехи по кулаку на нем росли.  Вон
там клуб был. У-у! Замечательный. Со всех держав приезжали сюда  смотреть.
Такой постройки мы, говорят, боле нигде не видали.
   - Куда ж он делся?
   - Хрестьяне растащили. Да что там клуб! Все  яблони  в  коллефтивизацию
перепилили, скамейки поломали... Ограды железные с могил и те порастащили.
   - А барин откуда все это взял?  -  с  неожиданной  ненавистью  спросила
Мария Ивановна. - Тоже награбил!
   - Известно, - согласился старичок. - Но вы на это еще  взгляните:  ведь
его самого не потревожили. Он поженился на учительнице и работал до  самой
коллефтивизации. А жена настоящая от него отшатнулась.
   - Где же он работал при советской власти? -  спросила  Мария  Ивановна,
которую все более завлекала судьба этого необычного барина.
   - В Пронске. Он там построил прогимназию и еще до революции ездил  туда
учить. Охотник был до этого дела. Он ведь при Думе состоял. Однова  сказал
там. "Зачем нам столько земли? Давайте ее раздадим  по  хрестьянам".  Баре
так рассердились на него, что отлили ему чугунную шляпу и калоши.
   - Чудно, - усмехнулась Мария  Ивановна.  -  Что  ж  он,  выходит,  твой
барин-то, революционером был?
   - А кто его знает! Мужичонко он был  гундосенький,  немудрящий,  тощой.
Вот главный управляющий был у него мужчина видный. На  что  вам,  говорит,
все это строить? Вы на одни процента проживете. А он ему: а  люди  на  что
жить будут?
   - Ха! Он что ж, о крестьянах заботился? - спросила опять с недоверием и
злостью Мария Ивановна.
   - Известно. А то о ком же? Ежели у вас,  к  примеру,  лошадь  пала,  то
справку принеси ему из волости - он тебе денег на лошадь дасть. Вот  ковда
революция случилась и запрос сделали: как с ним  быть,  при  этой  волости
оставить его или унистожить, то все селения дали на него одобрение.
   - Я чего-то не пойму никак. Вы довольны, что революция  произошла,  или
нет? - в упор спросила Мария Ивановна.
   - Ты в себе, Марья? - сказал Павел Семенович как бы с испугом.
   - Отчего ж недоволен, - невозмутимо ответил старичок. - Тут  нам  землю
дали. Мы в двадцатых годах зажили куды с добром. Вот меня  считали  раньше
лодырем? А как мне землю дали, я их же обгонять стал.
   - Подожди ты, не горячись! - Павел  Семенович  тронул  за  плечо  Марию
Ивановну и к старику: - Вы мне вот что ответьте. Должен человек знать  или
нет, для чего он живет?
   Блеклые, как стираная сарпинка, глазки старика оживились, заблестели:
   - Раньше говорили: не спрашивай. Служи богу и обрящешь покой.
   - А что есть бог? Вы-то как понимаете?
   - Бог есть согласие жить по любви.
   - Это верно! - Павел Семенович даже по коленке прихлопнул. - Именно все
дело в согласии. Не то иной выдумает счастье и толкает тебе в рот его, как
жвачку ребенку. На, пососи и ни о чем не проси! А если я  не  хочу  такого
счастья? Тогда что?
   - Ну хватит тебе! Ты чего  разошелся?!  -  Мария  Ивановна  сама  стала
одергивать Павла Семеновича. - Пойдем! Уже поздно.
   - Так что тогда? - опять спросил Павел Семенович, вставая с крылечка.
   - Господь поможет, - сказал старичок, прощаясь.



        10

   Наутро им повезло - их приняли первыми.
   Облисполком занимал  старинное  серое  здание  с  высокими  циркульными
окнами. Говорят, что раньше здесь помещалась городская управа, а напротив,
в теперешнем обкоме, губернская управа. Там, возле парадной двери,  висела
медная дощечка: "В этом здании работал  великий  русский  писатель-сатирик
М.Е.Салтыков-Щедрин".
   Когда бы ни проходил мимо этого здания Павел Семенович,  он  непременно
останавливался, смотрел на медную доску и  всегда  удивленно  отмечал  про
себя:
   "Вице-губернатор, генерал! А какую критику наводил?"
   Он и теперь  невольно  задержался  возле  бывшей  губернской  управы  и
сказал:
   - Видела, Марья, доску-то? Генералом был и то критиковал. А ты на  меня
орешь.
   - Ну и дурак твой генерал! Чего ему не хватало?
   - Дак разве критику для себя наводят?
   - А для кого же?
   - Для общества, голова! Чтобы всем хорошо жилось.
   - Всем хорошо никогда не будет.
   В это время из растворенной двери  на  них  строго  посмотрел  постовой
милиционер.
   - Ну, пошли, пошли! Чего рот разинул?  -  Мария  Ивановна  потянула  за
рукав Павла Семеновича. - А то попадешь не в то место. Критик!
   В вестибюле облисполкома тоже стоял милиционер, но чином поменьше и  не
такой строгий. Они остановились  возле  его  тумбочки  и  стали  рыться  в
карманах - паспорта искать. Постовой вежливо взял под козырек:
   - Вам куда?
   - К председателю или к любому заместителю.
   - Пожалуйста, по лестнице на второй этаж.
   Лестница была широкая, из белого мрамора  с  затейливыми  балясинами  в
виде двух бутылок, приставленных друг к дружке донцами.
   В  большой  приемной  самого  главного  председателя  им  сказали,  что
Александра Тимофеевича нет и что он сегодня не принимает. Если  хотят,  то
пусть обратятся к секретарю товарищу Лаптеву. Он разберется.
   Секретарь  облисполкома  Лаптев  оказался   на   редкость   приветливым
человеком; невысокий,  плотный,  с  твердокаменной  ладонью,  но  с  лицом
округлым, белым и мягким. Одет он был в серый костюм  из  плотной  дорогой
ткани, но уж сильно поношенный,  застиранный  на  широких,  как  шинельные
отвороты, лацканах. Он усадил Павла Семеновича и Марию Ивановну поближе  к
своему столу и все улыбался, словно на чай пригласил.
   - Чем могу быть полезен? - спрашивал он,  переводя  ласковый  взгляд  с
одного на другого.
   - Дело-то у нас пустяковое, - сказала Мария Ивановна.
   - Это как посмотреть, - перебил ее Павел Семенович. - Ежели со  стороны
оскорбления личности подойти, то здесь судом  пахнет!  -  Павел  Семенович
вскинул голову, сердито поглядывая на Марию Ивановну.
   - Да  что  случилось-то?  -  проявляя  слегка  нетерпеливость,  спросил
Лаптев.
   - Меня оскорбили публично, в  печати!  Исказили  факты...  И  не  хотят
давать опровержения.
   - Да ты не с того начал. Помолчи! -  остановила  Мария  Ивановна  Павла
Семеновича и обернулась к Лаптеву. -  У  нас  дверь  в  общем  коридоре...
Отворялась наружу - внутрь притолока мешала. Возле нее спал  пьяный  сосед
Чиженок. Ну вот...
   - Ничего не понимаю, - Лаптев затряс головой и развел руками.
   - Да при чем