лестницу  и
влез по скале на ту сопку. Озеро там глубокое, и вода будто ядовитая.  Мне
геологи говорили. И вот Банга нырнул  на  дно  за  кяхту  и  не  вынырнул.
Старики так говорят - Сангия-Мама взял Банга к себе,  потому  что  он  был
храбрый и честный. И с той поры Банга живет на Большом  перевале  в  самых
лучших лесах и отводит туда души умерших охотников.  Вот  почему  старики,
когда подходит смерть, идут к сопке Банга.
   - А что же невеста его? - спросил Коньков.
   - Адзига? Она,  понимаешь,  пришла  к  сопке  и  стала  стучать  в  нее
кулаками. Кричала, плакала, просила  Сангию-Мама  отпустить  Банга.  Много
плакала, в реку превратилась и все еще и теперь стучится в сопку, шумит.
   - Н-да... - Коньков  только  головой  покачал.  -  Сусан,  а  бригадира
Чубатова ты знаешь?
   - Конечно! Хороший человек. Бывал у меня. Гость богатый...
   - А ты видел, как он плоты вязал?
   - Видел, такое дело.
   - Откуда он брал топляк? Как из воды он лес доставал?
   - Кран приходил. Люди были. Наши охотники. Тоже  помогай,  такое  дело.
Чубатов всем деньги давал. Хорошо  платил!  Пиво  привозил!  Целая  бочка!
Хорошо. Все пили! Его наши люди называют Лесной Король.
   - Вы ему выделяли людей? - спросил Коньков Кялундзигу.
   - Специально нет. Я слыхал, что он топляк подымал. Ну, кто из охотников
был свободен, помогал. Зимой лошадей давал, бревна вывозить на санях.
   - А Боборыкин не давал ему леса со склада?
   - Я не знай, - ответил Сусан.
   - Ну что ж, спасибо и на этом, - сказал Коньков, и, вставая, хозяйке: -
Спасибо за угощение! Все было вкусно.
   Та согласно кивнула головой и выпустила целый клуб дыма изо рта.
   - Куда теперь поедем? - спросил Кялундзига.
   - Заедем на место заготовки... На притоку Долгую. А потом к Боборыкину,
на склад.



        9

   На лесной склад приехали уже в  сумерках.  Их  поджидал  Голованов;  он
сидел на берегу возле удэгейского бата, на котором отвезли Гээнту, курил.
   - Успели застать врачей? - спросил его Коньков.
   - Застали.
   - Что ж врачи сказали?
   - Говорят - разрыв сердца. Перетрудился. Оно конечно... На шесте  вверх
по реке дойти туда не шутка. К тому  ж  он  был  выпимши.  Вот  оно  и  не
выдержало, сердце-то.
   - Вот что, мужики,  -  сказал  Коньков,  беря  под  руки  Голованова  и
Кялундзигу. - Положа руку на сердце, скажите мне откровенно: сколько  надо
заплатить, чтобы снять плоты, то  есть  разобрать  их  и  перегнать  через
перекаты?
   - Осыпь ты всех золотом - и то  не  успеют  перетащить  до  морозов,  -
ответил Голованов.
   - А ты что скажешь, Соза Семенович? Ведь району позарез нужен этот лес.
В степи живут люди. Вы понимаете?
   - А почему нет? Конечное дело... Но помочь может только Сангия-Мама,  -
усмехнулся, - если пошлет  много  хороших  дождей.  Но  я,  понимаешь,  не
Сангия-Мама. Помочь не могу.
   - Жаль, очень жаль, - сказал Коньков.
   Из уцелевшей дощатой конторки вышел к ним Боборыкин. Он опять  держался
с достоинством, - в тех же хромовых сапожках, при галстуке, и щеки  сияют,
будто луком натерты.
   - Слыхали, капитан? Умер Гээнта, своей смертью умер. - Боборыкин, шумно
вздыхая, с сожалением качал головой. - Жаль  старика!  Такой  был  добрый,
безропотный человек.
   - Ага, пожалел волк кобылу, - ответил Коньков.
   - Я вас не понимаю. - Брови Боборыкина поползли на шишковатый лоб.
   - Пойдемте в контору, я вам растолкую. - И, обернувшись  к  Кялундзиге,
сказал: - А вы ступайте домой. Не ждите меня.
   - Ночевать приходи! - сказал Кялундзига.
   - Приду, обязательно. - И опять Боборыкину,  повелительно  указывая  на
конторку: - Прошу!
   В дощатой  конторке,  похожей  на  ящик,  поставленный  на  торец,  был
маленький столик, железный сейф с документами и две табуретки. Они сели за
столик на табуретки, нос к носу.
   - Ну, так в чем же вы меня обвиняете, капитан? -  спросил  Боборыкин  с
терпеливой готовностью выслушать все что угодно.
   - Вы были пособником смерти человека.
   - Какого человека? Того самого? - кивнул он в сторону реки.
   - Да. Вашего сторожа.
   - Но вам же сказал Голованов: Гээнта  умер  естественной  смертью.  Так
решили доктора. Экспертиза! - с горьким укором растолковывал Боборыкин.
   - Вы с ним пили?
   - Выпивал. Ну так что? Водка же не яд.
   - А кто ему давал эту смесь? Вы? - Коньков вынул трубочку Гээнты. - Это
что?
   - И что? На той хреновине  тоже  остались  отпечатки  моих  пальцев?  -
горько усмехнулся Боборыкин.
   - Мы докажем это иным путем. Это ваш наркотик.
   - Нет, не мой. И ничего вы не докажете: Гээнта мертв.
   - Ну, это мы еще посмотрим!
   - А чего смотреть? Дело кончено.
   - Скажите какой проворный! Думаете, все концы упрятали в воду?
   - Не надо сердиться, капитан. Мне прятать нечего. Я весь тут.  Что  вас
интересует? Все выложу начистоту.
   - Какой вы старательный и чистосердечный, - криво усмехнулся Коньков.
   - Опять сердитесь. Значит, вы не  правы,  капитан.  А  я  вот  спокоен,
значит, прав. Ну что вам дался этот Гээнта? Умер старик,  смерть  подошла,
вот и умер. И не надо клепать мне дело. Ведь не за этим вы сюда приехали.
   - И вы знаете, зачем я приехал?
   - Знаю или догадываюсь... Не все ли равно. А приехали вы  затем,  чтобы
найти виноватого - кто посадил плоты и оставил без леса целый район.
   - Кто же?
   - Известно. Иван Чубатов, наш лесной король.
   - И за что избили его, тоже вам известно? И кто?
   - Конечно. Избили его рабочие. За то, что он их оставил фактически  без
зарплаты.
   - И сколько вы продали ему леса и по какой цене? Это вы тоже скажете?
   Боборыкин огорчительно развел руками.
   - Этого я вам не скажу, капитан.
   - Ну что ж, другие скажут.
   - Капитан, вы же опытный человек. Неужели я похож  на  мелкого  жулика,
который днем со своего лесного склада будет отпускать лес налево?
   - Мудер, мудер. Но смотрите не перемудрите.
   - Капитан, я простой советский труженик.  Единственно,  что  мог  бы  я
недоглядеть - это либо излишки на складе, либо недостачу. Такое бывает. Но
склад сгорел. Теперь все, что есть в бумагах, - он прихлопнул лежавшую  на
столе папку ладонью, - то и было на самом деле. Но я человек откровенный -
все, что вас интересует, - расскажу.
   - Почему Чубатов запоздал со сплавом?
   - По причине собственной алчности. В июле еще держалась в реке  хорошая
вода. Лес был у них заготовлен, тысячу с небольшим кубов. Ребята  торопили
его со сплавом. Но на него жадность напала. Мало тысячи - две пригоним!
   - С чего бы это охватила его такая азартность?
   - А-а? Видите ли, капитан, была при нем одна особа, которую он грозился
озолотить.
   - Дарья? Ваша бывшая жена?
   - И это вы знаете. - Утвердительным наклоном головы он как бы  упреждал
очередные вопросы на эту тему. - Хорошо с  вами  беседовать,  капитан.  Не
надо отвлекаться на пустяки. Итак, о деле. К  примеру  -  пригони  бригада
тысячу двести кубов лесу - каждый получает тысячи по две рублей на руки. А
если  две  тысячи  кубов?  То  оборот  другой,  особенно  для   бригадира:
во-первых,  двадцать  пять  процентов  премиальных,  да  столько   же   за
бригадирство,  да  плюс  к  тому  сплав,  себестоимость...   Ну,   Чубатов
рассчитывал заработать тысячи четыре  чистыми.  Вот  он  и  договорился  с
работниками запани: пригнали они кран  и  пошли  ворочать  -  почти  месяц
таскали топляк. Плоты связали  тяжелые,  а  тут  еще  вода  спала.  Они  и
остались на мели.
   - А вы в этой ловле не участвовали?
   - Мне-то она зачем? Я не охотник до больших денег. А  деньги  он  кидал
большие. Платил всем направо и налево,  угощал,  поил...  Широкая  натура!
Все, мол, время спишет. Победителей не судят. Вот что  он  теперь  скажет?
Каким голосом теперь он запоет? Кто ему спишет такие деньги на  топляк?  А
там еще тросы, канаты,  сбруя,  лошади!  Он  одних  саней  да  подсанок  у
Голованова взял, поди, на полтыщи рублей. И все - под голую расписку. Кому
нужны теперь эти расписки? Подай накладные. А где их взять? Ох, не завидую
я Ивану Чубатову. Не завидую...



        10

   Чубатов выписался из больницы на третий день здоровым  и  веселым,  как
сам про себя любил говорить. Кровоподтеки на скулах и щеках теперь сходили
за бурые пятна неровного  загара;  волосы  вились  и  путались  на  ветру,
кожаная курточка туго обтягивала плечи,  ноги  сами  бегут.  Держи,  а  то
расшибуся!
   В таком-то бесшабашном состоянии духа мигом просквозил  он  вечереющими
улицами пыльного Уйгуна, вышел на луговой откос, где на берегу  небольшого
озера стояли новые двухэтажные дома, постучался в  торцовый  подъезд,  где
жила Даша. Сверху в окно выглянула старуха, сказала весело:
   - Эй ты, король червей! Эдак ты своим  чугунным  кулачищем  и  дверь  в
щепки разнесешь.
   - А где Дарья?
   - Ды где? Чай, на работе. Отчет гонит. У них же конец месяца.
   - Фу-ты ну-ты, лапти гнуты... - Чубатов спрыгнул с крыльца и помотал  к
центру города.
   Дашу застал он в райфо за  конторским  столом.  Она  как-то  торопливо,
словно чего-то испугавшись, спрятала свои бумаги в стол и, не целуясь,  не
обнимаясь, хотя в кабинете за другими столами никого уже не  было,  повела
его за руку, как маленького, на выход.
   - Ты чего, иль не рада мне, изумруд мой яхонтовый? - опешил Чубатов.
   - Пойдем! Начальник еще здесь. Может выйти в любую минуту.
   Они вышли на безлюдную улицу.  Кое-где  в  окнах  уже  вспыхнули  огни.
Тишина и пустынность. Даша, взяв  его  под  руку,  все  так  же  торопливо
уводила подальше от своей конторы.
   - Ты говорила с начальником райфо? -  спросил  Чубатов,  догадываясь  о
какой-то неприятности.
   - Говорила. Его как будто подменили. Или кто настроил, не знаю...
   - А что такое?
   - Показала ему твои расходные списки, он и не смотрит. Это, говорит, не
документы.
   - Что он, с луны свалился? - гаркнул Чубатов, останавливаясь. - Я ж  по
ним пять лет отчитывался!
   - Пойдем, пойдем же! - тянула она его за руку. - Еще не хватало,  чтобы
к нам зеваки стали подходить.
   - Да чего ты боишься?
   - Я ничего не боюсь. Пошли! - увлекала она его за собой. - По дороге  и
поговорим.
   - Что с ним? Какая муха его укусила?
   - Не знаю. Какой-то он дерганый. Кричит! Что вы мне  подсовываете?  Это
на твои расписки. Четырнадцать тысяч рублей  по  филькиной  грамоте  я  не
спишу!
   - Я же меньше десяти тысяч ни разу не расходовал. Ни  разу!  -  повысил
голос Чубатов.
   - Да не ори ты, господи! - Даша оглянулась - нет ли кого.
   - А пригонял я по тысяче двести, по полторы тысячи  кубов,  -  грохотал
Чубатов, не обращая внимания на ее одергивания. - А теперь я заготовил две
тысячи. Разница!
   - И я ему это же говорю. А он мне - вот когда  пригоните  их  в  Уйгун,
тогда и расходы спишем.
   - Я ему что, Сангия-Мама? Удэгейский бог? Дождем я не повелеваю и рекой
тоже.
   Они приостановились возле освещенного ресторанчика,  откуда  доносилась
приглушенная музыка.
   - Зайдем, Дашок! В этой больнице кормили меня кашей-размазней и  пустой
похлебкой. В брюхе урчит, как на речном перекате.
   - Я тоже проголодалась, - согласилась она. - Сегодня толком и пообедать
не пришлось. Торопит начальник с месячным отчетом.
   В ресторане публика еще только набиралась,  но  оркестр  уже  сидел  на
своем возвышении справа от входа. Увидев Чубатова, оркестранты заулыбались
и оборвали какой-то  ритмический  шлягер.  Черноголовый  худой  ударник  с
вислым носом привстал над барабаном, грохнул в тарелки и крикнул:
   - Да здравствует лесной король!
   И оркестр с ходу, по давнему уговору, рванул "Бродягу". Это был входной
музыкальный пароль Чубатова, который он всегда щедро оплачивал.
   - Спасибо, ребята!  -  трогательно  улыбнулся  Чубатов  и  протянул  им
пятерку: вынул ее из заднего кармана, не глядя, как визитную карточку.
   Присаживаясь за столик, Даша сказала ему:
   - Ты шикуешь, как будто уже премию получил.
   - А-а, помирать, так с музыкой, - скривился  Чубатов  и  жестом  позвал
официантку.
   Та поспела одним духом.
   - Значит, фирменное блюдо - изюбрятину на углях, ну  и  зелени  всякой,
сыру... Ты что будешь? - перегнулся к Даше.
   - Как всегда, - ответила та.
   - Тогда все в двойном  размере.  Бутылочку  армянского  и  две  бутылки
"Ласточки".
   Официантка, стуча каблучками, удалилась.
   Даша опять озабоченно свела брови и подалась к Чубатову:
   - Я говорю ему - лес заготовлен, в плоты связан. Никуда не  денется.  И
кто его там возьмет? Кому он нужен? Медведям на берлоги?
   - А он что?
   - И слышать не хочет. Меня, мол, этот лес не  интересует,  поскольку  я
финансист и слежу за соблюдением закона.
   - Что ж такого сделал я противозаконного? - вспыхнул Чубатов.
   -  И  я  ему  -  то  же.  Расходы,  говорю,  не  превышают  нормативный
коэффициент. А он мне одно твердит - подайте накладные.  Где  наряды?  Где
оформленные заказы? Ну, ведь не скажешь ему, что на бросовый топляк наряды
водяной не выпишет. И накладные не подпишет. Лучше об этом  топляке  и  не
говорить.
   - Почему не говорить?
   - Потому что он может подумать бог знает о  чем.  Скажет:  чем  вы  там
вообще занимались?
   - Да пожалуйста, пусть расследует. Мне скрывать нечего.  Но  что-то  он
утвердил? Какие расходы считает он оформленными?
   - Только те закупки, что вела я. Всего на две тысячи двести рублей.
   - Да что он, спятил? Ты говорила ему о райисполкоме?  Намекала,  что  с
председателем это было согласовано? Да не первый же год, черт возьми!
   - Говорила, говорила... Не действует. Боюсь, что  они  уже  виделись  с
председателем... и договорились.
   - Не может быть! - воскликнул Чубатов.
   - А-а! - Она только рукой махнула.
   Подошла официантка, поставила на столик бутылку коньяка и  две  бутылки
приморской минеральной воды "Ласточка", поставила  тарелки  с  огурцами  и
красными помидорами, сыром, спросила:
   - Еще ничего не надо на закуску?
   - Потом, потом, - сделал ей знак Чубатов, не глядя.
   Та отошла, а он подался грудью на стол, к Даше.
   - А ты не преувеличиваешь? Не паникуешь?
   - Нет, Ваня... Он даже  грозился  по  твоему  адресу.  Уголовное  дело,
говорит, впору заводить.
   - Ну, уж это - отойди прочь! Он еще мелко плавал!
   Чубатов налил коньяку в рюмки.
   - Ладно, хватит о делах... Давай выпьем! - поднял рюмку. - Все-таки  мы
с тобой почти неделю не виделись. За встречу, дорогая  моя  касаточка!  За
тебя.
   Выпили...
   Закурил, говорил, бодрясь:
   - Эх, изумруд мой яхонтовый! Мы еще с  тобой  разгуляемся.  Мы  еще  на
солнце позагораем. В Крым съездим, а то на Кавказ.  Там  сейчас  бархатный
сезон, осень золотая, море синее...
   - На какие шиши съездим?
   - Достану я денег. Экая невидаль - деньги. Суета и прах - вот что такое
деньги.
   - Где ж ты их возьмешь?
   - Где возьму? Ты знаешь, сколько я леса поставил одному Завьялову?  А?!
Два скотных двора срубил он из моего леса, десять домов, магазин... Что  ж
ты думаешь, Завьялов не даст мне взаймы какую-то тысячу рублей? Да он  две
даст, если попрошу.
   Даша молчала, кротко глядя перед собой.
   - Ну, выпьем за море! - чуть подтолкнул он ее в плечо. - За  синее,  за
Черное! Будет у нас еще праздник, будет!
   Он налил еще по рюмке, выпили.
   - Давай потанцуем!
   Только он встал, подал Даше  руку,  не  успели  от  стола  отойти,  как
оркестр опять грянул "Бродягу". И оркестранты, и посетители  обернулись  к
Ивану Чубатову и стали просить его:
   - Иван, спой!
   - Ваня, песню!
   - Оторви и брось!
   - Гитару ему, гитару!
   Из оркестра подали Чубатову гитару, и все смолкли. Он как-то  изменился
в лице, побледнел весь, поднялся  на  оркестровый  просцениум,  ударил  по
струнам и запел:

   О Сангия-Мама! Сангия-Мама,
   Я поднялся к тебе на Большой перевал...
   Я все ноги разбил, я все путы порвал.
   Я ушел от людей, я им вечно чужой -
   С независимым сердцем и вольной душой.

   О Сангия-Мама! Сангия-Мама!
   У тебя на вершинах кочуют орлы
   И снега не затоптаны - вечно белы.
   У тебя без прописки живи - не тужи,
   И не надо в награду ни лести, ни лжи...

   Даша слушала, повернувшись  от  столика,  глядела  на  Чубатова  широко
раскрытыми,  блестевшими  от  возбуждения  глазами  и  не  замечала,   как
навертывались слезы и катились по щекам ее.



        11

   Иван Чубатов считал себя временным жителем Уйгуна. Он жил здесь  месяца
два, от силы три, остальное время в  тайге,  да  еще  в  Приморске.  Такая
сезонная маета ему, кочевому человеку, была по душе. В Приморске он снимал
комнату  на  Пекинской  улице,  в  бывшем  китайском  квартале,  где,   по
рассказам, когда-то темные замкнутые дворики оглашались пьяными криками  и
визгливой китайской музыкой из ночных притонов.
   Его воображение рисовало потешные картины шумного портового города  той
стародавней  поры:  веселые  ватаги  заморских  матросов  в   окантованных
бескозырках с бантиками на боку,  в  черных  блестящих  смокингах  морских
капитанов с шикарными красавицами в злаченых ложах двухъярусного ресторана
"Золотой рог", а  в  ночных  шалманах  китайского  квартала  на  низеньких
сценах,  освещенных  разноцветными  фонариками,  китайских   да   японских
танцовщиц в красных  кимоно,  с  роскошными  опахалами-веерами  из  черных
страусовых перьев - точь-в-точь какие  висели  у  него,  прикнопленные  на
стенах, выдранные  из  старых  японских  журналов,  -  всю  ночь  напролет
танцевавших свои загадочные и влекущие танцы.
   "Над городом ветра и снега прибой, и всходят над городом рыжие  луны...
А ты мне приснилась желанной такой, как в белом наряде голландская шхуна",
-  любил  он  декламировать   где-то   прочтенное   и   переиначенное   им
четверостишие. Он был поэтом и посему часто жил в иллюзорном мире.
   Эта привычка к сочинительству и беззаботной жизни появилась у  него  на
флоте. Тамбовский парень, окончивший строительный техникум, попал на Тихий
океан в начале шестидесятых годов, когда стихия сочинительства от расхожих
анекдотов до забористых частушек и дерзких песенок под нехитрое  бренчание
гитары захватила и старого, и малого. Столичные менестрели  и  барды,  как
полые воды, как зараза, проникали без всякого на  то  дозволения  в  самые
отдаленные и глухие места провинции,  вызывая  к  дерзкому  сочинительству
бесчисленных поклонников и  подражателей.  Ражий  и  музыкально  одаренный
парень Иван Чубатов, поклонник Джека Лондона  и  Булата  Окуджавы,  быстро
научился перекладывать на музыкальный речитатив под гитарный аккомпанемент
забавные матросские пародии на классиков: "Дела давно минувших дней, как в
довоенной  обстановке.  Владимир  с  ротою  своей  однажды   завтракал   в
столовке". А потом стал сочинять сам.
   С той поры и повело его на "уклонение от службы", как сам он говаривал.
Мичманская  карьера  сверхсрочника  закрылась  перед  ним  из-за   "потери
авторитета в результате безответственных выступлений  на  неорганизованных
вечерах". Демобилизовался в звании старшины первой статьи.
   Поступил в пединститут и два года усердно посещал лекции и литературные
кружки при всех газетах и даже при Союзе  писателей.  Стихи  его  называли
традиционными, слишком простыми, говорили, что теперь так  не  пишут,  что
поэт эпохи НТР должен видеть мир иррациональным, сдвинутым с места и  даже
перевернутым вверх дном. Везде одни пятна да углы. Даже  груша  имеет  три
угла. А у вас, мол, гейши да голландские шхуны. Старо.
   Не выдержал Иван литературной бурсы, перешел  на  заочное  отделение  и
подался на краболов. Сезон целый прожил в этом плавучем гареме, как  зовут
краболовное судно моряки. Триста пятьдесят красавиц и дурнушек,  собранных
со всех концов света, приехали сюда не столько  ради  накопления  денег  в
долгом рейсе, сколько при тайном намерении найти счастье  хоть  в  море  и
кончить мыкать свое одиночество. Бедные доверчивые души! Разве знали  они,
что на краболове их собираются многие сотни на двадцать ма