немалый путь.
   - Откуда священник? - спросил я Федина, когда мы отошли от этой  жалкой
часовни.
   - Это не священник. Это брат бывшего священника. Приезжает  служить  по
праздникам. Ездят за ним... далеко  ездят,  -  Федин  по  деликатности  не
сказал, куда за ним ездят, а мне неловко было расспрашивать.
   Мы вышли на берег Курши. Речка быстрая, с темными  омутами.  На  берегу
возле одного омута стоял крестик.
   - Что это? - спросил я.
   - Дочка попа утонула здесь. Маленькая девочка.
   - Давно?
   - Еще до войны. Вон там жили попы, на горе, перед церковью.
   От попова поселения остался небольшой трехоконный  домик.  А  фундамент
божьего храма, и железная ограда, и кладбище с чугунными  крестами  -  все
позарастало березовым лесом. Мы ходили по этой молодой и трепетной роще  с
темными фиолетовыми ветвями и набухшими  почками,  осматривали  оплетенные
рыжей прошлогодней травой  чугунные  и  каменные  плиты,  читали  надписи.
"Воспоминаю Вам, братие мои и друзи мои, не забывайте мя, егда молитесь ко
господу..."
   И еще мне вспомнилось наивное и светлое удэгейское  поверье  из  старой
сказочки: ушел храбрый охотник Нядыга за семь перевалов счастье  добывать,
а мать с отцом от горя и тоски взяли да и превратились в  деревья.  С  тех
пор на месте старой  юрты  всегда  вырастают  клен  и  береза.  Нельзя  их
трогать.


   Нынешним летом потянуло меня опять в ту дорогу, как  тянет  журавля  на
старые гнездовья. Может быть, мне хотелось увидеть своими глазами, как все
теперь изменилось к лучшему? А  может  быть,  хотелось  забраться  глубже,
дальше в ту страну, куда ведет нескончаемая  нить  воспоминаний,  назад  к
юности, к детству, к изначальным истокам? Кто его знает, что толкало  меня
в эту дорогу. Но толкало, это уж точно. И я поехал  на  автомобиле.  Авось
достроили ту дорогу и до Малахова, и до родного села моего, подумал я.
   Ехал через Рязань, через Оку. По старой памяти спустился  до  пристани,
где раньше стоял понтонный мост. Ни моста, ни дороги. Вернулся назад через
торговый городок, свернул налево до Ряжской улицы. И  тут  увидел  впервые
высокую дорожную насыпь, протянувшуюся через луга до самой Оки.
   Ехал по асфальту и не узнавал окрестных мест; все  распахано,  разбито,
разлиновано грядками да квадратами черных полей. Капуста, морковь, свекла,
кукуруза... Когда-то здесь было живое озеро  многоцветных  трав.  Дьяково,
Новоселки, Льгово и дальше на Кораблино ни лесов, ни полей -  луга,  луга,
степное дикое раздолье.  Заблудиться  можно  было  в  траве.  Какие  стада
нагуливались здесь до глубокой осени! Сколько стогов уходило  в  зиму!  До
самого половодья подвозили их тракторами на волокушах и санях.
   Помню, на речном кривуне между Дубровичами  и  Шумошью  стояла  избушка
бакенщика на высоких сваях. В осеннюю пору мы, рыболовы,  забегали  в  нее
греться. Зимним февральским утром избушка загорелась. Я был в лугах, гонял
зайчишек под самым Дьяковом. Неторопливо  выходили  на  дорогу  дьяковские
жители, смотрели на горевшую в трех километрах избушку, переговаривались:
   - И отчего она загорелась? Время зимнее, холодное. Кого  туда  нелегкая
занесла?
   - Поди, сам Мирон и поджег.
   - А что ему за выгода?
   - Говорят, его отстранили от должности.
   - Ну?
   - Жалко передавать добро в чужие руки. Вот тебе и "ну".
   - Не, бабы, это самовозгорание. Говорят, он с  погорей  дрова  в  лодке
возил. Колбешки то есть. Вот они и возгорелись.
   - Все может быть. С погорей дрова не трогай. Колбешки оживают.
   Стояли, рассуждали. Никто и не думал бежать, тушить пожар.
   Когда я подъехал на лыжах к избушке бакенщика, там уж были две  красные
пожарные машины. Пожарники тоже, как дьяковцы, стояли кучками, смотрели на
пожар и рассуждали:
   - И чего она загорелась?
   - Может, кто ночевал и поджег.
   - Да нет, следов не было на снегу. Мы подъехали - все честь честью:  на
дверях замок, окна целы, вокруг чистый снег - ни  одного  следа.  А  крыша
полыхает.
   - Отчего же вы не тушите? - спросил я сердито.
   - Ты кто такой? - спросили меня в свою очередь.
   - А вам не  все  равно?  Вы  зачем  сюда  приехали?  Пожар  тушить  или
погреться?
   - А ты зачем? Ну-ка, проверьте у него документы. Ходят здесь всякие, да
еще с ружьем. А потом пожары случаются.
   Пожарники обступили меня со всех сторон,  я  вынул  свой  билет,  подал
старшине милиции, оказавшемуся среди пожарников, и сказал:
   - Вот напишу в газету, как вы тушите пожары, тогда попрыгаете.
   -  Вы,  товарищ  корреспондент,  сперва  разберитесь,  в  чем  дело,  -
примирительно сказал старшина. - Производственная неувязка вышла.  Поехали
к реке, понимаешь, а тут ни одной проруби нет. Все сцементовано.  И  пешни
нет. Ломами такой лед не возьмешь. Пробовали.
   - Так езжайте за пешней.
   - У нас нет такого инвентаря, не числится. Да все равно уж поздно.
   Теперь возле этого кривуна стоит огромный мост через Оку. Давно мечтали
рязанцы о такой бесперебойной переправе. Бывало, тронется лед,  разольется
река в половодье - и прощай левый берег на целый месяц, а то и на полтора.
Ездили туда на лодках,  а  так  -  в  объезд,  через  Коломну,  Егорьевск,
Спас-Клепики. На двести с лишним километров дугу делать. Надо ли говорить,
какие неудобства и трудности испытывали при этом люди. Еще в четырнадцатом
году рязанские купцы сложились, чтобы сообща строить мост  через  Оку,  да
война помешала. Было и потом много проектов, замах был, да сил не хватило.
И вот он наконец построен. Мост горбатый, длинный,  с  широкой  двухпуткой
колеей, с высоким бетонным бордюром, с чугунными перилами.
   Дорога на Солотчу теперь пошла правее Шумоши, между Полянами и Барским,
не заходя ни в одно село. С высоких мостовых пролетов далеко видно окрест:
и старый кремль на берегу Трубежа с  пятиглавым  Успенским  собором  -  по
синим куполам золотые  звезды,  -  и  острый  шпиль  соборной  колокольни,
стоящей на том самом месте, откуда окольничий Хабар Симский,  сын  воеводы
Василия Образца, с помощью пушкаря немца Иордана поразил войско  крымского
хана Махмет-Гирея; и древнее село Шумошь на  левом  берегу  Оки  -  бывшая
вотчина бояр Кобяковых, где скрывался от неласковой московской опеки  юный
и последний рязанский князь Иван Иванович.
   Шумошь заметно похорошела за последние годы: на высоком песчаном берегу
красуются друг перед дружкой бордовые пятистенки с широкими  верандами,  с
тесовыми  крылечками  да  крашеным  штакетником.  Даже  древняя   шатровая
церквушка восстановлена и светится веселыми яркими красками.
   За Шумошью раскинулись  вдоль  дороги  луга;  травы  стояли  добрые,  а
сенокос затягивался - холод, дожди. На  лугах  безлюдно.  Кое-где  увидишь
трактор с прицепной сенокосилкой, да и тот стоит,  мокнет  под  дождем.  И
куда ни глянешь - ни одного стожка. А ехал я в середине июля. В добрый год
об эту пору стога стоят кучно, как шатрища несметного войска.
   За лугами пошли перелески -  невысокие  сосняки,  аккуратно  посаженные
рядами, обрезанные глубокими канавами. Потом надвинулся на дорогу  красный
реликтовый бор, - корабельные сосны заслонили собой  все  пространство,  и
куцые зеленые вершины их были так высоко, что терялись, пропадали в зыбкой
серой завесе дождя и тумана. Слева засветились белые стены и круглые башни
древнего монастыря с потемневшими от дождя  тесовыми  кровлями,  призрачно
парила в  тумане  легкая  надвратная  церковь  -  маленький  шедевр  Якова
Бухвостова, маячили  пять  куполов  белого  собора,  в  котором  похоронен
великий рязанский князь Олег, заложивший  этот  монастырь.  Теперь  в  том
соборе торговый склад. А  когда-то  на  могиле  князя  лежала  его  боевая
кольчуга. Воевал он много, больше все с татарами, с мордвой и  с  братьями
московитами. И проигрывал сражения, и выигрывал... Всякое было:  Рязань  -
княжество пограничное, открытое дикому полю для буйных набегов татар.  Еще
при  Василии  Ивановиче,  отце  Грозного,  посол  императора  австрийского
Герберштейн, посетив рязанские земли, дивился тучности полей и  тому,  что
пахарь пахал с мечом на бедре, а на лошади было седло приторочено. В любую
минуту мог чертом выскочить татарин из-за бугра, и  пахарь  превращался  в
воина. Этим-то и объясняются колебания князя Олега, его ссоры и примирения
с Дмитрием Донским. Не просто было  держать  пограничное  княжество  перед
грозной силой Золотой Орды. Это хорошо понимали современники князя  Олега.
Дальновидный и опытный отец Сергий Радонежский много  сил  положил,  чтобы
примирить Олега Рязанского с Дмитрием Донским. И  Дмитрий  Донской  высоко
ценил Олега, он не просто помирился с ним, а породнился, выдав  дочь  свою
Софью за сына Олега, князя Федора.
   Историкам же, утверждающим, что причиной  всех  ссор  было  властолюбие
Олега, не худо бы учесть такую малость - князь Олег под конец жизни ушел в
монастырь и умер под именем  послушника  Иоакима.  Нет,  человек,  любящий
власть превыше всего на свете, не примет добровольно  схиму,  не  уйдет  в
монастырь от княжеского престола.
   После  монастыря  потянулись  с  обеих  сторон  бесконечной   вереницей
сосновые дома на высоких фундаментах, с  резными  роскошными  наличниками:
Солотча, Заборье, Ласково... Вот она, мещерская сторона. Не  знаю  отчего,
но волнует меня эта лесная дорога более всего в зимние шумные метели да  в
туманную слякотную непогодь.
   Этим летом у всех была одна забота - взять бы  поскорее,  что  выросло,
убрать вовремя. А выросло все хорошо: и рожь, и пшеница, и ячмень, и овес.
   В Спас-Клепиках в райкоме партии застал  я  первого  секретаря  Николая
Андреевича Баранова. У него люди, готовился  семинар,  съехались  со  всей
округи посмотреть: что растет на осушенных землях.
   - Теперь-то можно проехать на Макеевский мыс, посмотреть на мелиорацию?
- спрашиваю Баранова. - Или опять выделяют вам на освоение грош да копу?
   - Ну что вы, что вы! Теперь у нас полный порядок, как  в  Литве:  сорок
процентов на мелиорацию, шестьдесят - на освоение.
   - И удобрения дают? И техникой снабжают?
   - Удобрения нам дают по восемнадцать килограммов действующего  вещества
на гектар.
   - А Белоруссии - по двести сорок килограммов, - заметил от  стола  один
из посетителей.
   - Там - республика. Ничего не попишешь, - сказал Баранов.
   - Чем можете похвастаться? Что освоили за эти два года? Что в заделе?
   - Макеевский мыс освоен полностью. Две с лишним тысячи гектаров!
   - И дорогу туда проложили?
   - Асфальт! Вся карта разбита каналами на  квадраты.  Шлюзы  поставлены,
насосная станция. Перекачку ведем избыточной влаги  в  реку.  А  река  Пра
обвалована. Это дорогая мелиорация,  польдерной  системой  называется.  Не
знаю как в стране, но в нашей области такая мелиорация впервые проводится.
   - И что же дала вам эта мелиорация?
   - А вот считайте: осушенных  земель  пока  десять  процентов  от  общей
площади, но дают они больше половины всех кормов. Это  кормов!  А  сколько
зерна, овощей, картошки? Золотое дно.
   - И пропашные культуры двигаете?
   - На болотах нельзя - разрушается структура почвы.  Там  у  нас  травы,
райграс  многоукосный,  например.  Эта  культура  промежуточная,   но   по
четыре-пять укосов дает. Костер безостый. Этот  держится  до  десяти  лет.
Богатые укосы снимали. На Макеевском мысу у нас тысяча гектаров травы.
   - Где же вы взяли такую прорву семян?
   - В Тюмень ездили. Теперь и  свои  травы  завелись  -  будь  здоров.  В
прошлом году в макеевском совхозе собрали сто сорок центнеров семян одного
костра, да еще тимофеевки, райграса. Всего пятьсот сорок центнеров  взяли.
А каждый центнер семян стоит тысячу двести рублей,  костра  например.  Вот
она и прибыль. А сколько сена, сенажа?
   - Значит, выгодно травы сеять?
   - А как же! У нас только люпина одного три с половиной тысячи гектаров.
Два года держится люпин, после него картошка, потом рожь. По двадцать пять
центнеров ржи дает гектар на Макеевском мысу. Все  расходы  на  мелиорацию
окупаются, и довольно быстро.
   - А велики ли расходы?
   - Да вот только по одному объекту "Большая Пра" в этом году будет сдано
две тысячи двести сорок пять гектаров - почти на четыре  миллиона  рублей.
Да запланировано одиннадцать миллионов рублей на освоение объекта  Тюково.
Это в основном на строительные работы. Да школу мелиораторов  построили  в
Клепиках, да в Оськине намечено  построить  городской  поселок  на  тысячу
двести человек. Расходы есть. Но ведь и доходы увеличились.  Земля  оборот
дает.
   Мне вспомнилась побасенка псковских мужиков:
   "Чем отличается земля от девушки?"
   "А тем, что, если девушку обманут, она рожает. Но землю хоть десять раз
обмани - рожать не станет".
   Земля требует внимания, любовного ухода, серьезных затрат; за ней много
ухаживать надо, заботиться о ней, ублажать ее, тогда и она наградит  тебя,
отблагодарит за все труды.
   Я видел прекрасные поля и луга  Макеевского  мыса.  Мы  ехали  туда  по
отличной асфальтированной дороге - слева тянулся высокий  вал,  отделявший
реку Пру, справа -  ровный  канал,  широкая  водная  межа,  отвоеванные  у
болотин  поля.  В  самом  углу  этих  искусно   созданных   полей   стояла
внушительная кирпичная башня с  широкими  окнами.  Это  насосная  станция,
возле которой скопилось целое озеро воды. Мы поднялись от станции на  вал;
здесь перепадом к реке шла широкая бетонная лестница, похожая  на  сливную
плотину. Вдруг с верхней ступени из трех огромных труб хлынул мощный поток
воды; загудели, отдаваясь подземной дрожью, невидимые насосы,  забулькала,
зашумела на порогах вода, рекой потекла в обвалованную Пру.
   Внизу, в подвале насосной станции, стояло  три  мощных  насоса,  черным
лаком блестели их округлые спины, подрагивали стрелки манометров, гудело и
урчало в утробах серебристых труб. А  наверху,  за  столиком,  у  светлого
пульта управления сидела в мини-юбочке  очаровательная  девушка  и  читала
книгу. Мы познакомились. Девушка, Рита  Сухова,  оказалась  студенткой  из
московского института, проходила здесь двухмесячную практику. Она  следила
за водомерным постом и,  если  вода  поднималась  в  приемнике  до  нужной
отметки, включала насосы.
   Потом мы долго  ездили  по  обширным  полям.  Вся  карта  была  разбита
каналами на большие квадраты. В каждом канале стояли стальные шлюзы.  Если
воды много, шлюзы открываются, и вода стекает к насосной станции. Несмотря
на проливные дожди нынешнего года, поля и луга на Макеевском  мысу  стояли
сухие. При засушливой погоде  шлюзы  закрываются,  уровень  грунтовых  вод
сохраняется прежним. Мало  того,  из  близких  каналов  берется  вода  для
орошения полей - вдоль каналов  на  каждом  квадрате  стояли  дождевальные
установки, похожие на гигантские конные грабли. Ну а если  засуха  грянет?
Конечно же эти каналы пересохнут. Тогда придется подавать воду из  дальней
реки. Однако второй насосной станции для  этой  надобности  не  построили.
Сэкономили. Кто-то наверху сказал, мол, засух у вас не бывает.  Обойдетесь
и так.
   Травы здесь были скошены, за исключением семенных участков, а на  полях
торчали таблички с диковинными надписями: "Неполегаемая пшеница Верлд-сидз
- США", "Овес Марино - Голландия", "Леанда - голландский овес". И куда  ни
пойдешь  -  в  овсы  ли,  в  пшеницу,  -  все  тебе  по  пояс  и   густоты
непрорезной... Да полно! В Мещере ли я, думалось невольно.  Значит,  может
родить эта земля не хуже иных-прочих? Может!
   Забегая вперед, скажу, овес Леанда дал  по  тридцать  шесть  центнеров,
устоял от дождей, и Верлд-сидз устояла, а Марино полег. Но урожаи  хорошие
дали. Да что там эти иностранцы! Наша пшеница Мироновская 808  дала  здесь
по  тридцать  три  центнера.  Вот  что  значит  грамотная  мелиорация,  да
удобрения, да плюс к тому добрый уход.
   - Ухаживать за такими полями не просто, - говорил мне Виктор Алексеевич
Наседкин, редактор местной газеты "Новая  Мещера".  -  Тут  надо  знать  и
агротехнику, и водный режим, и механизатором  быть  на  все  руки.  Осенью
открывается  у  нас  двухгодичная  спецшкола  мелиораторов.  Набор  -   из
десятилетки. Стипендия девяносто рублей в месяц. Общежитие при школе.  Вот
так, живи и не тужи.
   На окраине Спас-Клепиков в чистом поле вырос учебный  спецгородок:  три
белых четырехэтажных здания - классные аудитории, мастерские, лаборатории,
читальни. В общежитии комнатная система, две-три койки на каждую  комнату.
Институт, да еще какой!
   - Станут ли они на полях работать после такой  житухи,  вот  вопрос,  -
сказал я. - Осядут ли?
   - Местные осядут, - ответил Наседкин. - А приезжим подай  после  такого
общежития квартиру или хотя бы комнату. А как же иначе? Ведь рабочих-то мы
обеспечиваем  жильем.  Почему  же  крестьянам  не  строим  квартиры?  Ведь
высокого специалиста не подселишь к тете Моте в избу. Не пойдет.
   Да, не пойдет. Мелиорация земель - это лишь начало. Дальше -  больше...
Придется строить дома, и школы, и магазины, и клубы, и уж конечно дороги.
   - Доберусь до Малахова на "Волге"? - спросил я Наседкина.
   За Наседкина ответил редакционный шофер Петр Арефьевич Силкин:
   - Пожалуй, сядете. Колея глубокая - дожди.
   - Неужто не достроили дорогу?
   - Насыпь протянули до самого Малахова, - ответил Наседкин, -  а  камнем
покрыть не успели. Так что поезжай лучше на нашем "козлике".
   И вот опять я трясусь на казенной  машине  все  по  тем  же  обкатанным
булыжникам на Туму, на Уткино, Чувфилово, Малахове... На многие  километры
все тянутся и тянутся желтые поля люпина, да вдоль  дороги  сквозные  ряды
заломанных до самых макушек молодых сосняков.
   - Отчего это сосенки такие заломанные?  -  спросил  я.  -  Кто  их  так
раздел?
   - На корм скоту заломали.
   С нами ехал фотокорреспондент местной газеты Левин. Он и ответил.  Петр
Арефьевич крутил баранку  да  посмеивался.  Ему  давно  уж  перевалило  за
пятьдесят.
   Он ровесник и друг того самого Кленушкина и так же всю жизнь свою возил
клепиковское районное начальство. Все-то он видывал, все знает.
   - Когда ж их заломали?
   - Прошлой зимой. Кормов не хватило.
   - Видите - нижние ветви уцелели, -  отозвался  Петр  Арефьевич.  -  Это
потому, что их снегом заносило.
   - Что-то не помню я, чтобы в прежние годы придорожные сосны заламывали.
   - Так в старые годы крестьяне дворы раскрывали.  Раньше  дворы  соломой
крыли. Вот крыши и выручали. А теперь дворы шифером покрыты, шифер коровам
не дашь, - посмеивался Петр Арефьевич.
   - Ну и сосновые ветки - они годятся только для витаминов, - упорствовал
я.
   - Это правильно, - соглашался Петр Арефьевич.
   Напротив Уткина мы остановились. От самой дороги десятка полтора косцов
окашивали пшеницу. Мы подошли, разговорились.
   - Хорошая пшеница, - говорю, -  как  на  Кубани.  Центнеров  под  сорок
будет.
   - Да не менее, - соглашаются косцы, говорят вперебой.
   - Ее ноне только молоком одним не поливали.
   - И под запах вносили удобрения, и озимя подкармливали.
   - И с самолета на нее сыпали.
   - Как же ей, пашенице, не быть ноне доброй. Это не при Слезкиной.
   - Слезкина, бывало, проедет по  полю  да  матерком  покроет.  Только  и
всего.
   - Не то слезу выронит.
   - Она выронит слезу... Она ее из тебя, бывало, выжмет, слезу-то.
   - Я уж досуха отжатый.
   - Небось Егорова не матерится, и дело идет.
   - Как ему не идти, делу-то? У Егоровой  связи.  Кому  удобрения  только
покажут, а ей в первую очередь. Бери сколько хочешь.
   - Она берет... дай ей бог здоровья.
   - Бе-ерет. Соседей не жалеет. Х-хе!
   Косцы были все  люди  пожилые,  в  кирзовых  сапогах,  в  мятых  темных
пиджачишках, в тертых кепочках. О теперешнем председателе колхоза Егоровой
говорили с грубоватым почтением: человек, мол,  с  образованием,  но  рука
мужицкая - и свое не отдаст, и чужое не пропустит.  А  Слезкина  -  давний
председатель, на почетный отдых ушла еще в пятидесятых годах.
   - Жива Слезкина? - спрашиваю косцов.
   -