- Для себя... Для вас его никто не припас. Ишь, на дармовщину-то все вы
охочи. Отдай бумагу!
   - Ты что, дядя Петра? Законов не знаешь? Если ты не согласен,  никто  у
тебя ничего не отберет, - сказал Николай Иванович.
   - Знаю я ваши законы! На дармовщину все охочи. Давай, давай!
   - Не даром, а по себестоимости возьмем, - остановила опять его девица.
   - Это по какой еще сабестоимости? - дядя Петра часто заморгал  круглыми
светлыми глазками.
   - Ну, что стоят.
   - Что стоит, я проставил. Хотите, берите, хотите, нет.
   - Но ведь это нереально! Товарищ председатель, убедите его.
   Николай  Иванович  развернул  тетрадный  листок.  Там  было  нацарапано
кривыми буквами нечто вроде прейскуранта:

   борона - два пуда пашеницы
   стан - девять пудов
   подножка к стану - два пуда
   воробы - два пуда
   скальница - один пуд
   прялка - пять пудов
   дуплянка - два пуда
   цеп с калдаей - один пуд
   горобок - один пуд.

   - Двадцать пять пудов пшеницы! Ты что, дядя Петра,  белены  объелся?  -
сказал председатель.
   - Небось с меня всю жизнь налоги брали. Я  этой  пашеницы  поотвозил  в
город и днем и ночей. Кабы ссыпать все в кучу, выше горы Арарат  будет.  А
мне заплатить за мой же струмент нельзя. Белены объелся!
   - Но ведь у музея нет же пшеницы! - взмолилась девица.
   - У музея нет - зато в колхозе найдется.
   - Погоди, дядя Петра, погоди! Уж коли ладиться, так по  всем  правилам.
Вы ему сколько даете? - спросил Николай Иванович девицу.
   - Двадцать рублей можем заплатить.
   - На деньги я не согласный.
   - Хорошо! Колхоз заплатит тебе за все десять пудов. Согласен? -  сказал
Николай Иванович.
   - Не согласный.
   - Ай какой же вы канительный! - девица покачала головой. -  Вот  у  вас
записана дуплянка. И просите вы за нее два пуда?
   - Ну?
   - А ведь она старая и без крестовины.
   - Зато она липовая... Не токмо что на телеге, под мышкой  унесешь  куда
хочешь... вместе с пчелами. Ставь хоть посередь  леса,  хоть  на  поле.  А
крестовину срубить - плевое дело.
   - Дед, у нас в музее и пчел-то нет! - крикнула девица.
   Дядя Петра подозрительно посмотрел на нее:
   - Тогда зачем же вы дуплянку торгуете?
   - На обозрение выставим.
   Дядя  Петра  опять  часто  заморгал  и   уставился   вопросительно   на
председателя:
   - Какое это еще обозрение? Протокол составлять будут, что ли?
   - А тебе не все равно, куда выставят твой хлам?
   - Какой это хлам? - насупился дядя Петра. - У  меня  стан  кляновый.  А
челнок из красного дерева. Еще век проткет.
   - Ага, так в городе и ждут твой стан. А то там портки не на чем  ткать,
- усмехнулся Николай Иванович. - Ты вот стан продаешь,  а  за  подножку  к
нему отдельно просишь два пуда. Это ж нечестно!
   - Дак я же сам покупал все  по  отдельности.  В  двадцать  втором  годе
заплатил за стан десять мер  проса,  а  за  подножку  сорок  аршин  холста
отвалил... А за воробамя в Сапожок ездил.
   - Ну, кончай канитель, дядя Петра! Бери десять пудов,  а  не  хочешь  -
скатертью дорога. У меня тут и без тебя забот полон рот.
   - Я те говорю - за  один  стан  десять  мер  проса  отвалил,  -  упрямо
повторял свое дядя Петра.
   - То были двадцатые годы, а теперь шестидесятые... Разница,  голова!  -
всплеснула руками девица.
   - Как был он стан, так и остался. Какая же разница?
   - Ты и при коммунизме, видать, не расстанешься со своим станом. Вот они
корни частной собственности! - девица посмотрела с укором на председателя.
Тот уклончиво разглядывал тетрадный листок.
   - Коммунизм коммунизмом, а война случится - без стана  не  обойтись,  -
словно бы оправдывался дядя Петра. - Сколь мы в войну холстин поткали?  Да
и теперь, кабы не запрет, и одеяла ткали б, и тик.
   - У вас что же здесь, фабрика ручного труда была? - спросила девица.
   - Да ну, какая там фабрика! Так, артель ткачей-надомников при  колхозе.
Тик на матрасы ткали, - ответил Николай  Иванович.  -  Четвертый  год  как
запретили... Промышленное производство. Нельзя.
   - А теперь в зиму мужики в отход идут. Это  что  ж,  лучше?  -  сердито
спрашивал дядя Петра.
   - Как в отход? Что это значит? - девица опять требовательно смотрела на
председателя.
   Но отвечал дядя Петра:
   - На  заработок  идут,  на  сторону.  Кормиться  надо.  Нам  платят  на
трудодень грош да копу. Вот и отходят.
   - А кто больше нас платит? - спросил Николай Иванович.
   - Я говорю про отходников, - сказал дядя Петра.
   - Ах, это шабашники! - радостно догадалась девица. - Вы тоже шабашник?
   - Нет, я уж отшабашил.
   - Ты будешь продавать или нет? - спросил Николай Иванович.
   - Двадцать пять пудов пашеницы или пятьдесят рублей деньгами, -  твердо
ответил дядя Петра.
   - Нет, столько я не смогу заплатить, - сказала девица.
   - Тогда пусть сам музей приезжает, - сказал дядя Петра, вставая.
   - Ага, жди. Завтра  явится  к  тебе  турус  на  колесах,  -  усмехнулся
председатель.
   - Вот видите, какой вы неуступчивый, - девица тоже встала.  -  А  бабка
Еремкина бесплатно отдала нам платье кашемировое, фату и гайтан.
   - То тряпье, а это струмент, - нехотя пояснил дядя Петра. -  Кабы  жива
была моя старуха, и она бы вам, может, чего отдала задаром. Да, вчерась вы
по радио объявили, чтоб туфли подвенечные  принесть.  Вот!  -  дядя  Петра
вынул из кармана старые парусиновые туфли на резиновых подошвах. - Берите.
За рупь отдам.
   - Да это ж обыкновенный ширпотреб! - девица прыснула и  передала  туфли
Николаю Ивановичу. - Я же просила рукодельные туфли, расшитые. Старинные!
   - А эти чем не рукодельные? И старинные...
   - Ну чего ты мелешь? Их же при Советской  власти  выпустили,  -  сказал
Николай Иванович.
   - А тогда что ж, не выпускали таких?
   - Тогда был, во-первых, Петроград! А здесь  смотри  -  клеймо!  Красный
треугольник. И написано - Ленинград.
   - Он и есть Петроград.
   - На, читай!
   Дядя Петра читать не стал, сунул в карман туфли, тяжело пошел к  двери.
Но у порога все же обернулся, переминаясь с ноги на ногу, спросил:
   - А плуг вам не нужен?
   - Иди к черту! Или я  в  тебя  чернильницей  запущу...  -  не  выдержал
Николай Иванович. - И вы идите. Хватит с меня и своих забот, -  выпроводил
он и девицу в клетчатых штанах - Ну и  денек  начался!  То  бык,  то  дядя
Петра... Севка, заводи машину! - крикнул Николай Иванович из окна.


   Возле машины Николая Ивановича поджидала все та же музейная девица.  Но
теперь с ней рядом  стоял  приземистый,  тугощекий  парень  в  кедах  и  с
фотоаппаратом на животе.
   - Ну, что еще? - сердито спросил Николай Иванович, подходя.
   - Николай Иванович, дорогой! Пожалуйста, не сердитесь, - она  прямо  на
цыпочки поднялась, того и гляди обнимет да расцелует. - Оказывается, у вас
кулечный промысел сохранился? Кули рогожные ткете. Прямо чудеса!
   - Чего же тут расчудесного?
   - Ну как же? Рогожи! Это ведь один из древнейших промыслов  на  Руси...
Сохранился в девственном виде, так сказать. Это находка для нашего  музея.
Я вот и фотокорреспондента пригласила.
   - Спартак Ласточкин, - представился парень с фотоаппаратом на животе.
   -  Для  вас  находка,  а  для  меня  вся  эта  канитель  может  потерей
обернуться.
   - Почему?
   - Потому что  запрещают  колхозам  промыслами  заниматься.  Тик  у  нас
отобрали. Шуметь станете - и кули прикроют.
   - Почему же?
   - А чтоб мы только в земле ковырялись, не глядели бы по сторонам.
   - По-моему, это абсурд. Если промысел выгоден для вас,  занимайтесь  на
здоровье - сказал Спартак Ласточкин. - Вы меня просто заинтриговали.  Надо
посмотреть.
   - Ну что ж, садитесь, - угрюмо, но покорно сказал Николай  Иванович.  -
Что же вам показать? - спросил он в машине своих навязчивых гостей.
   - Сперва плоды, так сказать, промысловых усилий. Что это  вам  дает?  -
сказал Спартак Ласточкин.
   - Севка, давай на скотный!
   "Волга", ныряя на дорожных ухабах, резво выкатила в поле.  За  оврагом,
на пологом взъеме, в строгом  порядке  потянулись  вдоль  села  коровники,
телятники, свинарники... дворы, дворы.  Каменные  фундаменты,  бревенчатые
стены, рифленые, серые, как речные плесы, крыши. И конца не видать.
   - Это все на кули построено, - сказал Николай Иванович.
   - На рогожи? - удивилась девица.
   - Да, на рогожи. Только за прошлый год мы продали этих кулей на  двести
тысяч рублей.
   - А кто же их покупает?
   - Те, кто рыбу ловит. Все! От Белого моря до острова Сахалина.
   - Невероятно! - воскликнул Спартак Ласточкин.  -  Везите  нас  в  избу.
Покажите, как ткут эти богатства.
   - Давай в село! -  приказал  шоферу  Николай  Иванович  и,  обернувшись
назад, неожиданно для себя стал откровенничать: - А кредиты не дают нам на
покупку мочала. Говорят - неплановое производство. Не положено! Значит, мы
вроде бы подпольщики. Просто смех! И  агента  своего  держим  в  Башкирии.
Мочало закупает. И платим выше кооперативных  цен.  Дерут  с  нас  сколько
хотят. И вагоны не дают нам для перевозки  сырья.  Так  мы  по  праздникам
перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках на вагоны вместо  мочала
пишем - зерно. Мочало нельзя. Ни-ни... Непланово!
   - Невероятно! - сказал Спартак Ласточкин.
   - Невероятно! - подтвердила девица из музея.
   Машина остановилась возле крайней избы. На бревнах у  завалинки  грелся
на солнышке сухонький дед с жидкой, землистого цвета бороденкой.
   - А вот и ткач, - сказал Николай Иванович, вылезая из машины. - Евсеич,
наладь-ка нам свою орудию!
   - Это можно. Проходите в избу.
   Евсеич пошел впереди, шаркая кирзовыми сапогами.  Глядя  на  его  узкую
согнутую спину, на его морщинистую сухую шею,  Спартак  Ласточкин  сказал,
усмехаясь:
   - Чего уж ему ткать! Хорошо хоть, что своим ходом идет.
   - Это мои главные кадры. Опора! - ответил Николай Иванович.  -  У  меня
триста человек пенсионеров и всего тридцать молодежи.
   - Невероятно! - воскликнула девица.
   В избе их встретила бойкая старушка с рыхлым, раздавшимся на  все  лицо
носом, в домотканом переднике, перетянутая поперек живота, точно сноп.
   - Ай, гости дорогие! И чем мне вас угощать-потчевать? Да и откель же вы
такие хорошие будете?  Уж  и  не  знаю,  куда  пристроить  вас,  -  певуче
причитала она и хлопала руками по бокам.
   - Дед, да чего ж ты рот разинул? Натяни-ка основу поскорее! -  крикнула
она совсем иным тоном. - Покажи людям свою снасть-то!
   - Это мелянок верхний. А вот - нижний, - пояснял Евсеич и подвязывал на
веревках  две  длинных  палки.  -  А  посередь  берда.   Мочалу,   значит,
натягивает. Которая лучше, на основу идет. А похуже - уток.
   Подвесив к потолку свою нехитрую снасть, Евсеич начал набирать из пучка
мочало для утка и загонять его билом. Горьковато и пряно  запахло  липовой
свежестью, и в воздух полетели мочальные хлопья.
   - Уж как он работал-то! - умилялась хозяйка, глядя на своего старика. -
Била-то, бывало, ходенем ходила в руках. Глазом не усмотришь.
   - Он еще и теперь молодец. Давай, давай! - сказал Николай Иванович.
   - Нет уж, хватит... Отдавал свое.
   Евсеич повернул вспотевшее  острое,  птичье  лицо,  с  минуту  молча  и
рассеянно смотрел на гостей, тяжело дыша, будто  прислушиваясь  к  чему-то
своему:
   - Ноне во сне видел - быдто наро-оду в избу навалило.  Думал,  отпевать
меня станут. А вон что, оказывается. Вы пришли.
   - Что у вас болит? - спросил его Ласточкин.
   - Нутро, - ответил Евсеич и, помолчав, добавил: - Все нутро болит.
   - Он докторов боится, - озорно поглядывая на Евсеича, сказала  хозяйка.
- Боится, как бы его в больницу не положили.
   - Чаво там делать, в больнице? Вон - осень на дворе. У нас дров нет,  а
ты - в больницу, - говорил свое дед.
   - Зачем тебе дрова-то? Небось и  до  зимы  не  доживешь!  -  все  более
резвилась хозяйка.
   - А то что ж, и не доживешь, - согласился Евсеич.  -  Поработал,  слава
тебе господи. С двадцать четвертого года все кули тку.
   - А пенсию вам платят? - спросил Спартак Ласточкин.
   - Тринадцать рублей по инвалидности.
   - У нас колхозная пенсия, - пояснил Николай Иванович.
   - Сколько же вы зарабатываете? - спросила девица из музея.
   - А вот  считайте,  -  вступился  Николай  Иванович.  -  Платим  им  по
шестнадцать копеек за куль. Кулей восемь соткете за день-то?
   - Чаво там восемь! - укоризненно ответил старик. - Кулей  шесть  осилим
со старухой вдвоем.
   - Вдвоем?! - отозвалась бодро хозяйка. - Да я одна боле натку. С  места
не сойтить, натку. Нук-те!
   Она села за этот примитивный станок  и  ловко  начала  петлять  плоской
билой.
   - Хватит уж резвиться-то! - остановил ее председатель.
   - А не тревожьте ж меня,  ради  бога!  Дайте  уточину  доткать,  -  она
кокетливо  избоченилась  и,  глядя  на  гостей  через  плечо,  просительно
затараторила: - Ай, с барыни  десятоцку  да  с  вас  по  пятацку!..  -  и,
довольная своей прибауткой, весело рассмеялась.
   - Один момент! - поднял руку Спартак Ласточкин. - Вот в такой  позе  мы
вас и спроектируем на бумагу. Музей любит радостный современный труд.  Как
раз то, что надо.
   Он раскрыл фотоаппарат и засуетился вокруг старухи.
   - Рублей тридцать зарабатывают в месяц на двоих - и то хлеб,  -  сказал
Николай Иванович. - Дело-то верное. Но вот беда - не финансируют  нас  под
кули. Непланово! Осенью нам нужно  заготовить  сто  тонн  мочала.  Значит,
требуется тысяч семьдесят рублей. Но банк не дает нам взаймы под это дело.
Ведь выплатим через три-четыре месяца. Где же нам  занимать  деньги?  Дело
требует оборота. А если мы не закупим с осени мочало, значит, - труба.
   - А знаете что? - участливо посмотрел на него Ласточкин,  взяв  Николая
Ивановича под руку. - Мы вас посадим на скамью рядом с Евсеичем.  На  фоне
станка... А? Маленькое производственное совещание. Жанр!
   - Нет! - Николай Иванович отступил к порогу. -  Вы  меня  извините,  но
больше не могу с вами. Некогда.
   Он протянул руку девице из музея:
   - Спасибо за участие!
   Она цепко обхватила его пятерню:
   - Спасибо вам! Вы  нам  клад  открыли.  Мы  еще  что-нибудь  поищем  из
инвентаря. Ведь это настоящий рогожный промысел... Колоссально!
   Николаю Ивановичу вдруг стало не по себе: "Мотаюсь я бог знает с  кем",
- досадливо подумал он. И жаль стало времени, потраченного на эту девицу в
клетчатых штанах и на этого упитанного тугощекого корреспондента.  И  себя
стало жаль: "Лезу я со своей нуждой ко всякому встречному-поперечному. Ну,
кому это нужно?"
   Он поспешно вышел во двор и впервые за  сегодняшнее  утро  почувствовал
жару. Воздух был томительно-душный и  недвижный.  Небо  затянуло  какой-то
белесой сквозной поволокой, словно тюлевой  занавеской  задернуло.  Сквозь
эту кисейную муть солнце выглядело  красным,  как  раскаленная  сковорода.
Николай Иванович лопатками, плечами, бритой  головой  почуял  эту  влажную
тяжесть жары. "Эка парит! Дождю не миновать", - подумал он.
   Куры и те сидели в тени возле  завалинки,  раскинув  крылья,  тяжело  и
часто дыша, словно и они поджидали дождя.
   А на бревнах, на самом солнцепеке, задрав локти кверху, положив  кулаки
под голову, спал Севка. Глаза он прикрыл козырьком кепки и так храпел, что
стоявший неподалеку от бревен теленок тревожно поводил  ушами,  готовый  в
любую минуту дать стрекача.
   Николай Иванович ткнул Севку в бок:
   - Эй, сурок! Интересно, что ты ночью делал?
   - А!  -  Севка  приподнялся  на  локте  и  ошалело  глядел  на  Николая
Ивановича.
   - Походя спишь, говорю. Чем ночью занимался?
   - Звезды считал.
   - Ага. Сквозь девичий подол.
   Севка хмыкнул и спрыгнул с бревен:
   - Куда поедем?
   - Подальше от этих чертей. Жми в Пантюхино.


   Пантюхино было самым дальним селом  колхоза  "Счастливый  путь".  Чтобы
попасть в него на машине в летнее время, надо было сделать дугу километров
в шестьдесят. А  напрямую  -  лугами  да  лесами,  хоть  и  половины  того
расстояния не было, не  проедешь  даже  и  посуху.  Дорога,  накатанная  в
луговую пору, обрывалась на низком  берегу  извилистой  речушки  Пасмурки.
Далее езды не было - болотистая пойма, покрытая кочками и ольхой, тянулась
до самого Пантюхина. Старые мостки  иэопрели,  гати  затянуло.  И  остался
только длинный дощатый настил для пешеходов, называемый почему-то "лавой".
   Николай Иванович ехал в Пантюхино с надеждой - просидеть там до  дождя.
А дождь хлынет -  и  Басманов  не  страшен.  Тогда  можно  и  в  правление
возвращаться.
   - В объезд поедем или через луга? - спросил Севка.
   - Давай через луга. Кабы дождь не пошел. Засядем  на  дороге-то.  А  по
траве и дождь не страшен.
   Севка хоть и был отчаянный гуляка и пьяница, но машину водил осторожно.
По ровному летит сломя голову, но стоит  подойти  ухабу,  как  он  замирал
перед ним, словно лягавая перед куропаткой. Так и  потянется  весь,  готов
лбом продавить смотровое стекло, и съедет в любой ухаб машина,  по-собачьи
на брюхе сползет.
   - Ты бы еще сам под колесо лег, - подзадоривал его Николай Иванович.  -
Не то вдруг засядет.
   - Ну уж это - отойди проць! Как говорят в Пантюхине, -  отвечал  обычно
Севка.
   Николай Иванович хоть и был почти вдвое старше Севки,  но  относился  к
нему по-приятельски. Вместе обсуждали и председательские нужды, и  Севкины
любовные похождения, и водку пили вместе. На немыслимо  скверных  сельских
дорогах проходило у них полжизни. И немудрено,  что  роль  председателя  и
роль шофера делились у них поровну на двоих. На двоих, кроме "Волги",  был
у них еще "газик" и полный набор шанцевого  инструмента.  Они  не  столько
ездили по этим дорогам, сколько копались, вытаскивая свой  "газик".  Стало
быть, и работа была у них одна на двоих.
   Оба они представляли тот тип русского  человека,  которого  не  удивишь
плохими дорогами и в душевное расстройство не приведешь. Скорее наоборот -
они принимали эту виртуозную езду по колесниками и колдобинам  как  особый
вид охоты или развлечения: "Ну и ну...  Выкрутились!  По  этому  поводу  и
выпить не грех".
   Зато какие богатые возможности  проявить  смекалку,  изобретательность!
Сели в лесной луже - часа два рубят лес, сооружают нечто вроде крепостного
ряжа, потом суют вагу под дифер и, кряхтя, вывешивают машину. "Ах,  славно
поплотничали!"  Или  где-нибудь  в  поле  лягут  на  бугор  прочно,  "всем
животом", и долго  ведут  подкоп  под  машину;  копают  по  всем  правилам
саперного мастерства, копают, лежа на боку, словно под огнем противника. И
потом уж, где-нибудь в заезжей чайной вспоминают с удовольствием:  "Хорошо
покопали!" - "Хорошо! Только земля холодная... зараза!"
   Они ехали по лугам, по травянистой, похожей на две  параллельных  тропы
дороге. Петляли мимо дубовых и липовых рощиц,  мимо  серебристых  зарослей
канареечника и осоки на болотах, и вдоль затейливых изогнутых  озер-стариц
с прибрежными желтыми пятнами кувшинок, с темно-синей щетиной  камыша.  На
высоких берегах, почти над каждым озером стояли длинные  шеренги  покрытых
травой шалашей, дымились костры, чернели закопченные  котлы  на  треногах.
Это были все  станы  дальних,  погоревских.  Свои  колхозники  шалашей  не
строили - ночевать ездили домой, а обед варили -  котлы  вешали  прямо  на
оглобли. Свяжут оглобли  чересседельником,  поднимут  повыше  да  подопрут
дугой, на чересседельник вешают крючки с котлами. По этим высоко  поднятым
оглоблям Николай Иванович еще издали безошибочно узнавал - свои стоят  или
погоревские.
   И председательскую "Волгу" узнавали еще издали;  бабы  опускали  грабли
наземь, и все, словно по команде, приставляли руки  козырьком  ко  лбу;  а
мужики застывали с вилами в руках - зубья кверху,  как  с  винтовками  "на
караул"; а те, что стояли на стогах, как  на  трибунах  опускали  руки  по
швам. Все напряженно ждали, заедет сам или мимо пронесет.
   От ближних  станов  бросились  наперерез  "Волге"  двое  верховых.  Они
скакали по высокой, по брюхо лошадям, траве, так что конских ног не  видно
было, отчего каз