утра.
   - Ну, я тебе подскажу завтра. Откуда ты?
   Я рассказал. Он все восторгался:
   - Какая у тебя  форма  красивая!..  Особенно  фуражка...  И  шинель  по
фасону. Эх, мне бы  поступить  в  Красную  Армию,  да  не  знаю,  как  это
делается.
   - Очень просто, - говорю, - подавай заявление, и тебя  примут.  Ты  сын
трудового народа?
   - Само собой, потомственный пролетарий.
   И так мы с ним разговорились... Просто друзьями стали. Лег я  спать  на
скамью - он меня еще шинелью накрыл.
   - Спи, - говорит, - когда надо, разбужу.
   Проснулся я - светло, утро. Смотрю -  дружка  моего  нигде  нет.  И  ни
шинели на мне, ни фуражки. Туда-сюда бегаю, спрашиваю. Нет нигде...
   - А сколько времени?
   - Семь часов, - ответил дежурный.
   Брат родной! Надо в госпиталь. Вышел я на площадь - и  четвертый  номер
трамвая как раз стоит. Ну и хорошо!  Вспомнил  я,  что  лепком  наказывал:
садись, трамвай довезет тебя прямо до госпиталя.
   Ехал я ехал в этом трамвае, все жду, когда остановится он  окончательно
и госпиталь будет. Но он все идет да идет: народ кто сходит, кто входит. А
я все сижу да сижу. Смотрю  в  окошко:  эге,  опять  вокзал!  Тут  ко  мне
подходит вагоновожатая и спрашивает:
   - Красноармеец, тебе куда надо?
   - В госпиталь.
   - Так что ж вы мне не сказали? Я бы вас высадила где нужно.
   Ну ладно. Нашел я этот госпиталь. Подхожу - ворота, за воротами  будка.
Смотрю - звонок, кнопочка белая. Ну кто меня учил, где я слыхал до  этого,
что надо нажимать на кнопку? Таперика я вам сказать не могу. Только  тогда
я нажал на кнопку. Жму - никто не выходит. Опять нажму... Тишина.
   Что такое? Заглянул я за ворота -  оказывается,  будка  пустая  и  даже
разваленная сзади. Брат родной!..
   Подхожу к большим дверям. Там опять кнопка от звонка. Нажал я -  слышу,
бегут сверху. Только гул от ступеней. Появляется дежурный в военной форме:
   - Тебе кого?
   - Мне в госпиталь.
   - Приемный покой с той стороны, - он махнул рукой.
   Пошел я на ту сторону. Смотрю - дверь открыта и ступеньки ведут куда-то
вниз. Шел я по  ним,  шел.  Открываю  еще  одну  дверь.  Что  такое?  Днем
электрический свет горит. Печь огромная топится, жаром от нее так и пышет.
А передо мной чумазая харя - только одни зубы видны.
   - Тебе чего? - спрашивает.
   - Да мне в госпиталь на лечение...
   - Ложись вон туда, - кивает он на кучу угля, - я те лопатой вылечу.
   - Тьфу ты, напастье!..
   Поднялся я наверх из этого ада, сел у порога на корточки и сижу. Думаю:
провались ты все пропадом. Дальше никуда не пойду.
   Вдруг сестра выходит:
   - Вы куда?
   Встал, доложил.
   - А что у тебя за болезнь?
   Я замялся... позабыл опять:
   - Какой-то вроде бы назем.
   Она засмеялась:
   - Эх ты, назем! Давай документы - разберемся.
   Полез я в брючный карман, а там ни  документов,  ни  пятачка.  Обчистил
меня тот друг на вокзале... Пришлось мою часть запрашивать. Мороки было...
И все из-за часов получилось.
   Тут может возникнуть вопрос: как же так,  лепком  дал  мне  пятачок  на
трамвай, а я вспомнил об нем только в госпитале? Признаюсь чистосердечно -
позабыл купить билет.
   Вот и судите таперика, кем я был. Между прочим, через два  года  я  как
школу окончил, меня наградили именными часами за джигитовку. В тую пору  я
солнце на турнике крутил. На окружных смотрах  меня  показывали.  Сказано:
терпение и труд все перетрут.



        ПРО МАНОЛИСА ГЛЕЗОСА

   Тут кстати сделать отступ  от  истории.  Вчера  у  нас  было  колхозное
собрание об оказании поддержки Манолису  Глезосу.  И  что  же  выяснилось?
Некоторые колхозники далеко  еще  не  понимают  разницы  между  положением
международным и чисто внутренним. Так что нам рано почивать  на  лаврах  и
ослаблять идейно-воспитательную  работу.  Потому  что  трубадуры  мирового
империализма не дремлют.
   Сидим, таперика, мы в клубе, проводим колхозное  собрание  в  поддержку
Манолиса Глезоса. Я доклад делаю (парторг товарищ  Голованчиков  в  Москву
уехал за паклей - теще дом строит), а Петя  Долгий  все  какие-то  бумажки
пишет. Хоть он и хорошим председателем числится,  а  привычки  руководящей
так и не выработал. Ну сами посудите,  -  на  сцене  сидим,  стол  красным
материалом покрыт, а он свиные кормушки считает (это я потом  поглядел)  -
сколько давать сенной муки, куда свиней ставить, куда поросят...
   - Товарищи! - говорю я. - Разбойничья  политика  мирового  империализма
под руководством Соединенных Штатов, то есть Америки,  повсюду  дает  себя
знать. Им мало того, что горят от  напалма,  иными  словами  от  бомбежек,
вьетнамские города и деревни, им мало крови патриота черной Африки Патриса
Лумумбы... Таперика они добираются и  до  Манолиса  Глезоса.  Таперика  им
подавай и Грецию...
   Ну, шире - дале.
   Кончил  я  доклад,  а  Петя  Долгий  оторвался  от  своих  кормушек   и
спрашивает:
   - Вопросы имеются?
   - Есть вопрос! - встал плотник Федулеев Макар. - Я вот насчет  карнизов
и флинтусов. Надо все ж таки разобраться. Будет решение или нет?
   Я ему со всей строгостью:
   -  Товарищ  Федулеев,  мы  тут  вопрос  решаем,  а  вы  с  карнизами  и
флинтусами...
   - Дак что ж, карнизы не нужны, что ли? Без них тоже дом не стоит.
   - Это понятно. Но мы сейчас собрались о Манолисе Глезосе поговорить.
   - Да вы ж его знаете, а мы нет. Зачем тогда нас пригласили сюда?
   - А затем и пригласили, чтобы решить - выступим со всей определенностью
в защиту Манолиса Глезоса.
   Тогда крикнул кто-то из зала:
   - Это мы решили уже в докладе. Теперь давайте насчет карнизов решим!
   Я повернулся к председателю вроде бы  за  поддержкой.  А  он  прикрылся
бумажным листком и прыскает в него. Я его решил  перед  людьми  вывести  и
говорю:
   - Смешного тут ничего нет. Слово имеет председатель товарищ Звонарев.
   А он убрал листок из-под носа и как ни в чем не бывало сказал:
   - Ну что ж, товарищи, давайте решим насчет карнизов. Кто хочет сказать?
   Встал тот же Федулеев и пошел:
   - Что ж у нас получается? И за карнизы и за флинтуса платят  одинаково.
Но ты прибей сначала карниз, а потом прибей флинтус. Карниз,  он  наверху.
Во-первых, подставку надо какую ни на есть - или  бочку,  к  примеру,  или
ящик какой-нибудь. Залезь на него да бороду  кверху  тяни.  А  прибьешь  -
потом ишшо перестановку этой самой бочки сделай. Да со стороны  погляди  -
не косо ли? А теперь возьмем флинтус. На колено припал, стукнул молотком -
и вся недолга. Потому как он внизу. Дак разве ж  можно  все  равнять?  Так
нельзя. Это дело решить надо.
   Федулеев сел, а я сказал:
   - Хорошо, решим на общем собрании в другой раз.
   - Нет, давай сейчас! - закричали из зала.
   Тут поднялся Петя Долгий и сказал:
   - За карнизы будем платить вдвое больше. Согласны?
   - Согласны! - весь зал проголосовал.
   Я опять говорю:
   - Товарищи, у кого есть слово про Манолиса Глезоса?
   - У меня имеется, - встал Якуша Воробьев.  -  Я,  товарищи  колхозники,
предлагаю поддержать Манолиса Глезоса. Потому как  я  сам  сидел  -  знаю,
каково там. И ежели можно скостить ему срок, давайте попросим. Отчего ж не
попросить?
   Я что предлагаю - пусть мои два пуда пшеницы, которые я в прошлом  году
внес на помощь Вьетнаму, перешлют  Манолису  Глезосу.  А  то  ведь  их  во
Вьетнам так и не отправили. Чего они в колхозной кладовой валяются?
   Тут встала Маришка Дранкина, наша кладовщица, и задала ему вопрос:
   - Дак ты же их забрал в прошлом году!
   - Это когда я их забирал? Когда?
   - Вот тебе и раз! А кто их за помол Галактионову отдал? Кто?
   - Я их отдавал?
   - Но ты же велел отдать Галактионову!
   - За помол?
   - Да, за помол.
   - Да как он помолол? Разве ж это помолол? Изжевал и  плюнул.  За  такой
помол с него еще взять надо, а не ему платить...
   Все засмеялись. А я постучал о графин карандашом и строго сказал:
   - Товарищи, мы должны говорить на политическую тему, насчет  соблюдения
прав и Конституции. Про закон! Вот об этом кто хочет - пожалуйста...
   Встал Иван Дранкин, Маришкин тесть:
   - Вы вот что скажите, закон у нас будет или нет?
   - Какой закон?
   - Известно какой... насчет скотины.
   - Ну, при чем тут скотина?
   - Как это при чем? Вчера корова Шабыкина зашла ко мне  на  двор  и  два
центнера картошки съела.
   - Не ври! Два центнера не съест - лопнет! - крикнул кто-то из зала.
   - Дак в том-то и дело, что слопала. Бока во  как  разнесло,  -  Дранкин
показал руками. - Прямо бочка.
   - А что ты с ней исделал? - крикнул Шабыкин.
   - Я взял да и пырнул ее в это самое обжорство... В бок то есть...
   - Прошу записать это показание! - крикнул опять Шабыкин.
   - А ты погоди! Отвечать за свою корову сам станешь, - обернулся к  нему
Дранкин, и потом - снова в президиум: -  Дак  что  ж  получилось?  Шабыкин
забрал мою корову и не отдает. Вот я и спрашиваю: закон у  нас  будет  или
нет?
   Я обернулся к Пете Долгому, а он  опять  в  бумаги  прыскает.  Молодой,
опыта воспитательной работы у него нет. Ведет себя,  как  в  школе,  когда
ученик чепуху несет. А тут еще встает кладовщица Маришка  Дранкина  и  про
свое:
   - А с семенами когда решат? У нас  они,  что  рожь,  что  пшеница,  что
ячмень, - все заодно числятся.
   - Товарищи, это ж вопросы чисто внутреннего противоречия. А мы решаем в
международном плане. Понимать же надо...
   И тут, скажу вам, мое замечание так сильно подействовало, что даже  все
Дранкины замолчали. А я еще добил Маришку:
   - Сядь! Не до семян. Давайте сначала с политикой  разберемся.  Выполним
указание районного комитета.
   Проголосовали мы. Приняли резолюцию в поддержку Манолиса Глезоса,  а  я
про себя подумал и решил: "Непременно надо съездить до районного  комитету
и попросить, чтобы у нас прочли лекцию о разнице внутренних противоречий и
международных. Или хотя бы мне поручили доклад сделать.  Нельзя  ослаблять
воспитательную работу с массами".



        ФИЛИПП САМОЧЕНКОВ - ПЕРВЫЙ БРЕХОВСКИЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

   Описание жителей начну с Филиппа Самоченкова, - во-первых, он  живет  с
краю, во-вторых, он был первым председателем колхоза. И наружность у  него
занимательная: худой, погибистый, с наклоном вперед, вроде бы  кто  его  в
спину толкает. И ходит с наклоном, ногами семенит, словно гонится за  кем.
Окликнешь его  -  он  ответит,  но  остановится  не  сразу,  пробежит  еще
несколько шагов, потом уж свернет к тебе. Будто бы  пружина  в  нем  какая
работает; заведет ее и мчится прямиком. Оттого он,  видать,  и  худой  всю
жизнь. А должности занимал хорошие. Другой бы на его месте и  живот  нажил
бы и загривок. Филипп же тощ, как уклейка по весне.  Не  знаю,  на  чем  и
штаны у него держатся. Всей и славы - один нос большой, хоть локтем меряй.
   Поскольку  Филипп  личность  историческая,  не  могу  не  сказать   еще
несколько слов про историю. Раньше  вся  история  строилась  на  классовой
борьбе. А таперика нам говорят: нет ни  классов,  ни  врагов  народа.  Но,
во-первых, куда же они все подевались? А во-вторых, если нет  ни  классов,
ни врагов народа, то, значит, нет и  борьбы.  На  чем  же  тогда  строится
история? Вот вам вопрос-закорюка. Ведь не станете же вы отрицать  историю,
товарищи примиренцы.
   А между прочим, чего это я за других беспокоюсь. Мне  историю  есть  на
чем писать. Борьбы на моем веку было хоть отбавляй.
   Начал я вот писать про Филиппа Самоченкова  и  задумался:  почему  меня
народ любит, а его нет? И знаете что я вам отвечу: Филипп Самоченков  имел
в руководящей работе азарт, или, как говорят у нас в Брехове,  -  зарасть;
он все любил доводить до  точки,  а  я  всегда  запятую  ставил  -  и  сам
прохлаждался, и другим передохнуть давал. И пил он как бы с остервенением,
будто не  водку  давил,  а  врага  народа.  Оттого  и  вся  жизнь  у  него
скособочилась. А мне много пить нельзя. Потому как выражение лица  у  меня
меняется, перед подчиненными неудобно. Хотя при случае, конечно, я могу  в
этом деле потягаться и с самим Филиппом Самоченковым.
   В лесном селе Корабишине начали раскулачивать на год раньше, то есть  в
одна  тысяча  девятьсот   двадцать   восьмом   году.   Скорее   всего   за
укрывательство хлеба, излишков то есть, всех  бывших  кулаков  выслали  на
лесозаготовки. Дак ведь вот какой народ, -  они  и  там  за  два-три  года
разбогатели. Их, значит, опролетаризировали, сняли с  них  запрет.  Они  и
зажили опять по-богатому. Пришлось их вторично искоренять. Осталось от них
в двадцать восьмом году много скота. Время было летнее. Куда  его  девать?
Вот и решили создать  в  Корабишине  коммуну,  и  весь  кулацкий  скот  ей
передали. А председателем послали туда Филиппа Самоченкова.
   Тут и развернулся наш Филипп. Первым  делом,  говорит,  надо  накормить
коммунаров. И лозунг выкинул: "Ешь от  пуза".  Потому  как  сытый  человек
команду лучше слушает. И в работе он усерднее. А от голодного  одна  злоба
да грызня. Ну, ладно. Стали есть коммунары вволю и на работу весело  пошли
- столовую построили, силосную башню. Но на беду  Самоченкова  от  кулаков
осталось много ульев. И не успел он толком оглядеться, как  мед  растащили
на медовуху да самогон. И такая пьянь пошла, такое воровство,  что  просто
невозможно. Тащили улья, поросят, овец, свиней и даже до коров дошли.  Всю
зиму охотился Самоченков на воров. Однажды напал на компанию - сидят ночью
на кулацкой заимке, пьют и песни играют. Он было к  ним,  -  один  из  тех
вылетел на коне из заплота да на  Филиппа.  "Стопчу,  паразит!"  Филипп  и
ахнул из ружья. Тот упал. Раненый... Пасечник оказался.
   И перекинули Филиппа обратно в Брехово. Тут и у нас назревали события -
кого надо раскулачить, кого высылать. Одним  словом,  черновая  работа  по
строительству фундамента нового общества.  Самоченков  хорошо  старался  -
задание сверху выполнял до конца. Даже псаломщика раскулачил. Отобрали  мы
у того служителя  культа,  как  я  уже  писал,  самовар  без  дудки,  а  у
волгарей-отходников - по мешку вяленой воблы и по ведру селедки.
   Он  же  и  церковь  нашу  ликвидировал.  Создали  колхоз,  -  хватились
свинарник строить - кирпича нет. Тут Самоченков и говорит: "А  церковь  на
что стоит? Давайте ее ликвидируем, а из кирпича свинарник  построим".  Дак
его поп на церковной  площади  проклял.  "Кто,  -  говорит,  -  из  церкви
свинарник  сделает,  того   бог   в   свинью   превратит".   Попа   самого
ликвидировали, а Самоченкова судили за перегиб.  Вызвали  на  суд  человек
тридцать - все свидетели. Тут и  псаломщик  был,  и  волгари-отходники,  и
Васютка Мокрая... Тот кричит - лошадь отобрали, тот - корову, этот -  заем
силком навязали. Заклевали Филиппа. Судья спрашивает его:
   - С какой целью ты это делал, Филипп Самоченков?
   - Гражданин судья, - отвечает Филипп, - хотите верьте, хотите  нет,  но
делал я это без цели. Одно мое усердие, и больше ничего...
   Дали ему два года по 109 статье за злоупотребления и еще  два  года  по
статье 110 за дискредитацию советской власти и отправили  в  Святоглебский
монастырь, где сидели кулаки. Они его на первой же прогулке до  полусмерти
избили. Он в милицию: "Что вы делаете? Они же убьют меня до  смерти..."  И
взяли Филиппа конюхом в милицию, а дочь его, глухая Полька, ходила к  нему
овес воровать. За это воровство  его  на  лесозаготовки  отправили.  Но  в
тридцать пятом году  товарищ  Сталин  подписал  закон:  которые  сидят  по
статьям 109 и 110 - освободить.
   Вернулся Филипп, реабилитировали его, а работы руководящей не дают.  Он
два года на салотопке отработал  с  Андрюшей  Гвоздиковым,  с  тем  самым,
который посреди дороги уснул на Ильин день, отчего и был задавлен.  И  тут
на счастье Филиппа в Корабишине выявился заговор -  многих  врагов  народа
посадили, в том числе и председателя колхоза. Кого взамен послать? Чистого
пролетария в районе не было. Кто из беднейшего слоя крестьян отвечал в тот
исторический момент всем требованиям текущей политики?  Тот,  кто  проявил
свое усердие по искоренению. Вспомнили опять про Филиппа Самоченкова. Он в
ту пору жил на краю Брехова в своей двухоконной избенке  и,  кроме  Польки
глухой да пестрого кобелька Марсика, так ничего и не нажил. И послали  его
обратно в Корабишино, председателем колхоза...
   Как он там руководил, я не знаю. Только после войны его сняли за полный
развал и из партии исключили. Вернулся он в Брехово, отодрал забитые окна,
вселил  в  свою  избенку  Польку  глухую,  а  сам  подался  в  касимовские
каменоломни, подальше от стыда, и с глаз долой...
   Но камень долбить - не в салотопке работать. Надоело ему с  непривычки.
Зашел  в  исполком  разведать  насчет  низовой  руководящей.  "Виноват,  -
говорит, - во всем виноват я сам". - "В чем?" - "Да в том, что  из  партии
меня исключили, в Корабишине". - "А их решение не утвердили". - "Что ж мне
теперь делать?" - "Поезжай в Брехово заместителем  председателя  колхоза".
Приехал. А председатель взял да помер  и  оставил  весь  колхоз  опять  на
Филиппа Самоченкова. Время было такое, что с колхоза  все  требовалось:  и
зерно, и лес, и тягло.  Только  поспевай  поставлять.  По  части  поставок
Филипп Самоченков даже в передовые вышел. Выйти-то вышел, а удержаться  не
смог. Резервы иссякли... Тут его  опять  начали  молотить:  склоняли,  как
вредителя сняли, судить хотели...
   Прислали меня на его место. Приехал со мной секретарь  райкома.  Уж  он
его ругал, ругал - до самого утра: "Ну, что с тобой делать?" - "Ваше слово
-  закон",  -  отвечает  Филипп.  "Ладно,  отдам   тебя   в   райисполком.
Устраивайся, как хочешь". - "Нет уж, - отвечает  Самоченков,  -  никуда  я
больше не пойду. А то меня райисполком в милицию передаст. Однова я уж там
побывал..."
   Так и остался в Брехове, конюхом при школе.
   Занял я его место председателя и думаю: "Дай-ка  посмотрю  его  дела  -
уясню, в чем тут собака зарыта".  У  меня  правило  такое  -  если  хочешь
разобраться в человеке, посмотри его анкету, ибо сказано: анкета - зеркало
души нашей. А ежели еще и протоколы  от  тебя  остались,  весь  твой  опыт
перейдет в потомство, в  историю  то  есть.  Таперика  говорят:  слово  не
воробей - вылетит, не поймаешь. А зачем его ловить? Ты его лучше  внеси  в
протокол, да в дело подшей, да в сейф упрячь, и никуда оно не денется.
   Стал я читать протоколы Самоченкова, папку заявлений, резолюций его - и
все сразу понял: Филипп не  хозяйственник,  он  был  руководителем  чистой
воды. То есть в любом деле он прежде всего держал руководящую линию. Идею!
Держался, как говорится, на одном энтузиазме.
   К примеру, приведу один протокол заседания колхозного правления.

   "Повестка дня:
   Выполнение плана уборочной кампании.
   По первому вопросу выступили:
   тов. Глухов  Н.  (бригадир  первой  бригады),  который  доложил  -  ход
сеноуборки идет  очень  медленно.  Во-первых,  колхозники  разъехались  по
домам; во-вторых, сенокосилки поломались. И нет запчастей. Хлеб жнут и  не
молотят, потому что - сырой.
   тов. Свиненков (бригадир второй бригады) сказал - сено сейчас не косим,
потому что поломался трактор и запчастей нет. Ржи сжали очень мало, потому
как сорная - комбайн забивает.
   тов. Дементьев Н. (бригадир третьей  бригады):  сеноуборка  идет  очень
медленно, потому что плохой выход на работу. Окромя того еще люди не  идут
в подчинение. Хлеб не молотим - молотилка поломалась и потому что сырой. А
на тракторе пальцы посыпались и нет запасных.
   Выступили:
   тов. Самоченков (председатель). Товарищи, разве  колхозники  не  знают,
что мы должны получить хлеб на трудодни? А почему же хлеб не молотим?  Это
же наш хлеб. Неужели еще не дошло до сознания колхозников, что  мы  должны
добиться культурной и зажиточной жизни? Взять, товарищи,  такой  вопрос...
Есть колхозники, которые не имеют ни  одного  грамма  хлеба  и  сидят,  не
работают.  Эти  люди  ничего  не  понимают  и   стоят   только   за   свою
собственность, а за общественность не борятся. Т