ет что! Ну, мак выращивать тайно - еще понятно.  А  запрещать
картошку?
   - И картошку запрещают. Мне положено всего десять соток на усадьбе. А у
меня семья, скотина... Чем кормить? Купить негде. Вот и лазаешь по  тайге,
корчуешь ее, и сам уродуешься, и жену уродуешь...
   - В город перебирайся.
   - В городе на мою зарплату не проживешь...  А  здесь  -  тайга  кормит.
Хорошо!
   - Уродоваться из-за десяти возов картошки? Чего ж хорошего?
   Сучков ощупал меня своими колючими зелеными глазами, улыбнулся.
   - Чудак человек! Ты когда-нибудь охотился? Или, может, рыбу ловил?  Так
вот, разве измеряешь добычу по труду, который  затратишь  на  нее?  Так  и
здесь. Ведь это - та же добыча. В ней никому отчета  не  даешь,  а  это  -
главное. Ты походи по тайге, сколько в ней таких лоскутов найдешь.
   - В единоличники тянутся?
   - Да нет, не то. Предложи им разойтись из артели  -  не  уйдут:  тяжело
будет.
   - Так сказать, пережитки прошлого, - поспешил я сделать определение.
   - Модный ярлык! - воскликнул Сучков. - Не то.  Вот  у  наших  удэгейцев
есть любопытная шуточная пляска - "хэ-ку" называется. Весь смысл ее вот  в
чем. Жена вприсядку под  припевку  "хэ-ку,  хэ-ку"  гоняется  за  мужем  -
выпроваживает его в тайгу. А он отговаривается: мол, и так все  есть  -  и
рыба и мясо. Нет, ты все-таки иди, добывай... Не ровен час... Так вот и  у
меня совесть вроде той жены - не дает покоя.
   - Старая припевка, - заметил я.
   - Припевка-то старая, да смысл не стареет, -  ответил  Сучков  и  хмуро
уставился в воду.
   Мне хотелось спорить с Сучковым, сбить его  самоуверенность,  но  я  не
находил, как возразить ему, и злился на свою беспомощность.
   А лодка плыла медленно  по  густо  заросшей  травой  воде.  По  берегам
протоки стояла такая пышная растительность, что ни клочка  черной  землицы
нигде не заметно было: все - и небо, и  землю,  и  воду  -  скрыла  буйная
сочная зелень. Развесистые кудлатые лапы кедров, длинные  перистые  листья
маньчжурского   ореха,   словно    крылья    огромной    зеленой    птицы,
коричневато-синяя, крепкая, как витое арматурное железо, виноградная  лоза
с густыми пачками зубчатых листьев - все это лезло на  глаза,  тянулось  в
небо, отражалось в слюдяной воде,  все  поражало  богатством,  роскошью  и
какой-то тихой, затаенной радостью жизни. И  только  мы,  владельцы  всего
этого богатства, сидели в долбленой лодочке и хмурились.
   Мы подплывали к длинному лесному озеру. Сучков пристально  всматривался
сквозь густой и частый  камыш,  отделявший  протоку  от  озера,  и  вдруг,
изменившись в голосе, зашипел на меня:
   - Голову нагни! Ниже, ниже...
   Цепляясь за камыш, он толчками подводил оморочку  к  берегу.  Что-то  в
камышах зашлепало. Мы увидели собаку.
   - Пошел, Тузик! Убью, сволочь!
   Тузик звонко тявкнул, и небольшой табунок  уток  поднялся  над  озером.
Сучков весь так и потянулся за ним. На его жилистой шее резко  обозначился
острый кадык.
   - Утята! - вдруг радостно крикнул он, глядя,  как  табунок,  не  набрав
высоты, почти отвесно плюхнулся в воду.
   Мы вылезли на берег. Отсюда, из-за тальникового куста хорошо было видно
все озеро. Заходящее солнце бросало на него  длинные  тени  от  прибрежных
деревьев, они темными контурами лежали на желтовато-бронзовой воде, отчего
озеро казалось пегим. Табунок уток сиротливо плавал посредине. Старая утка
иногда поднималась на  хвосте,  размахивала  крыльями  и  кричала,  видимо
жалея, что ее питомцы плохие летуны.
   - Слушай, как-то неловко на утят охотиться, - сказал я Сучкову. - Давай
еще что-нибудь поищем.
   - Да ты что! Они же совсем взрослые, - зашептал Сучков. -  Видишь,  как
они озираются? Стой здесь, а я с того края зайду: оттуда их достать можно.
- И, не дожидаясь моего  ответа,  он,  легко  подпрыгивая,  побежал  вдоль
берега, укрываясь за деревьями.
   Я стоял в кустах  и,  кажется,  впервые  за  свою  жизнь  не  испытывал
охотничьего азарта. Я даже обрадовался, когда увидел,  как  табунок  утят,
ведомый уткой, стал быстро удаляться от того берега,  на  который  выходил
Сучков.
   Тузик бросился в воду.
   - Ах, чтоб тебе сдохнуть! - громко выругался Сучков и выстрелил.
   Расстояние до уток было слишком велико: дробь  не  долетела.  Но  Тузик
быстро подплывал к табунку. Чувствуя опасность у берега и желая, очевидно,
оставить середину озера утятам, утка вдруг поднялась и полетела низко  над
водой по направлению к собаке. Тузик несколько раз  выпрыгнул  из  воды  в
погоне за уткой. Но вот грохнул выстрел,  и  утка  камнем  упала  в  воду.
Оттащив ее хозяину, Тузик бросился за утятами. Весь табун быстро  пошел  к
берегу, оставляя маленькие волны, и наконец скрылся  в  камышах.  Вдруг  я
заметил, как в прибрежной траве Тузик, сделав несколько прыжков,  припадал
на передние лапы и махал  хвостом.  Сучков,  размахивая  руками,  бежал  к
Тузику.
   "Давит, утят давит!" - сообразил я и бросился к тому месту.
   Я заметил, как Сучков подобрал одного утенка, потом второго и кричал  в
азарте:
   - Пиль, Тузик! Фютть-тю его!
   У меня сильно колотилось сердце, как от испуга. Мне хотелось  крикнуть:
"Стой! Не смей!" Но я бежал, стиснув зубы.
   Шагах в десяти от  меня  вынырнул  из  травы  утенок.  Раскрыв  клюв  и
растопырив плохо оперившиеся крылья, он бросился не разбирая куда. Тузик в
два прыжка нагнал его и, придавив лапой,  схватил  зубами.  Я  видел,  как
утенок отчаянно махал свободным крылом и жалобно пищал.
   - Долой! Пошел, дьявол! - заорал я и со всего маху ударил Тузика плашмя
ружейной ложей.
   Тузик взвизгнул, бросил утенка  и,  виновато  махая  хвостом,  стоял  в
недоумении.
   - Ты что, с ума сошел! - спросил Сучков, подбегая, но, встретившись  со
мной взглядом, вдруг угрюмо потупился и сказал огорченно: - Что ж, бить  -
так уж бей меня... В чем же собака виновата?
   Гнев, охвативший меня, словно водой смыло. Я растерянно молчал.
   Сучков поднял утенка и пошел к оморочке.
   Весь обратный путь мы ехали молча, стараясь не глядеть друг на друга. И
только одну фразу задумчиво произнес Сучков, впрочем,  более  обращаясь  к
самому себе:
   - Не заметишь, как и озвереешь...
   Передо мной в оморочке валялись задавленные утята; я перевел  взгляд  с
утят на Сучкова и произнес:
   - Что у волка в зубах, то Егорий дал... Что же плакаться?
   С минуту он сумрачно смотрел на меня исподлобья:
   - Со стороны всегда виднее. А ты пробовал в моей шкуре пожить?
   Я промолчал.
   У кривуна, недалеко от избы Сучкова, я попросил высадить меня.
   - Куда же ты? А ночевать? - спросил он.
   - Я у лесника... Обещал ему еще утром, - соврал я и вылез из оморочки.
   - Уток-то возьми! Твоя половина, - крикнул он мне вдогонку.
   - Не надо, - ответил я, не оглядываясь, и пошел прочь от Сучкова.

   1954



        МАША

   Из окна приземистой дощатой конторы Маше хорошо видна стройка:  сначала
две толстые, короткие, словно срубленные, трубы - их пока  еще  кладут,  -
потом широкая красная коробка банно-прачечной;  чуть  сбоку,  перепадом  к
Амуру идет будущая улица, настолько перекопанная траншеями и  котлованами,
что земляные отвалы подходят под самые крыши строящихся двухэтажных домов.
А там, под откосом, у амурского  берега,  поднимается  стальная  башня,  в
пролетах которой лепятся, словно ласточки, маляры. В  лучах  предзакатного
солнца они выглядят совершенно черными.
   Маша старается угадать, который  из  них  Федя  и  далеко  ли  от  него
работает Зинка. "Уж она не отстанет, - думает Маша про Зинку. - На небо  и
то увяжется за Федей". Маша знает, что  маляры  красят  эту  башню  черной
краской с необычным названием кузбасс-лак. Почему кузбасс-лак? Неужели эту
краску привозят из Кузбасса сюда на Амур? Надо непременно спросить у Феди.
Он, должно быть, знает.
   В последнее время Маша была влюблена в Федю, бригадира маляров. Не  так
уж чтоб  по-настоящему,  а  мысленно,  как  говорит  она.  Маша  старалась
отыскать в человеке  какую-либо  примечательную  особенность  и  уж  потом
влюблялась в него. Но никто, конечно, и не догадывался об этом. Федя  Маше
нравился  тем,  что  был  бесстрашным  верхолазом,  работал   на   стройке
Варшавского дворца и имел за это польскую похвальную грамоту. Однажды Маша
видела в руках у Феди книжку, закладкой которой служила денежная  польская
ассигнация по названию "злот". Правда, вокруг Феди в последнее  время  все
увивалась Зинка, приехавшая из какой-то  таежной  экспедиции.  Скандальная
особа. Но Маша и не думала вступать с ней в  соперничество:  ведь  она  же
влюблена просто так, мысленно.
   - Маша, пронормируй наряды! - прерывает ее размышления прораб Булкин.
   Маша не сразу понимает, что от нее хотят. С минуту она  смотрит  своими
робкими зеленоватыми глазами на Булкина. На нем черная спецовка и  черная,
круглая, какая-то древняя шляпа. Из-под шляпы у Булкина выбиваются  прямые
и темные пряди волос, и когда он сидит за столом в этом черном одеянии, то
здорово напоминает монаха, как представляют их на сцене. А  шляпа  у  него
похожа на черепенник, какие раньше продавали на Рязанщине, откуда приехала
Маша. "Интересно, за что бы можно было полюбить Булкина?" - думает Маша  и
старательно ищет  в  нем  какую-нибудь  примечательную  черту.  Но  ничего
особенного в нем не находит.
   - Маша, я кому сказал! -  начинает  сердиться  прораб.  -  Опять  ворон
ловишь?
   Маша наконец встает, торопливой виноватой походкой идет  к  прорабскому
столу и берет толстую пачку истертых на сгибах нарядов.
   - Да построже  сверяй  с  контрольными  замерами,  -  предупреждает  ее
Булкин. - А то они понаписывают. Знаю я их.
   - Хорошо, - с готовностью отвечает Маша и уходит за свой стол.
   "Они" для Булкина - бригадиры. Маша знает, что некоторые  бригадиры  из
отстающих в день закрытия нарядов  отчаянно  ругаются  с  Булкиным,  а  ее
обзывают конторским сусликом.
   - А ты не сердись на них, - утешал ее Булкин. -  Это  они  из  уважения
тебя обзывают. Строитель без ругани - что телега без  колес:  с  места  не
тронется.
   И Маша не сердилась.
   Новую стопку нарядов она просматривала тщательно, сверяя с контрольными
замерами. А Булкин тем временем распекал вызванного  бригадира  каменщиков
со смешной фамилией - Перебейнос.
   - Ну зачем ты приписал в наряде - приготовление раствора? - наседал  на
него прораб. - Ведь тебе же раствор готовый привозят!
   - Привозят! А что это за раствор? В нем извести мало.
   - А ты что, известь добавляешь?
   - Нет.
   - Так зачем же пишешь - приготовление раствора? Кому ты очки втираешь?
   - Плохой он, ваш раствор, - обороняется упрямый Перебейнос.  -  Мы  его
перелопачиваем.
   - Да ведь всем же одинаковый раствор привозят. И тебе, и  Пастухову,  и
Галкину. Но они-то не требуют оплаты за приготовление раствора?!
   У Пастухова - бригада передовая.  И  когда  Булкин  читает  кому-нибудь
нотацию, то обязательно приводит в пример Пастухова. И  наверное,  поэтому
Маша была одно время влюблена в Пастухова.
   В  минуты,  когда  Булкин  сердит,  Маша  проверяет   наряды   особенно
придирчиво. Вот и теперь она отложила  наряд  маляров  в  сторону.  "Опять
Зинка подводит Федю", - с  досадой  подумала  Маша.  Последняя  строчка  в
наряде  была  дописана  Зинкиной  рукой:  прямые,  высокие   буквы   резко
отличались от мелкого Фединого почерка. Зинка писала о  подноске  воды  на
триста метров для промывки стальных ферм. "Вот фантазерка! Ведь  от  башни
до Амура и  ста  метров  не  будет,  -  подумала  Маша.  -  И  опять  Феде
краснеть..."
   Дождавшись, когда Перебейнос ушел, Маша подала прорабу наряд:
   - У маляров завышена подноска воды.
   - А, черт побери! - воскликнул Булкин и бросил карандаш  на  стол  так,
будто чему-то обрадовался. - Я сейчас.
   Он  сильно  хлопнул  дверью  и  спустился  к  башне   под   откос   так
стремительно, что пыль завихрилась следом.
   "Начинается", - испуганно подумала Маша и живо  представила  себе,  как
Булкин вызовет сюда Федю и начнет распекать  его.  А  Федя  будет  стоять,
неуклюже опустив большие красные руки, и смотреть исподлобья, как школьник
в учительской. И Маше будет стыдно за него.
   Но от башни сюда, на бугор, быстро шла  Зинка.  Маша  видела,  как  она
резко выбрасывала согнутые острые  колени.  "Точно  вприсядку  пляшет",  -
невольно подвернулось веселое сравнение. Но Маше было  совсем  не  весело.
"Такая уж скандальная должность, - думала она. - Куда же деваться!"
   Зинка не вошла, а ворвалась,  как  амурский  низовой  ветер.  Аж  стены
затряслись от дверного удара.
   - Сидишь? - ехидно спросила она, медленно приближаясь к Машиному столу.
   Заляпанная краской  фуфайка  на  ней  была  распахнута,  а  под  черным
свитером тяжело вздымалась высокая Зинкина грудь. И даже  круглое  озорное
лицо ее точно вытянулось от негодования.
   - Значит, за столом тебе виднее?
   - Зина, милая! Но ведь согласись сама - от Амура до башни и ста  метров
не будет.
   - Во-первых, я тебе не милая, - отрезала  Зинка,  поджимая  губы.  -  А
во-вторых, ты бы сама попробовала таскать эту воду... Там бугор  глинистый
- не вылезешь. В обход  надо...  Понимаешь  ты,  копеечная  твоя  душа!  -
повысила она голос.
   - Но зачем же шуметь? Давай разберемся спокойно.
   - Ах, спокойно! - насмешливо воскликнула Зинка. - Скажите  на  милость,
тихоня какая! Она шума  боится...  -  Рванувшись  к  ней,  Зинка  вплотную
приблизила свое обветренное, красное лицо и  спросила:  -  Ты  зачем  сюда
приехала? Молчишь? Люди город строят, а ты учитывать? По  комсомольской-то
путевке в учетчицы попала. Теплое местечко  нашла...  Эх  ты,  доброволец!
Таких, как вы, добровольцев презирать надо. - Она резко оборвала свою речь
и вышла, хлопнув дверью.
   Когда Булкин вошел в контору, Маша отвернулась к окну и, чтобы подавить
всхлипывания, стала шумно сморкаться.
   - Николай Иванович, - произнесла она как можно спокойнее, все еще глядя
в окно, - я больше не буду работать в конторе.
   - Это что еще за новость? - Булкин подошел к ней.
   - Никакая это не новость.  -  Маша  повернулась,  и  прораб  увидел  ее
нахмуренное и сердитое лицо. - Я сюда ехала работать на стройке.
   - А где же ты работаешь?
   - В конторе. А я хочу штукатурить или малярить... Словом, дело делать.
   - Черт побери! - воскликнул Булкин, всплеснув руками. -  Может,  и  мне
взять в руки сокол или кельму? Перестать бездельничать?
   - Вы - это другое дело. Вы - инженер. Вас учили строить. А я педучилище
окончила, а не  курсы  нормировщиков.  И  потом,  я  же  по  комсомольской
путевке.
   - Ну и что ж? У тебя вон рука болит.
   Маша  посмотрела  на  свою  правую  руку  с  искривленными  пальцами  и
уродливыми красными ногтями.
   - Зажила у меня рука. Хватит уж.
   Булкин забегал по конторе.
   - Черт побери! - говорил он на ходу, глядя куда-то на пол. -  Ведь  это
что ж получается? В штукатуры, в  маляры  агитируют  кого  угодно...  И  в
газетах пишут. А про нормировщиков  ни  гугу.  А  кто  такой  нормировщик?
Эксплуататор, что ли? Кто он такой, я вас  спрашиваю?  Труженик.  Даже  не
деятель. Понятно? Значит, никуда ты не пойдешь, и выбрось из  головы  свои
мысли. - Булкин остановился перед Машей и, сердито наморщив свой  выпуклый
лоб, уставился на нее карими глазками. Он ждал ответа и вдруг заметил, как
стали краснеть и дергаться Машины веки и первые слезы  угрожающе  поползли
на щеки. - Ну, ну, ладно!  -  примирительно  вскинул  он  руку.  -  Ладно,
говорю, ладно. - Булкин снова сорвался и зашагал, глядя на пол. - Вот  оно
дело-то какое получается, да, - рассуждал он сам с собой. -  Если  мне  ее
отпустить, значит, самому надо табели составлять и за наряды садиться... А
кого я на свое место поставлю?  Может,  эту  скандалистку  из  маляров?  -
спросил он Машу.
   - Я не знаю, - тихо ответила она.
   - Да, ты не знаешь. Ты, Маша, ничего не  знаешь...  -  Булкин  внезапно
умолк, глаза его сухо  заблестели,  а  на  лоб  снова  поползли  бугристые
валики, стиснутые морщинами. Но выражение лица  его  было  растерянным.  И
вдруг он с трудом выговорил, словно выдавил слова: - Привык  я  к  тебе...
Вот оно, дело-то какое. - Булкин сухо, как-то надрывно кашлянул в кулак  и
быстро вышел.


   Маша познакомилась с Булкиным три месяца назад, когда  одна-одинешенька
приехала на  перевалочную  станцию  Силки.  В  дороге  Маше  прибило  руку
вагонной дверью. Пальцы были сильно повреждены, пришлось сойти с поезда  и
пролежать  несколько  дней  в  больнице.  Так  и  отстала  она  от   своей
комсомольской группы.
   В тот вечер как раз на станции отгружал цемент на свой участок  Булкин.
Он встретил Машу любезно и, глядя на ее забинтованную и подвязанную  руку,
все шутил:
   - Бедный подранок, отстал от своей утиной стаи.
   Он взял Машины вещи: чемоданчик, рюкзачок и  даже  сетки-авоськи.  Маше
ничего не оставил.
   - Вам нельзя, крылышко зашибете. -  А  сам  все  по-петушиному  забегал
вперед. - Вслед ступайте, утеночек. Меньше испачкаетесь.
   Маша  смеялась  вместе  с  Булкиным.  Ей  понравилась   эта   суетливая
обходительность прораба и весь  его  простецкий,  какой-то  домашний  вид.
"Хороший он, - думала она со свойственной ей  сердечностью.  -  И  смешной
такой в своей древней шляпе".
   Булкин усадил Машу вместе с собой в  кабинку  могучего  "МАЗа".  Дорога
была невообразимо грязная,  тряская.  Но  Булкин  бережно  поддерживал  ее
больную руку и предупреждал, где будет трясти и  как  нужно  держаться  за
скобу здоровой рукой. Маше было с  ним  легко,  просто,  как  с  давнишним
знакомым, и она всю дорогу рассказывала ему про свою  Рязанщину,  про  то,
как она решилась ехать на новостройку.
   - Я люблю больше всего в жизни детей. Со взрослыми я сама чувствую себя
школьницей, - призналась она прорабу. - Учительницей мечтала стать. А  тут
вдруг призыв комсомола - на стройки ехать. И знаете,  услышала  я  это  по
радио - и мысль у меня вроде вспыхнула: "А что, если  и  мне  поехать?"  Я
сначала даже испугалась такой внезапной мысли, прогнать ее  старалась.  Да
куда там! Разве прогонишь собственные  мысли?  Встретила  я,  помню,  свою
подружку, одноклассницу, да  и  призналась  ей.  Вот,  говорю,  и  хочется
поехать на Дальний Восток, и боязно. Решительная  она.  Обняла  она  меня.
"Маша, говорит, милая, и со мной такое же творится!  Поедем,  поедем...  И
чтоб на самый Дальний Восток!" Посмеялись мы, и весело  нам  стало  и  так
радостно - куда весь страх пропал.  Подали  мы  заявление.  А  с  нами  за
компанию еще четверо. В училище наше заявление как снег на голову. Ведь мы
же выпускники были и назначение получили. Вызывают нас  на  педсовет.  "Вы
все продумали?" - спрашивают. "Все, все", - отвечаем. "Так вы же  учителя,
а не строители!" - "А мы, говорим,  сами  на  пустом  месте  и  химический
комбинат построим и школу. А потом детей учить  станем  в  ней".  И  такой
счастливой нам показалась мысль - самим построить школу, самим и  учить  в
ней, - что мы непременно мечтали приехать в глухое место, в тайгу...
   Увлеченная  воспоминаниями,  Маша  недовольно  встречает   посетителей.
Ввалились целой толпой штукатуры - шумные, веселые.
   - Баста! Один дом закончили. Ну-ка, что мы там заработали?
   Маша взяла у бригадира наряды, раскрыла "Единицы  норм  и  расценок"  и
начала подсчитывать.
   - Братцы! - восклицали штукатуры. - В этой цифири шею сломать можно.
   - Это же  так  просто,  -  смущенно  поясняла  Маша.  -  Сначала  нужно
определить норму времени, потом выработки, а потом уж и расценки.
   - Хо-хо! Ничего себе простота, - смеялись ребята.
   Заработок у них получился высокий; довольные, они, уходя, говорили:
   - Хорошо считаешь. С получки конфет купим.
   Потом  пришел  бригадир  разнорабочих,  бровастый   сумрачный   крепыш,
которого звали все на участке Серганом.
   - Где прораб? - спросил он строго.
   - Где-то на участке. А что?
   - Ну вот, он где-то по участку бродит, а у  м