у вас в газете напечатают...  Тут  мои  главные  мысли  насчет
учености... То есть чтобы наука не перегружала кругозора и не  отводила  в
сторону.
   Про свои машины он и не заикнулся, и про совхозные порядки  тоже  -  не
это главное.

   1974



        ШОРНИК

   Мы сидели в холодке на  низеньком  кособоком  крылечке.  Перед  нами  в
заплоте разгуливали кони; одни  подбирали  раструшенную  скошенную  траву,
фыркали на нее, сдували пыль и лениво перебирали травинки губами;  другие,
равнодушные ко всему на свете, дремали,  тяжело  опустив  голову,  отвесив
нижнюю губу. Жара...
   Из шорной в открытую дверь обдавало нас сырым запахом земляного пола  и
резким сладковатым духом прелых потников.
   Дед Евсей, широконосый,  лысый,  но  еще  крепкий  грудастый  старик  с
выпуклыми, как у верблюда, подслеповато прищуренными глазами, чинил седло.
Сидел он над нами на верхней ступеньке, как на престоле, широко  расставив
колени, ковырял шилом кожу,  вытягивал  обеими  руками  дратву,  сипел  от
натуги, потом, пристукнув черенком шила по шву, смотрел на нас значительно
и  долго,  как  бы  пытаясь  что-то  вспомнить  и  наказать;  но,   мотнув
по-лошадиному головой, снова колол шилом и опять с  хрипом  и  свистом  до
красноты в отечных дряблых щеках вытягивал дратву.
   Васька, черноглазый остроплечий подросток, с благоговением застыл у его
ног, - дед чинил седло для бегунца, а Васька - главный колхозный наездник.
Ему и читать недосуг, однако книгу он держал в руках.
   Дед Евсей несколько раз подозрительно покосился на книгу и спросил:
   - Это что ж у тебя за книжка такая?
   Васька смутился, повертел книгу в руках:
   - Дак ведь экзамены на носу. Химия.
   - А, удобрения, значит, - сделал вывод дед Евсей. - Химия. А раньше  на
куриный помет задание доводили.
   Он пристукнул черенком шила и строго поглядел на меня:
   - Я через этот куриный помет в аппортунизьм попал.
   - Не аппортунизьм, а оппортунизм, - поправил Васька.
   - Все может быть, - согласился шорник. - Я в грамоте не  больно  силен.
Правда, текущую политику я знаю.
   - А что такое оппортунизм? - спросил Васька.
   - Аппортунизьм - это течение. Рождается она не из чего, можно  сказать.
Вроде вон речки нашей, Таловки; так она  -  воробью  по  колена,  а  дожди
пройдут  -  не  суйся,  закрутит  и  унесет  черт-те  куда!  Ажно  в  море
Каспийское... Вот так точен в точен и аппортунизьм.  Все  дело  в  том,  в
какое время угодишь, - шорник постучал черенком, покряхтел и  назидательно
закончил: - Ежели не в ту струю попадешь, вот и станешь аппортунистом.
   Дед Евсей обращался к Ваське, однако я  догадывался,  что  старался  он
больше для меня, человека  заезжего,  да  еще  из  газеты.  Вот,  мол,  мы
какие... Не лыком шиты.
   Я уже знал, что дед Евсей прошел  полный  цикл  сельского  руководящего
лица, -  из  шорников  он  поднялся  в  бригадиры,  потом  в  председатели
сельсовета и  наконец  председателем  колхоза  был;  затем  пошел  вниз  -
бригадир, сельский избач и опять шорник. Вернулся на круги своя.
   Впрочем, в одном понижении  его  был  повинен  и  я.  Это  случилось  в
пятьдесят четвертом  году.  Я  приехал  по  заданию  редакции  обследовать
культуру села. Время  было  такое,  что  на  село  впервые  за  много  лет
потянулся городской  люд,  -  одни  приглядывались  к  сельской  жизни,  к
вольготности, справлялись насчет  отмены  налогов,  какие  ссуды  дают  на
постройку, расспрашивали: "А правда ли, что  теперь  скота  держи  сколько
хочешь?" Другие приезжали из города агитировать  сельских  жителей,  чтобы
работали лучше, потому что сентябрьский Пленум отменил всяческие  препоны,
разрешил главные проблемы, полностью развязал колхозникам  руки  -  теперь
дело только, мол, за вами, колхозниками.
   Помню, в один день со мною приехал в  Паньшино  агитатор  из  какого-то
столичного  института,  не  то  из  мировой  истории,  не  то  из  мировой
литературы. В маленьком и  тесном  доме  приезжих  этот  столичный  гость,
низенький, плотный, с тугими розовыми щеками, в начищенных  ботиночках,  в
сером  мохнатом  пальто  с  поднятым  воротником  (время   было   осеннее,
морозное), стоял у порога, растерянно и жалобно спрашивал:
   - Простите, а где же тут уборная?
   - Уборная на том конце села, - отвечал Евсей Петрович.
   Он сидел за столом на месте дежурной и читал газету. Уборщица, она же и
дежурная дома приезжих, жена его  Прасковья  Павловна,  ушла  домой  доить
корову. Евсей Петрович остался за нее.
   - Как это на том конце? - изумился агитатор.
   - Ну,  возле  мэтээс...  Бывшего  райкома  то  есть,  -  пояснил  Евсей
Петрович. - Там и уборная есть. А здесь она  повалилась  в  прошлом  годе.
Доски мужики растащили на дрова.
   - Не может быть?! - лектор все еще недвижно стоял у порога.
   - Район  у  нас  закрыли.  Теперь  кто  же  ее  поставит?  -  терпеливо
втолковывал ему Евсей Петрович.
   - А далеко это - на том конце?
   - Да версты две будет...
   Евсей Петрович снова взялся за газету.
   Просидел я возле него в доме приезжих почти полдня. На все мои  просьбы
открыть библиотеку он отвечал: "Не подошло тому время".
   - А чего  тебе  понадобилась  эта  библиотека?  -  вдруг  подозрительно
спрашивал он.
   - Как для чего? Книги читать. Она должна быть открытой.
   - Это для кого как... У тебя документы есть?
   - Есть.
   - Ну, тогда, сиди, жди.
   - Почему?
   - Порядок такой.
   Попал я в его библиотеку, или по-паньшински в читалку,  только  поздним
вечером, когда Прасковья Павловна подоила корову и убралась в доме.
   Меня поразил тогда затхлый дух плесени, запах  пыли  и  мышей...  Книги
валялись в полном беспорядке на  грубо  сколоченных  полках,  в  окованных
жестью старых сундуках с оторванными крышками и прямо на полу  -  в  углу.
Посреди читальни стоял непокрытый дощатый стол и  четыре  табуретки  возле
него. На стенках, густо  усиженных  мухами,  висели  плакаты  и  портреты,
дощатый потолок был закопчен до черноты круглой чугунной времянкой.
   - Хоть бы стены побелили, - сказал я.
   - А зачем? Все равно мухи засидят.
   Я показал ему свой газетный мандат. Он и ухом не повел:
   - Так бы сразу и сказал, что из газеты.  Я  б  за  Паранькой  сбегал  и
читалку пораньше открыл. Она любит возиться дома... Баба, она баба и есть.
   - Не для меня читалку надо открывать, а для народа.
   - Известно - для народа, - охотно согласился он. - А то для кого же?
   - Каталог у вас составлен?
   - Чего? - он впервые насторожился.
   - Ну, перепись книжек.
   - Ах, перепись! А к чему она? Я их и так все книжки наперечет знаю. Сам
читал.
   - А как же вы их учитываете?
   - По ящикам... Столько-то ящиков, столько-то полок... Да вон, остаток в
углу. Чего же их считать?
   Помню, на лекции в клубе Евсей Петрович сидел в первом  ряду,  и  когда
лектор, кончив читать, спросил: "Вопросы имеются?" - Евсей Петрович тотчас
встал и задал вопрос:
   - А вот скажите, как в Индонезии дела?
   - В каком смысле? - переспросил лектор.
   - Порядок там наведен? Помощь наша не нужна то есть?..
   После моего выступления в газете Евсея Петровича сняли. И как-то  сразу
все стали называть его просто дедом Евсеем. Но странно, он не обиделся  на
меня или делал вид, что не обиделся. При каждом моем наезде в Паньшино  он
непременно разыскивал меня, заговаривал со мной все по  книжной  части  и,
прощаясь, всегда напоминал одно и то же: "А тогда-то, после твоего наезда,
меня сняли. Да..."
   Вот и на этот раз дед Евсей увел меня  из  правления  на  конный  двор,
угощал холодным квасом, ну и под конец повел умную  беседу.  Я  догадался,
что это была своеобразная месть - вот, мол, какого человека ты  не  у  дел
оставил. Не оценил...
   О своей бывшей руководящей работе рассказывает дед Евсей как о  веселой
и не совсем понятной игре, в которую он бы и теперь не прочь поиграть.
   - Раз попал я под течение... Меня  и  вызвали,  -  говорил  дед  Евсей,
постукивая черенком шила о кожу. -  Спрашивают:  тебе  задание  довели  на
куриный помет? Довели, отвечаю. А ты что делаешь? Собираем, говорю. Кто же
это собирает? Правление,  отвечаю,  по  дворам  ходим.  Дурак!  Твое  дело
спустить это задание дальше, понял? А ты по дворам,  как  поп,  шатаешься.
Мне бы надо согласиться... Но я не собразил - опыта в тую пору у  меня  по
руководящей  линии,  можно  сказать,  не  было  никакого.  Я   и   ляпнул:
руководитель, говорю, сам  должен  пример  показать.  Эк,  меня  и  почали
молотить... Ты  что  же,  самих  руководителей  на  куриный  помет  хочешь
бросить? Да?! Навоз вывозить, поле пахать! Да?!  Может,  ты  и  коммунизьм
хочешь построить одними руководителями? Это и есть отрыв от массы,  понял?
То есть аппортунизьм. То-то и оно, - дед постучал шилом, помолчал...  -  А
течение такое в то время было. Может быть,  и  я  бы  окончательно  угодил
тогда  в  него.  Да,  на  счастье,  народ  в  районе  сидел  с  головой  -
разобрались, что к чему. И оставили меня в председателях, - он покосился в
мою сторону, мотнул головой и добавил укоризненно: - Так-то.
   Ваське этот рассказ показался, должно быть, скучным, он раскрыл таблицу
Менделеева и разложил ее на коленях.
   - Это по-какому же написано, по-немецки, что ли? - спросил дед Евсей.
   - Это таблица Менделеева, - ответил Васька.
   - Менделеева? - дед Евсей поджал губы и задумался.  -  Нет,  что-то  не
слыхал. По текущей политике я разбираюсь, а вот в истории нет.
   Он сделал несколько стежков, постучал, покряхтел:
   - Она к чему ж дана, эта таблица, к умножению или к делению?
   - Дед, это ж элементы... Классификация, понял?
   - А чего ж не понять! Элементы - известное  дело.  Они  бывают  разные.
Есть которые бабы  получают:  мужик  сбежит  -  его  цоп!  и  за  элементы
привлекают. А бывали и такие элементы, которых раскулачивали...  Пережиток
капитализьма то есть, - он поглядел  на  меня  и  спросил:  -  А  у  этого
Менделеева про иностранные элементы написано, что ли?
   - Дед, это ж химия! - ответил раздраженно Васька, ерзая по приступке. -
А пережитки капитализма к истории относятся. Неужели это не понятно?
   - А ты не елозий, а то занозишь сиделку-то, - обиделся дед Евсей. - Ишь
какой образованный! Для тебя же, дурачка, стараюсь, седло  чиню.  А  он  и
разговаривать не хочет.
   - Да ты что, дедушка?  -  испугался  Васька  и  снова  прильнул  к  его
коленям. - Я ж просто так... Химия мне надоела. А ты что подумал?
   - Глупый ты, Васька. Ежели  бы  я,  как  ты  вот,  сызмальства  грамоту
постигал, я б теперь ого-го где был. Погладить не достал бы меня.
   - А где ты учился? - спросил Васька.
   - Я в двадцать втором годе ликбез окончил. Ликвидировал  безграмотность
то есть. Потому как нельзя иначе - с одной стороны кулаки нас донимали,  а
с другой - темнота. Ну, мы, стало быть, уничтожили и тех и других. А потом
колхоз построили.
   - Постой, дед Евсей! - Васька хлопнул его по коленке. - А ликбез-то  вы
где проходили? В школе?
   - А то где же! Утром ребятишки учатся, а  вечером  мы,  дураки  старые.
Бывало, горит лампа-молонья, а мы, как сычи, глаза таращим на доску.  Пока
домой дойдешь, буквы позабудешь. А дома что в тую пору? Лучина! Потому как
военный коммунизьм. Я и теперь, как выпию, все про лучину пою: "Да-агарай,
гари, моя лу-учина..." А некоторые про это позабыли, между прочим.  -  Дед
Евсей снова прищуркой, по-верблюжьи, поглядел на меня. - Им что?  Горя  не
видали, пришли на готовое, потому и критикуют. А ведь не все точен в точен
приходит. Равнять нельзя и говорить нельзя. Вон, в магазине, один стоит  в
очереди, а другому через голову дадут. Ну и что? Скрычи возьми... Скрычишь
- дураком и останешься. Потому как такой порядок установлен. Это  понимать
надо.
   - Какие же вы предметы изучали, дед? - спросил Васька.
   - А разные... То тебе буквы показывали, то на доске писать... Но больше
все - чтение. Потом в тетрадь переписывали. Ба-альшие буквы писали, эдакие
вот, с папироску каждая. Ну а потом  -  политграмоту.  Когда  политграмоту
начали, сразу понятно - что к чему. Жизнь наша была  забитая.  После  чего
началась революция. Интерес появился. А тут колхозы  образовали.  Иначе  и
нельзя. Оно, может, и прожили бы при колхозах... Отчего ж не прожить? Но -
тут война. Немец  попер...  А  до  немца  были  еще  Врангель,  Деникин  и
двенадцать держав, - все агенты  мировой  буржуазии.  Но  про  гражданскую
войну я вам говорить не стану, потому как  вы  оба  не  помните.  А  война
кончилась - настала победа, и пошли мы восстанавливать. То есть на коровах
пахать. Тут у нас много председателей сменилось...  А  теперь  наша  жизнь
идет вперед...
   - Дед, а география у вас была? - спросил Васька.
   - Географии вот не было. А почему, я не могу сказать.  Может,  боялись,
что мы из колхоза разбегимся. Да, я по совести сказать,  и  не  люблю  ее,
географию. Где какая страна лежит - и так известно. Вот  книжки  -  другое
дело. Книжки я люблю. Какую ни прочтешь - в одной про одно, в  другой  про
другое сказано. И главное, не знаешь, что же дальше будет. Только прочтешь
книгу и думаешь - что дальше? Как проклятущая Паранька откуда ни  возьмись
орет: "Евсей, корову напои! Евсей, дров наколи!.." Тьфу! Обидно.
   Возле конного двора остановился "газик". Председатель открыл  дверцу  и
махнул мне рукой. Я встал с крыльца. Дед Евсей отложил седло и  прошел  со
мной до околицы. Здесь он чинно поклонился, подал мне  руку  и,  глядя  на
меня своими выпуклыми, скорбно прищуренными глазами, сказал:
   - А тогда-то, после твоего наезда, меня сняли. Да...

   1965



        СТЕПОК И СТЕПАНИДА

   - Борь, а Борь! Купи  мне  флакончик  одеколона  опохмелиться.  Я  тебе
дровами заплачу, - клянчил Звонарь.
   - Иди к черту!
   - Ну  что  тебе  стоит  заплатить  каких-нибудь  несчастных  шестьдесят
копеек? А дрова у меня сухие, мелкие - швырок! Березовые...
   - На что ему твой швырок? У него в Москве газом обходятся. И  жарят,  и
парят, - сказал Федот.
   - На газу-то?
   - На газу.
   - Не бреши. Отопление,  может,  и  произведешь  газом.  Потому  как  по
трубам. А жарить надо на вольном  огне.  Выпусти  его,  газ,  на  волю  да
подожги... Что ж получится? Во-первых, воспарение. Улетучится,  значит.  И
вонь пойдет. Газ - он и есть газ. Ничтожность то есть.
   - И дрова в ничтожность сгорают.
   - Ну не  скажи!  А  уголь  откуда  берется?  Если  б  дрова  сгорали  в
ничтожность, чем бы тогда самовары кипятили?
   - Электричеством.
   - Ты электричество не трогай. Для него  есть  приборы.  А  то  самовар!
Может быть, и золу из электричества делают?  А?  Так  по-твоему?  Зола  из
электричества? Нет, ты ответь, ответь!
   - Зола есть продукт распада органического вещества. Дерева,  -  ответил
я.
   - А я что ему говорю? Дак уперся в свое электричество. Как будто мы  не
знаем, из чего делается электричество. Когда из воды, а  когда  из  нефти.
Правильно я говорю, Борь?
   - Истинно.
   - А хочешь, я тебе  сюда  принесу  дрова?  Прямо  к  пристани...  И  на
пароходик внесу... И расколю, Борь?
   - Отстань.
   - И за что меня так трясет? Будто кур чужих воровал.
   - Ты бы еще нагишом лег.
   - Трясет меня изнутри, чудак. А  снаружи  я  ничего...  Вот  пальцы  не
посинели. Видишь, владают.
   Мы лежали на высоком речном берегу, возле обрыва. Под нами  притулилась
к берегу игрушечная пристань, похожая на дощатый ящик с длинной самоварной
трубой.
   Нас трое: шкипер Федот, человек неопределенного  возраста  -  старчески
сух, но еще черноволос, в облезлой стеганой фуфайке и парусиновых  туфлях,
я и Степок Звонарь, мужик лет пятидесяти, с красным помятым лицом и босой.
Несмотря на сильный свежий ветер, на нем всего лишь драная белая рубаха да
пестренькие штаны, такие ветхие, что, того и гляди, грех наружу вывалится.
   Чуть поодаль от  нас  сидела,  укутавшись  в  клетчатую  шаль,  пожилая
женщина - только глаза одни видны, блекло-голубенькие, как цветочки  льна.
В ногах у нее стояли две корзины: одна с ежевикой, другая с калиной.
   Все ждали катера. Я ехал в город, женщина - до своего села,  километров
за десять, а Степок пришел жену встречать.
   Небо хмурилось на дождь. Река взъерошилась сивыми  мелкими  гребешками,
словно озябла; и прибрежные тальники  посерели  от  перевернутых  исподней
стороной, рвущихся на ветру листьев.
   - И с чего меня так трясет? Иль съел холодного?
   - Пить поменьше надо, - вступает в  разговор  женщина.  -  Да  хоть  бы
фуфайку надел. А то в одной рубахе. Прямо атлет...
   - Да кто ж это в сентябре куфайку носит?
   - К примеру, я, - ответил Федот.
   - Ты на службе, по необходимости, значит. А я куда хочу, туда пойду.
   Степок встал, поддернул штаны.
   - Пойду хоть чайку хлебну. У тебя там осталось немножко?
   - Осталось. На вот ключ от каюты. - Федот подал ему ключ.
   Тот запрыгал по глинистым ковлагам вниз, к пристани.  Рубаха  на  спине
его захлопала и вздулась пузырем.
   - Господи, посмотришь на него - и то инда мурашки по коже  ползут.  Вот
злыдарь-то! - сказала женщина, кутаясь плотнее в шаль.
   - А что он делает?
   Я прожил здесь полмесяца и каждый день видел его пьяным.
   - Дурака валяет, - ответил Федот.
   - Сколько же можно?
   - Всю жизнь. Такая уж порода. У него отец сроду не  работал.  Наймется,
бывало, стадо пасти - ребятишек с коровами отошлет, а  сам  на  колокольню
звонить. Ни один праздник без его звону не обходился. И  руками  и  ногами
дергает колокольные веревки. Только, бывало, голова  трясется.  Их  так  и
прозвали - Звонарями. Все они вокруг церкви побирались.
   - Но церковь уже лет тридцать как закрыли.
   - Церковь закрыли - колхоз открылся. Степок сразу в бригадиры. Как  же!
Беднота... Почет и уважение. Он двадцать с лишним лет все командовал. Надо
тебе за дровами съездить - бери поллитру и ступай  к  Степку.  Или  огород
вспахать... Он вина-то выпил - озеро. Какая уж ему теперь работа?
   - Что ж его, за пьянку сняли?
   - Да ну! Колхоз объединили.  Из  нашего  целого  колхоза  одну  бригаду
сделали. Трех бригадиров за штат.
   - И все не работают?
   - Зачем? Одного учетчиком на ферме устроили. Второй помер. Почка у него
заблудилась. Резали его врачи, резали... Все почку искали.
   - Не нашли? - спросила женщина.
   - Так и не нашли, - ответил Федот.
   - Это все невренность, - сказала женщина.
   - А то что ж, - согласился Федот. - Только на нервах и живем.
   - У нас тоже у одного жена была дальняя, из лесной стороны. Реки  сроду
не видела. Нонешней весной во время ледохода под ней берег просел.  Она  у
воды была. Вытащили ее из воды честь честью. Но она померла через  неделю.
На нее повлияло.
   - Через нервы и жизни лишаются, - вздохнул Федот и, помолчав,  добавил:
- Внизу моет вода, а берег кусками хлыщет.
   - А может, это от холоду? - спросила женщина.
   - И холод действует на берега, и ветер, - философски заметил  Федот.  -
Природа, одним словом. Тут что от чего зависит - не враз  определишь.  Вот
скажи, отчего такой холод в бабье лето приключается?  Отродясь  такого  не
бывало, чтоб в начале сентября иней на траву ложился.
   - А в Москве теплее, чем здесь. Передавали, будто  там  ночью  не  было
заморозка, - сказал я. - А ведь Москва севернее!
   - Ой нет! - оживилась женщина. - Мне вчера дочь написала из Москвы - по
утрам у них тоже сурьезность.
   - Борь, а Борь! - раздалось с пристани. - Купи мне одеколону в долг!  -
я же совсем позабыл - на катере приедет  Ваня  Ромозанов.  Он  за  пенсией
поехал. Я возьму у него и тебе отдам.
   - Ты чего пристал к человеку? Неужто он  по  твоей  прихоти  побежит  в
деревню за одеколоном? - сказал Федот.
   - Дак я сам сбегаю. Ты мне дай шестьдесят семь копеек,  Борь?!  А  Ваня
приедет - я отдам тебе.
   Он, как козел, в несколько прыжков поднялся на берег  и,  тяжело  дыша,
протянул руку.
   Я дал ему рублевую бумажку. Он в момент сунул ее в карман.
   - Я сейчас, мигом обернусь.
   - А  Степа