од
простоят - и ничего с ними не сделается. Мастер был.
   - Да-а... Мы его с Воронком брали.  Он  -  председатель  комбеда,  я  -
секретарь сельсовета... "Власть, говорит, пришла, матушка.  Собирайся!"  -
"Нет, говорим, только тебя, отец Василий, одного до сельсовета". - "А  там
уж ждут нас обоих", - говорит поп. И точно. Там  уж  уполномоченные  ждали
его, из района приехали. Все знал. Пронзительного ума был человек.
   - Промзель, это точно, - согласился дед Филат. - Ну, посидели,  Федька,
и будет...
   Дед Филат встал, скинул с себя драную фуфайку, снял с дерева косу.
   - Значит, передом пойду, как договорились.
   - Это где  ж  мы  с  тобой  договаривались?  -  Живой  разинул  рот  от
удивления.
   Но дед будто и не слыхал... Коротко  ударил  с  угла  раза  два  косой,
закосил рядок и пошел вдоль деляны.
   Косил он неожиданно легко, с подсадом, и аккуратно выкладывал траву.
   "Вот те и напарник незваный пришел. Ну что ж с ним  делать?  За  рубаху
его не оттащишь, - думал Фомич. - Ему ведь тоже кормиться надо".
   Живой было резко пошел за дедом, но по его захвату,  как  нарочно,  рос
густой  рябинник  и  торчало  много  высоких  порыжелых  кочетков.   Трава
перестоялась, а рябинник так и вовсе у корней был что твоя  проволока,  аж
коса звенела. Того и гляди, пятку порвешь. Разов десять махнешь, а там  уж
коса не берет, мусатит траву - и шабаш.  Фомич  поминутно  останавливался,
вынимал брусок и точил косу. А  дед  Филат  без  остановок  все  смолит  и
смолит, аж рубаха пузырится - вон куда ушел!
   "И что за коса у него? - думал Фомич. -  Прямо  змея.  И  дед  еще  при
силе... жилистый! Это он на вид такой: дунешь - упадет. А  гляди  ты,  как
уписывает. Оно, пожалуй, кстати, что помощник сыскался. Не то вон  намедни
выкосил Андрюшину деляну - время согревать да в стога  метать,  а  с  кем?
Дуню не посадишь на стог - не  свершит.  Самому  придется  и  навивать,  и
вершить, и утаптывать. Налагаешься со стога  да  на  стог  так,  что  язык
высунешь. А деда посажу - и за милую душу. У него и вилы  хорошие  есть  -
четырехрогие, стоговые. Теперь таких не купишь".
   Когда Фомич закончил свой рядок, дед Филат уже отдышался.
   - Ну что, Федька, ешь тебя лапоть! Али я не  говорил  тебе,  что  пятки
порежу?
   Дед Филат сидел с открытым ртом, как гусенок в жаркий полдень, на груди
и на спине его синяя облезлая рубаха потемнела от пота.
   - Коса у тебя - золото! - сказал Фомич, вытирая рукавом пот. - На  всем
рядке ни одной заточки. Ей-богу, не поверил бы, кабы кто сказал.
   - Я в прежние годы с этой косой, Федька, пол-России выкашивал. И на Дон
ходил, и на Кубань, ажно до самых Капказских  гор.  Наши  рязанские  косцы
высоко ценились. Бывало, приду к хохлам на базар, где они косцов нанимали,
напишу на лапте: пятьдесят копеек - и спать ложусь.  Кому  нужно  -  бери.
Меньше ни в какую. Не согласен - и точка!
   Косили с передышкой долго, пока солнце под уклон  не  пошло.  И  только
тогда, перед уходом домой, дед Филат признался:
   - Я ведь наперехват к тебе пришел, Федька.
   - А кто ж еще хотел? - насторожился Фомич.
   - Спиряк Воронок...
   - Чего ему не хватает? - нахмурился Фомич. - Все хапом норовит.
   - Вчерась я ходил на скотный двор. Он  вертится,  как  бес  хромоногий.
Подмигивает мне: "Пойдем, говорит, калым с Фомичом делить на покосе".
   - Я ему поделю! Окосьем по зубам, - кипятился Фомич.
   - А если,  говорю,  он  несогласный?  Тогда  что?  Тогда,  говорит  он,
председателю донесу. Ни мне, мол, ни ему.
   - Испугал председателем!
   - Мотри, ноне вечером он к тебе нагрянет.
   - И на порог не пущу блинохвата, - сказал Фомич.



        4

   Но вечером, уже при свете, Спиряк без стука прошмыгнул в избу к Живому.
Было ему уже далеко за шестьдесят, а он все  еще  ходил  в  Спиряках.  Ну,
Воронком еще звали. А ведь в былые времена должности хорошие занимал! Да и
теперь, хоть и  работал  скотником  на  ферме,  но,  поскольку  приходился
старшим братом прудковскому бригадиру, силу Спиряк  имел  большую.  В  его
облике было что-то барсучье: вытянутое вперед  тупоносое  лицо  с  черными
усами и белой бородкой, скошенный низкий лобик и  плотно  лежащая,  словно
зализанная, седая щетина коротких волос. И в  повадке  Спиряка  было  тоже
нечто барсучье - в избу войдет, как в нору юркнет. Не услышишь...  Встанет
у порога и крутит головой, словно принюхивается. И  кланяется  так,  будто
голову протягивает, того и гляди - укусит.
   - Добрый вечер, хозяева! Хлеб-соль вам.
   Фомич с Авдотьей ели пшенную кашу; дети нахлебались в первую смену, уже
отвалили от стола и копошились тут же, на полу.
   - Проходите в избу, раз уж вошли, - сказала хозяйка. -  Чего  стоять  у
порога? За постой деньги не платят.
   Фомич промолчал.
   Спиряк сел в передний угол и бесцеремонно заглядывал в чашку.
   - Никак, пшенная каша? А я пашано на блины пускаю.
   - У нас не то что на блины, на  кашу  нет  его,  пашана-то,  -  сказала
Авдотья.
   Фомич отложил ложку, глянул круто на Спиряка.
   - Ты чего в ревизоры лезешь? Довольно и того,  что  твой  брат  обирает
колхоз.
   - Ну, брат мой по пуду пашана со двора не собирает. Это  у  нас  раньше
только поп Василий огребал по стольку, - едко ухмыльнулся в бороду  Спиряк
Воронок.
   - Да вы с Пашкой и мертвых обираете!
   - Это что еще за мертвых?
   - Памятники с могил потаскали... Тот на фундамент, а ты на подвал.
   - То церковные памятники... с крестами. Камень, и больше ничего. А то -
пашано. Да еще по пуду.
   - Вы возами везете! - крикнул Фомич.
   - Эка хватил! Непойманный - не вор. Мы по  закону  живем,  -  продолжал
усмехаться Спиряк. - А коли прав человек - он спокоен. Не шуми.  Ну,  чего
волнуешься? Какой я тебе ревизор?.. Авдотья, - сказал Спиряк иным тоном. -
Ну-ка, выйди на двор да детишек забери. Нам потолковать надо.
   Авдотья, десять лет проработавшая на ферме  в  ту  пору,  когда  Спиряк
Воронок был еще заведующим, привыкла выполнять его приказы  автоматически,
как старая кавалерийская  лошадь  выполняет  давно  заученную  команду.  И
Спиряк уже не начальник, а сам водовоз, и Авдотья не доярка,  а  давно  уж
домоседка с вечно опухшими,  искривленными  какой-то  непонятной  болезнью
пальцами, но все ж приказ сработал: она встала  из-за  стола  и  торопливо
повязала платок.
   - Ты куда? - Фомич хмуро кивнул на скамью. - Садись! Какие у меня могут
быть с ним секреты?
   Но детей он все-таки выпроводил.
   - Гуляйте! - подталкивал  Фомич  ребятишек  в  спины,  тихо  шлепал  по
затылкам - кроме пятерых своих, в избе играли еще двое соседских.
   Когда ребятишки, гулко протопав сенями,  выскочили  на  крыльцо,  Фомич
сказал:
   - Нечего и начинать. Бесполезный разговор.
   - Кто ж тебя упредил? Филат, должно быть?
   - Кулик на болоте.
   - Я ведь вот к чему разговор веду, Авдотья. - Спиряк нарочно  обращался
теперь к хозяйке. - В каждом деле разумный оборот должен  быть.  А  он  не
понимает.
   - Вижу, какой тебе оборот нужен... Где что плохо лежит - у  тебя  брюхо
болит, - зло сказал Фомич. - Но здесь не отколется.
   - Вчера братана встретил, - глядя  на  Авдотью,  сказал  Спиряк.  -  Он
говорит: мол, Фомичу самовольный покос запретим. А за то, что на работу не
ходит, оштрафуем.
   - Господи, что ж это будет, Федя?
   - Тебя не спрашивают... Молчи! - цыкнул на жену Фомич.
   - А  я  Пашке  говорю,  -  мягко  продолжал  Спиряк  Воронок,  -  Фомич
многодетный, ему тоже кормиться надо. А на покос выделим ему  напарника  и
оформим это вроде как общественную нагрузку. И все будет по закону.
   - Эх ты, обдирала, мать твою... - Фомич длинно и заковыристо выругался.
   - Ну вот, я ему выход подсказываю, а он меня к эдакой  матери  шлет.  -
Спиряк Воронок смотрел на Авдотью, словно Фомича тут и не было.
   - Ладно, передай Пашке - я деда  Филата  беру  в  напарники,  -  сказал
Фомич.
   Воронок дернулся, словно его током ударило, и пошел в открытую:
   - Косить будешь со мной и делить все пополам... Понял? Или...
   - Иди ты... Я с тобой еще раньше наработался.
   - А что раньше? Мой комбед на хорошей заметке был.
   - Ты скольких туда отправил? Ваську Салыгу, к примеру, за что?
   - Он лошадьми торговал.
   - Не торговал, а больше менял, как цыган.  Доменялся  до  того,  что  с
одной  кобылой  заморенной  остался...  Я  зна-а-аю  за  что...  -   Фомич
остервенело погрозил пальцем. - Ты боялся, кабы он тебя не выдал.
   - В чем?
   - Бреховских лошадей в двадцать седьмом году не вы с  Лысым  угнали?  А
Страшной их в Касимове сбыл.
   - Это вы по своему примеру  судите,  -  невозмутимо  и  вежливо  сказал
Спиряк Воронок. - Петру Лизунину кто  отпускную  дал?  Ты!  Уж,  поди,  не
задаром?
   - Зато ты, как Лизунин сбежал, все сундуки его подчистил. Небось еще до
сих пор не износил лизунинские холстины? А я не жалею, что  отпустил  его.
Он вон где! В Горьком пристанью заведует. И дети у  него  в  инженерах  да
врачах. А у тебя один сын, да и тот в тюрьме сидит за воровство.
   Спиряк Воронок покрылся багровыми пятнами,  встал,  зло  нахлобучил  по
самые брови кепку:
   - Ты и раньше  был  подкулачником...  Обманом  в  секретари  сельсовета
проник.  А  теперь  ты  -  тунеядец.  Мы  еще  подведем  тебя  под  закон.
Подведем!..
   Он вышел, не прощаясь, сильно хлопнув дверью.
   - Что ж теперь будет, Федя? - жалобно спросила Авдотья.
   - Ничего... Бог не выдаст - свинья не съест.
   Фомич понимал, что его короткому благополучию скоро придет  конец.  "Но
как бы там ни было - отступать не буду. Некуда отступать", - думал он.
   На другой день к обеду, когда Фомич с дедом Филатом  докашивали  деляну
Маришки Бритой, на высоком противоположном берегу озера  появились  дрожки
председателя колхоза. Сам приехал - Михаил Михайлыч Гузенков. Он  привязал
серого в яблоках рысака возле прибрежной липы и с минуту молча разглядывал
косарей, словно впервые в жизни видел их. Фомич и дед Филат тоже стояли на
берегу и разглядывали председателя; над камышовыми  зарослями  торчали  их
головы на тощих журавлиных шеях, как  горшки  на  кольях.  А  председатель
высился на липовой горе,  широко  расставив  толстые,  в  желтых  хромовых
сапогах ноги, сложив руки крест-накрест на  выпирающем  животе,  обтянутом
расшитой белой рубахой, в белом парусиновом картузе. Ниже, в  воде,  такой
же мощный председатель стоял ногами кверху на картузе, и казалось,  он-то,
этот нижний, отраженный в воде, и есть  настоящий  -  стоит  на  голове  и
держит на себе липовую гору.
   -  Ну,  чего  уставились?  Давайте  сюда!  -   поманили   пальцем   оба
председателя.
   - Нам и тут хорошо, - сказал дед Филат.
   - Чего там делать? - отозвался и Фомич.
   - Идите, идите... Я вам растолкую, чего делать, - мирно  уговаривал  их
Михаил Михайлович.
   - Ты на лошади, ты и езжай сюда, - сказал Фомич.
   - Буду я еще из-за вас, бездельников, жеребца гонять.
   - Ну и валяй своей дорогой, раз мы бездельники... А нам  некогда  языки
чесать. - Живой вскинул косу на плечо и пошел прочь.
   За ним подался и дед Филат.
   - Куда! - рявкнул Гузенков  так,  что  рысак  вскинул  голову  и  мелко
засеменил передними ногами. - Стой, говорю!
   - Ну, чего орешь? - Фомич остановился.
   Дед Филат нырнул в кусты.
   - Ты кто, колхозник или анархист? - распалялся Гузенков.
   - Я некто.
   - Как это "некто"? - опешил председатель.
   - Из колхоза пятый день как ушел. В разбойники еще не приняли... Кто  ж
я такой?
   - Ты чего это кренделя выписываешь? Почему на работу не ходишь?
   - Ты сколько получаешь? Две с половиной тыщи?  Дай  мне  третью  часть,
тогда я пойду в колхоз работать.
   - Брось придуриваться! Добром говорю.
   - Ежели хочешь по-сурьезному говорить со мной, езжай  сюда.  Сядем  под
кустом и потолкуем. А кричать на меня с горы не надо. Я на горе-то  всяких
начальников видел. Еще поболе тебя.
   - Ишь ты какой храбрый! Значит, от работы отказываешься?
   - А чего я здесь делаю? Смолю, что ли, или дрыхну?
   - Комедию ломаешь. Вот вызовем тебя на правление, посмотрим,  каким  ты
голосом там запоешь.
   - Ни на какое правление я не пойду! Я уже сказал тебе -  из  колхоза  я
ушел. Насовсем ушел!
   - Не-ет, голубчик! Так просто из колхоза не уходят. Мы  тебя  вычистим,
дадим твердое задание и выбросим из села вместе с потрохами.  Чтоб  другим
неповадно было... Понял?
   - Понял, чем мужик бабу донял, - усмехнулся Фомич.  -  А  избу-то  мою,
чай, под контору пустишь? Все ж таки я буду вроде раскулаченного.
   - Посмеешься у меня!.. - Председатель рывком  отвязал  рысака,  сел  на
дрожки и, откидываясь на вожжах, покатил вдоль озера.
   По тому, как, скаля зубы, закидывал голову терзаемый удилами рысак,  по
каменной неподвижности налитого  кровью  стриженого  затылка  председателя
можно было заключить, что уехал он в великом гневе.
   - Ну, Федька,  таперь  держись,  -  сказал  дед  Филат,  из-под  ладони
провожая строгого председателя.



        5

   Изба Фомича стала подаваться как-то враз. Вроде бы еще в  прошлом  году
стояла исправной, а нонешней весной, когда Фомич откидывал высокий,  почти
до окон завалинок, он вдруг заметил, что  нижние  венцы  выпучило,  словно
изнутри их кто-то выпирал.
   - Обрюхатела изба-то. Впору хоть  ремнем  ее  подпоясывай,  -  невесело
доложил он хозяйке.
   А к осени сильно просела почерневшая от времени и копоти матица,  и  по
ночам в ветреную погоду, когда тоскливо подвывало  в  трубе,  матица  сухо
поскрипывала, словно кряхтела натужно.
   - Федя, подопри ты  матицу,  -  жаловалась  в  такую  пору  Авдотья.  -
Прихлобучит нас вместе с ребятами. Не выползешь.
   Спала она с детьми на печи, а Фомич - на деревянной  кровати,  если  ее
можно было назвать кроватью. Длиной она была  не  более  полутора  метров,
хотя и занимала весь простенок, до самой двери. Дальше  нельзя  -  некуда!
Изба-то семиаршинка... На такой кровати не вытянешься.
   По ночам рядом с кроватью он ставил табуретку и протягивал на нее ноги.
   - Жить захочешь  -  научишься  изворачиваться,  -  любил  приговаривать
Фомич.
   После встречи с председателем  у  озера  Фомича  вызывали  в  правление
колхоза на центральную усадьбу в соседнее село  Свистуново.  Но  Фомич  не
пошел. Там решили заглазно - исключить его  из  колхоза  и  утвердить  это
решение на общем собрании.  Утвердили.  А  колхозникам  запретили  сдавать
Кузькину свои телячьи деляны лугов  для  выкашивания.  Так  была  нарушена
неожиданная статья дохода Живого. Но Фомич посмеивался:
   - Ничего, Дуня! Вот теперь я начну избу ухетовать. Спасибо им, хоть  от
работы меня освободили.
   Жизнь не больно баловала Фомича. Детство трудное - сиротское. В  юности
не успел как следует погулять, как его и  оженили.  Повезли  венчать.  Как
ехали - в тулупах, - так и вошли в церковь.  На  Фомиче  старый  отцовский
тулуп тащился полами по ступеням паперти, а воротник и вовсе  упрятал  его
голову так, что одна шапка выглядывала. "Пудоросток, как есть  пудоросток,
- сокрушенно вздыхала мать, идя за ним вслед, -  невестка  и  то,  кажись,
поболе его будет".
   А  священник,  встретив  эту  робкую,  прижавшуюся  в  углу   свадебную
процессию, спросил весело:
   - А где жених-то, чады мои?
   Кроме Фомича, из мужиков был еще только отец Дуняши - мужчина рослый, с
окладистой  седой  бородой.  Пришедшие  поглазеть  сдавленно  прыскали   и
прикрывались ладонями, будто крестились. Мать толкнула тихонько  Фомича  в
спину:
   - Ен, батюшка, только на вид пудоросток, а так парень живой.
   Поп громко засмеялся:
   - И наречен был Живым?
   - Живым, батюшка, живым, - ляпнула с перепугу  старуха  под  общий  уже
несдержанный хохот.
   - Если живой, значит, подрастет, - бодро сказал поп.
   С тех пор и прозвали Фомича Живым...
   А после свадьбы он и в самом деле  подрос,  на  работе  вытянулся.  Год
вместе с молодой женой батрачили  они  у  свистуновского  маслобойщика,  а
потом купили корову с лошадью и зажили своим хозяйством. Эти  первые  годы
после женитьбы были затяжной и веселой погоней за достатком.
   - Мы тройкой везли, - говаривал Фомич, вспоминая  об  этом  времени.  -
Лыска коренником шла, а мы с Дуней - пристяжными.
   Эх, Дуня, Дуня! Это теперь ты  стала  на  вздохи  скорой  да  на  слезы
слабой...  А  раньше,  как  зяблик,  от  зари  и  до  зари   колокольчиком
заливалась, веселей тебя не сыскать...
   Удивляли они прудковцев тем, что на втором и на третьем году замужества
все еще ходили по весенним вечерам на  припевки.  Собиралась  молодежь  на
красной горке возле церковной ограды. Фомич приходил с хромкой  на  плече.
Дуня в желтых румынках, в цветном  платочке  да  в  безрукавной  продувной
кофточке. Живой, бывало, приглядится к гармонисту, своему ли,  чужому  ли,
все равно. Снимет гармонь - ухо к мехам... Да как ахнет! И голос  в  голос
угадывал - так вольется. И две гармони играют, как  одна.  А  Дуня  только
того и ждет, ее не надо упрашивать. Как бы нехотя  снимет  платок,  лениво
поведет плечами и пойдет по кругу с притопом,  только  дробь  от  каблуков
горохом сыплется:

   Гармонист, гармонист, тоненькая шейка!
   Я спляшу тебе страданье - играй хорошенько.

   А с лавочки глуховатым мягким баритоном отзывался Живой:

   Ты залетка-залетуха,
   Полети ко мне, как муха...

   - Вот живые, черти! - ворчали на  завалинках  бабы.  -  Детей  уж  пора
нянчить, а они все еще ухажерятся.
   - До женитьбы не успели, теперь отгуляем. Мы свое  возьмем,  -  отвечал
Фомич.
   И на работе в колхозе, и в первые годы на воскресниках Дуня отличалась.
Бывало, пойдет бороздой за сохой картошку сажать - от  сохи  не  отстанет.
Идет, как на привязи - мелким шажком, корзина  на  груди,  а  руки  так  и
порхают от корзины  да  в  борозду.  Только  корзины  поспевай  нагружать.
Ребятишки на погляд сбегались, когда  она  сажала  картошку.  Ни  одна  ни
девка, ни баба по всему колхозу не смогла бы угнаться за  ней  в  борозде.
Недаром и ее прозвали Живой. Была она смолоду, как и Фомич, смугла  лицом,
с быстрыми, серыми, глубоко посаженными глазами. За  то  ее  мать  Фомича,
острая на язык старуха, прозвала "долбленые глаза".  Потом  пошли  дети  с
такими же серыми "долблеными" глазами. И так уж получилось -  вся  тяжесть
по домашнему хозяйству, "по поению-кормлению", как говорил Фомич, легла на
Авдотью.  Сам  он  скоро  отошел  от  колхозных  дел,  поскольку   получил
продвижение "на руководящую линию", потому как был из батраков, бедняцкого
происхождения.
   Это батрацкое прошлое не только  не  принесло  удачи  Фомичу,  но  даже
совсем наоборот, - можно сказать, сыграло с ним злую шутку.
   В первые  годы  безбедной  жизни  в  колхозе,  когда  выдавали  еще  по
двенадцать пудов на едока, Фомича направили в сельсовет  секретарствовать.
Платили самую малость - сапог  яловых  не  справишь.  А  кирзовых  еще  не
продавали, делать пока не научились. Потом и вовсе худо стало:  в  Прудках
сельсовет закрыли, и  Фомич  стал  работать  в  Свистуновском  сельсовете.
Каждое утро и вечер пять верст по лугам туда-сюда бегал.
   "Я теперь, как дергач, - говорил Фомич, - тот своим  ходом  на  зимовку
бегает, а я - на работу. Только вот еще  крякать  не  научился".  -  "Зима
подойдет - небось закрякаешь, - отзывалась  старуха.  -  Одеть-то  нечего.
Пеньжак вот ветхий, хорошенько дунь  в  него  -  разлетится,  как  сорочье
гнездо". - "Счастье, мать, не в пеньжаке". - А в чем?" - "Кто его знает".
   Фомич и в самом деле не знал,  в  чем  счастье.  Когда  был  маленьким,
думал: счастье - это большой дом с хорошим  садом,  как  у  попа  Василия,
откуда пахнет летом сиренью да яблоками, а зимой блинами. Стал подрастать,
думал: счастье - это жениться на Дуняшке. Но  не  успел  еще  как  следует
помечтать, а его уж и оженили. Потом он  мечтал  заработать  много  денег,
накупить лошадей, коров, построить большой двор, совсем как у  Лизунина...
Но тут колхоз пришел. А в колхозе  какое  он