Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
лисаднике, цвели белые и
красные мальвы, а вокруг плюшевый разлив травы-муравы, а ближе к речке
извилистым вервием спадали вниз по речному бугру песчаные тропинки.
Помню этот дом с той еще, детской поры: он всегда был каким-то голым и
стоял точно сторожевая башня на юру - ни палисадника перед ним, ни околицы
сбоку, ни тесовых ворот на подворье, ни ветл, ни берез. Окна были вечно
растворены, а стекла частенько разбиты, и шибки заткнуты были тряпьем или
забиты фанерой. Хозяин этого дома, Парфен Селиваныч Горбунов, целыми днями
пропадал в кузнице, а многочисленная грязная и голопузая детвора его, как
саранча, налетала на соседние сады и огороды.
Старший, Ивка, был одним из лучших казаношников на селе и мастерски
играл в выбитного. И зимой и летом носил он отцовскую "куфайку", свисавшую
на нем, как на чучеле огородном, по самые колени; в карманах этой
"куфайки" скрывалось великое множество бесценного ребячьего добра: и
точеные орляники из старинного синего фарфора, и надраенные до красного
блеска тяжелые, как сковородки, медные гроши, и казанки, и любовно
отшлифованные не столько напильником, сколько ребячьими мозолями
налитки-свинчатки.
Кажется, он вечно ходил во второй класс: и со мной ходил, и с моими
младшими сестрами ходил. Школьный директор Яков Васильевич Орлов во время
своих инспекторских налетов любил ставить "столбом" у доски всех, которые
оплошали при его взыскующих опросах. Ивку Горбунова всегда вызывал первым
и ставил у доски столбом: "Ивушка стоеросовая, детина неразумная! Стой
столбом, пока не зазеленеешь. Краснеть ты уже давно разучился".
Меня встретил возле дома здоровенный мужчина, шириной в два обхвата.
Седеющие волосы непробиваемой, как баранья шуба, густоты спадали на лоб по
самые брови и придавали его широкому скуластому лицу выражение угрюмой
нелюдимости.
Поздоровались, сели на лавочку.
- А я вас помню, - говорю, - со школьной поры.
- А я вас нет, - и даже не смотрит на меня.
- Где работаете?
- Механиком, на ЛМС.
Руки лежат на коленях, пальцы отдают вороненым блеском и согнуты, как
зубья конных граблей. Серая рубаха поверху расстегнута, кажется, что ее и
не натянешь на эту каменную бугристую грудь.
- Довольны работой?
Он лениво и как бы с недоумением поглядел на меня и спросил:
- Вы пришли ко мне по делу или так, покалякать?
- Иван Парфеныч, не дело вы с письмами затеяли. Нехорошо.
Он поднял голову, как гусь по тревоге, и глянул на меня так, будто я
только что с облака спустился.
- В Москве, говорят, работаешь? В печати? - спросил иным тоном.
- Да, - ответил я и назвал одну именитую газету. - Вот и командировка.
- Не надо! - остановил меня он жестом. - Неужели и туда дошло?
Это свое "туда" он произнес с особенной интонацией - не то с испугом,
не то с недоверием.
- Как видишь, дошло.
- Н-да, доигрались. - Он шумно вздохнул и потупился. - Ну, чего со мной
говорить? Иди к матери. Она тебе все расскажет.
- А где жена?
- Ушла за стадом. - И кивнув на другую половину дома, сказал: -
Ступайте к матери!
Обитая жестью дверь в половину Дарьи Максимовны была заперта. Я
постучал. За дверью послышались шаркающие шаги, потом старческий женский
голос спросил:
- Кто здеся?
Я назвался. Прогремел железный засов, и дверь открылась. На пороге
передо мной стояла Дарья Максимовна. Я ее сразу узнал - хотя она и была
седой, но держалась все так же прямо, как солдат на смотру; широкие черные
брови высоко взметнулись на лоб, сгоняя в складки смуглую кожу и придавая
лицу выражение тревожного недоумения.
- Проходите в избу, касатик, - приглашала она меня, уступая дорогу. -
Просьба моя решающая - не оставьте без внимания.
Посадила меня на деревянный диванчик, обшитый клеенкой, сама села на
табуретку возле стола, положила перед собой на столешницу худые руки с
темными узловатыми пальцами.
- Они меня замучили симпатическими письмами: то по почте шлют, то под
порог их подкидывают. Там такая клевата, такая клевата! "Ты пойдешь в
огород к своим пчелкам, мы тебя убьем, твой труп пойдет на распятие, а нам
тюрьма родная мать". Вот что они пишут! Так что просьба моя решающая - не
оставьте без внимания.
Потом, нагибаясь ко мне, достала из-под дивана старые калоши и драные
чулки, положила возле меня:
- Это вчера мне подкинули под порог. А вот записка, - сунула мне в руку
тетрадный листок, сложенный вчетверо.
Развернул записку, читаю:
"Сектанка. Прими Христа ради божее подаяние. Это тебе на смерть
тапочки. В них чулочки безразмерные. На сапожках дорожка. Это смерть
сектанке..."
Почерк мне был уже знаком, все та же рука, и ошибки грамматические те
же.
- Как же так, - говорю, - судья вызывала их, предупреждала... А они
снова за свое?
- Правда, правда! - закивала она. - Сперва взялись за них молодцевато:
вызвали их обоих, и сноху, и ее подружку. Они перепугались. А потом как
узнали, что в товарищеский суд передали, так еще пуще стали измываться.
Они что делают? Сладкий раствор брызнули на крышки моих ульев. Чужие пчелы
налетели и пошли клевать моих пчелок. Что тут было! Ведь я свои ульи
перевезла в соседнее село и никому не говорю, где их поставила. Вон, на
окна и на подполье замки повесила. Не то ведь ночью залезут и придушат
меня.
Замки, большие и маленькие, висели на каждом переплете, обезображивая
вид из окна.
- За что же они вас мучают?
- Господи! За добро свое страдаю. А пуще всего через дом свой. Ты,
говорят, старый человек, должна уступать молодым. Ну, я вам уступаю.
Чесанки свои снохе отдала. Ненадеванные чесанки! Пуд меду им на свадьбу
накачала. Тканые паневы отдала. И все мало! Полезай, говорят, к нам на
печь, а дом свой отдай молодым. Внучек женился, их сынок. У нас печь даром
остывает, а ты полдома без толку отапливаешь. Да я вам что? Инвалид? Я без
работы сидеть не могу. Я болею от этого. У меня огород, малинник,
пчельник. Я сама себе хозяйка. Стыдно переходить на подаяние. Нет уж, пока
ноги-руки владают, пока сила есть, ползком и то прокормлюсь. А если сразит
лихоманка, умру тихонько. И все им останется. Так не верят! Боятся, что
племяннику дом откажу. Замучили меня совсем, замучили... - Она,
потупившись, глядела себе под ноги, и черные глаза ее заблестели от
навернувшихся слез.
- Дарья Максимовна, отчего же вы боитесь товарищеского суда? Авось
помогут вам.
Она даже вздрогнула и посмотрела на меня с испугом:
- Что вы, господь с вами! Да разве с этими саранпалами столкуешься? Там
же одни пенсионеры. А председатель у них Авдей Пупков. Он в пятидесятом
году племянника моего засадил на десять лет. Хлеба-то не было, а тот
сметки из-под комбайна принес к себе домой. Ребятишкам кашу сварить. Вот
его Пупков и отправил куда Макар телят не гонял. Он так в Сибири и
остался, и детей туда выписал. Теперь хорошо живет. И мой дом ему не
нужен. Так что просьба моя решающая - не оставьте без внимания.
Я вышел во двор. Иван Парфенович и жена его сидели на скамеечке, рядом
стояла корова, ела картофельные очистки из помойного ведра. Хозяйка не
торопилась доить корову, видно, что ждала меня.
Я поздоровался с ней, присел рядом, показал свое удостоверение.
- Из газеты. Должен записать кое-что про вас.
- А что про нас записывать? Мы не какие-нибудь артисты-гитаристы. Со
сцены не поем, - ответила бойко и даже кокетливо плечиком повела: ее серые
глазки приветливо щурились, обветренные губы кривились в улыбке. Но когда
я раскрыл блокнот и стал записывать, она заерзала на скамье и тревожно
поглядела на мужа.
Иван Парфенович сидел недвижно, как Будда, сложив руки на животе, и
меланхолично глядел на корову.
- Вот не ждали, что про нас в газету напишут. Какие ж такие геройские
дела мы натворили? - Она все еще надеялась перевести на шутку и улыбалась,
хотя улыбка была жалкой.
- На вас поступила жалоба, - отвечаю. - Надеюсь, судья вам
растолковала, в чем ваша вина.
- Жалобу передали в товарищеский суд. Она же эта самая... сектанка!
Приходите на суд. Не меня будут судить, а ее.
- За что же ее судить?
- Как за что? Она же на дому молится. И днем, и ночью. В переднем углу
поклоны бьет. Я сама видела. А то с подружками ходит покойников отпевать.
Попа-то нет. Вот она за попов и наяривает. А дома, по вечерам, Евангелие
читают. Это у них вроде репетиции.
- Ну при чем тут Евангелие? - говорю. - Вы шантажируете человека,
угрожаете... Травите!
- А вот на товарищеском суде и разберутся, кто кого травит.
- Нет, извините... Такие вещи выносятся на суд всеобщий. Я вынужден
написать о ваших проделках в газету.
- А как же насчет религиозного дурману? Что же, не наказывать ее? Или
вы ее под защиту берете?
- Татьяна, перестань! - сказал Иван Парфенович и тяжело поглядел на
жену.
Она покрылась бордовыми пятнами, затравленно переводила взгляд с меня
на мужа и все еще пыталась оправдаться:
- Значит, нельзя трогать церковников и сектанок? А ежели люди добра им
хотят, на поруки взять желают? Избавить от дурману? И такое возьмите в
соображение: нас четверо живут в одной половине. Сын у нас женился. Две
семьи в одной половине. Она же одна занимает целую половину. А ведь старый
должен уступать молодым...
- Замолчи! - рявкнул хозяин.
Она вздрогнула и ужалась вся, даже голову втянула в плечи, сгорбилась и
затихла.
- Андреич, ты меня знаешь - я слов на ветер никогда не бросал. Не будет
этого суда, и травли никакой больше не будет. Так и передай матери. А
ежели сунутся опять с энтими письмами - башку оторву у обеих до суда. Мне
один выход: что так позор, что эдак.
Он встал со скамьи и, тяжело грохая о ступеньки, ушел в сени. Татьяна,
закрыв лицо ладонями, заплакала навзрыд...
Я сунул блокнот в карман и молча удалился.
1982
КАК МЫ ОТДЫХАЛИ
- А что, не отдохнуть ли нам сегодня вечером? - сказал мой приятель
Володя Гладких.
- Чего откладывать на вечер? - подхватил Семен Семенович. - Отдых -
дело сурьезное; ежели ты вечером размахнешься отдыхать - гляди, и ночи не
хватит.
Мы сидели под яблоней в саду у Семена Семеновича и пили водку на
разостланном одеяле. Можно сказать, и не пили даже, а так - причащались от
нечего делать, - на троих была одна бутылка, и та неполная. Время
заполдни, жарынь. А ты сидишь в холодке, ветерком тебя обдувает, и ведешь
приятные разговоры. В такое время тело млеет, а душа просится на свободу.
Вот Володя и надумал: давай отдохнем по-настоящему, с размахом.
- Куда поедем? - спросил Семен Семенович.
- Куда ж еще? К Батурину, - ответил Володя.
- Тогда запрягай "козла". Не то вечером Батурина и семи кобелями не
сыщешь.
- Ехать-то ехать, но "козла" нет, - сказал Володя.
- Вот на! - удивился Семен Семенович. - У вас же в райкоме два бегают.
- Разбежались. На одном первый в Рязань укатил. А на другом Николай
Иванович где-то в Корабишине застрял.
Володя Гладких был вторым секретарем райкома, теперь остался один и вот
соображал, где бы "козла" достать. Он был еще относительно молод - чуть за
тридцать перевалило, но успел поработать и председателем колхоза, и
главным агрономом управления. Окончил он Тимирязевку и даже кандидатскую
диссертацию писал. При каждом моем появлении в Тиханове он заходил и
спрашивал: "Венжера не привез?" Или: "Говорят, Лисичкин выпустил книгу о
рынке?", "Ты Черниченко знаешь? Вот дает так дает...".
Но больше всего он любил поговорить с Семеном Семеновичем об уличных
кулачных боях. Заспорят! Выдержат два боксера напор уличной стенки или не
выдержат? "Два боксера - это ж тактика и стратегия! Круговая оборона,
понял? - горячился Володя. - А уличная стенка - шантрапа необученная. Орут
да кулаками машут, а глаза защурят, чтоб другие боялись". - "Это смотря по
тому, какая стенка, - возражал Семен Семенович. - Ежели, к примеру, в
стенке стоял бы мой дед Евсей. Он бы один уложил обоих твоих боксеров. Он,
бывало, голицы наморозит, да еще коровьим дерьмом смажет. Они потяжельше
твоих боксерских перчаток". - "Боксерские перчатки легкие, голова!" -
"Тогда зачем в драке их на руки надевают?" - "Бокс - это честный бой,
понимаешь?" - горячился Володя. "А в стенке тоже лежачих не били..." И так
они могли спорить битый час.
- Где ж "козла" раздобыть? - раздумчиво вопрошал Володя.
- А чего тут ломать голову? Позвони Батурину, он пришлет свою "Волгу",
- подсказал Семен Семенович.
- Куда ты ему позвонишь? Он теперь в лугах.
- Ну возьми в управлении. Они ж тебе подчиняются.
- У них свои гаврики на дорогах голосуют, - Володя задумался, потом
радостно воспрянул: - Пошли на ветпункт! Врач на сборах, а "козел" в
гараже.
- А как же я? - спросил Семен Семенович.
- Жди. Сперва мы найдем Батурина, договоримся... потом за тобой машину
пришлем.
- А кто нам даст машину? - спросил я.
- Как кто? Пойдем и возьмем. Сами, - ответил Володя.
- Она в гараже, под замком! И для машины ключ нужен?!
Володя поглядел на меня, как на школьника, и даже поморщился. Потом
вынул из кармана несколько автомобильных ключей на кольце, побрякал ими
перед моим носом и сказал:
- Этими ключами можно завести почти все тихановские "козлы". Мне
доверяют. Вот... - он вытянул медный, сильно потертый ключик. - Этот
ветеринарский. А гараж у них гвоздем открывается. Пошли!
Ветеринарная лечебница стояла на отшибе от села. Когда-то ее строили за
колхозной бахчой. Белая круглая башня с двумя крыльями, с окнами во все
стороны смахивала на татарскую мечеть. Мужики посмеивались в те далекие
годы: "Церкву закрыли, а мечеть для лошадей построили".
От колхозных бахчей теперь и следа не осталось: два порядка добротных
домов под шифером, под голубой и красной жестью растянулись от Тиханова до
самых Выселок. Сады, палисадники, улица широкая да травушка-муравушка...
Красота! Идем с Володей, любуемся.
- Это кто ж построился? - спрашиваю. - Совхоз для рабочих, что ли?
- У нас из тихановских в совхозе работает только один человек -
управляющий, - ответил Володя.
- Как?! - удивился я. - В Тиханове эдакая прорва людей... Где ж они
работают?
- В конторах.
- Так уж все и в конторах?
- Еще на кирпичном заводе, на аэродроме, в доротделе, в лесничестве.
Мало ли где.
- Но ведь у вас в райцентре совхоз? По крайней мере отделение. Кто ж в
поле работает?
- Сергачевские.
Село Сергачево лежало в трех километрах от Тиханова.
- Что ж они, на автобусе ездят?
- На грузовиках.
- Весело живете, - говорю.
- Не жалуемся.
Мы остановились возле щитового финского дома, покрашенного в желтый
цвет.
- Зайдем, - кивнул Володя. - Это мое жилье.
Дом как дом - ничем не лучше других; веранда с крылечком под козырьком,
сарай за домом, а впереди палисадник, обнесенный штакетником: молодые
яблони, приземистая кустистая черноплодная рябина, аккуратные грядки
клубники.
- Чей сад? - спрашиваю. - Кто садил?
- Сад мой, а дом казенный.
- Значит, надолго осел.
- Не в том дело. Просто я терпеть не могу оголенные дома. Крестьянская
привычка: где живешь, там и сад ростишь. Это, знаешь, вроде зуда в руках;
как иная бабка без веретена или вязальных спиц сидеть не может, так и я...
Эти яблони из рязанского питомника привез - семилетки. А за рябиной в
Мичуринск ездил.
Он отпер дверь под английским замком, снял в сенях со стены брезентовую
куртку и стеганую фуфайку.
- Выбирай, что по душе, - подал мне.
- Зачем? - спросил я удивленно. - И так жарко.
- Пригодится. Зори у реки холодные, - нехотя ответил он, захлопывая
дверь.
Мы прошли задами к ветлечебнице. Здесь было пустынно и безлюдно. Двери
на замке. В левом крыле окна выбиты.
- Это что? Ребятня хулиганит?!
- Нюрка Селезнева разбила, - сказал Володя, заглядывая внутрь, потом
пояснил: - Санитарка эпидемстанции.
- Ненормальная, что ли?
- По пьянке... Они тут с врачом вдвоем хозяйничают. Он у нас и ветврач
и эпидемиолог. Холостой... Путался с ней. Кто их знает - видать,
поссорились. Он ее хотел уволить. Она напилась с утра пораньше и пошла
окна бить. Да орет на все село: я ему, говорит, не только окна - глаза
серной кислотой выжгу. Он и укатил на сборы.
Володя подошел к гаражу, с минуту поколдовал над замком и открыл
ворота. В гараже стоял "газик" с зелеными крестами на боках и с длинной
белой надписью по брезенту: "Ветеринарная скорая помощь". Мы сели в него и
поехали.
Сперва мы приехали на пантюхинские луга. На станах у самой реки человек
пять обступило крашенную в кирпичный цвет прицепную машину, похожую на
перевернутую телегу - колеса у нее были выше платформы. Оказалось, это -
прессовально-подборочная машина, и она испортилась: не подавало проволоку,
отчего сенные брикеты разваливались.
- А ну-ка, дай попробую! - Володя засучил рукава и полез копаться, как
заправский механик; то ложился на спину и под колеса заглядывал, то
теребил барабан с намотанной проволокой. Наконец сообразил: - Да у вас
секач не работает. Ну?! Глядите... Во-первых, скоба не захватывает
проволоку, а во-вторых, она сползает... Не режет! Ну?
Секач исправили, машину запустили, и только потом Володя спросил:
- Батурин не был у вас?
- Был. За механиком уехал. Пресс чинить.
- Куда уехал?
- В контору, куда ж еще? Оттуда вызовет.
- Понятно... - он оглядел собравшихся и неожиданно спросил: - Чьи
мотоциклы?
- Бригадиров один. А другой вон, Ивана.
- Николай, можно покрутиться? - спросил он сидящего на траве бригадира,
одутловатого детину в замызганной кепочке и в белом тельнике.
- Валяй! - сказал тот и протянул ключ.
Володя завел мотоцикл с коляской и стал выписывать круги, опираясь на
левую ногу, как на циркуль.
- Круто берешь! - крикнул кто-то. - Смотри не кувыркнись.
- Не таких объезжали, - сказал Володя.
Потом перешел к другому мотоциклу, без коляски. Этот завел не
спрашиваясь: покрутил ручку, погазовал на месте и вдруг как откинется
назад, как гикнет - и с ревом полетел на одном заднем колесе, держа
переднее на весу.
- Эк, дьявол! Как рысак берет, с ходу!
- Кра-асиво.
- Отчаянная башка, - раздались голоса.
Я залюбовался его лихой и какой-то хваткой посадкой; белая рубашка
пузырем вздулась на спине, плечи развернуты, голова запрокинута назад,
глаза сощурены... А ноги сами по ветру летят. Разойдись, кому жизнь
дорога!
Ладный мужик, ничего не скажешь. И ходит хозяином: поступь резкая, но
пружинистая, легкая и взгляд снисходительный - только бровями поведет да
веки чуть приспустит: "В чем дело? Какие могут быть затруднения?"
Батурина нашли мы в Пантюхине, в колхозном правлении. Это был дюжий
мужчина в желтой чесучовой паре - пиджак с запасом, каждая штанина что
твоя юбка, словом, костюм мог принять в себя еще одного мощного Батурина.
Брови рыжие, косматые, нос толстый, голова красная, выбритая до блеска,
как у Григория Котовского. Ну и, конечно, соломенная шляпа... Правда,
покоилась она не на голове председателя, а лежала на его просторном столе.
- Владимир Васильевич! Андреич!! Вот так гостей мне бог послал! -
широко улыбаясь, он встал нам навстречу и говорил тихим, надтреснутым
тенорком.
- Гостей угощать надо, - сказал Володя и подмигнул мне.
- А как же, как же?! Значит, отдохнуть приехали? Сейчас мы сообразим...
Сейчас отдохнем...
Он прошел к порогу и растворил дверь: