после школы отберут у
родителей и погонят на войну. Шаманы  сильно  портили  народ.  Приедешь  в
стойбище из сельсовета, а шаман возьмет бубен, соберет  народ  и  танцует.
Нельзя отрывать людей в это время: духи обидятся.  А  шаман  весь  день  в
бубен бьет и кричит дурным голосом. Долго  мы  терпели  такое  дело  и  не
выдержали. И сделали мы с братом политическую ошибку.
   Он умолк, видя  мою  заинтересованность,  полез  в  карман  темно-синих
суконных брюк, достал  портсигар  и  начал  закуривать.  Его  неторопливые
движения и хитроватая  улыбка  выражали  достоинство  и  удовлетворенность
собою: вот тебе, мол, и сказка. Потерпи немного, если хочешь дослушать  до
конца.
   - Такое было дело, - через минуту продолжал Даян, попыхивая  трубочкой.
- Пришли мы с братом  в  стойбище  Кялундзига  антирелигиозную  пропаганду
проводить. Те на охоту  готовились,  багульник  жгли.  Охотники  у  костра
сидели, а шаман бегал перед  ними,  бил  в  бубен  и  высоко  подпрыгивал.
Подошел брат к  костру  и  крикнул:  "Шаман  врет  про  духов!  Зачем  его
слушать?" Испугались охотники, головы опустили и закрыли  руками  лица.  А
шаман подбежал к брату и замахнулся на него  бубном.  Тут  брат  вырвал  у
шамана бубен, ударил его о коленку и порвал бубен у всех на глазах.  Шаман
упал,  мертвым  притворился.  Однако  люди  разошлись.  Нам   такое   дело
понравилось, мы все бубны в стойбище отобрали, потом записали на  собрании
все в протокол и в райком комсомола отправили. Через неделю вызывают  меня
в район. Спрашивают: "Расскажите, Геонка, как  антирелигиозную  пропаганду
ведете?"
   Я обрадовался. Думаю, есть что рассказать. Я стал говорить,  как  мы  с
шаманом воюем. Все рассмеялись, а секретарь позвонил  звоночком  и  строго
сказал:
   - Это политическая  ошибка.  Это,  товарищ  Геонка,  анархизм!  Мы  вас
привлечем к ответственности.
   Я не знал тогда, что значит слово  "анархизм".  Однако  все  умолкли  и
стали серьезными. Я понял - нехорошее  это  слово.  За  что,  думаю,  меня
наказывать? За какой такой анархизм? Может, это воровство? Но ведь  мы  же
не украли бубен, а отобрали и в протокол записали.
   Возвратился домой невеселым.
   - Что случилось? - спрашивает брат.
   - Наказывать нас будут, -  говорю.  -  Анархизм  мы  сделали  какой-то,
политическую ошибку.
   Брат подумал немножко и сказал:
   - Ошибку надо исправлять как-то. Может, извиниться перед шаманом?
   - А разве такой закон есть, чтобы председатель сельсовета перед шаманом
извинялся? - спросил я.
   - Не знаю, - ответил брат. - Надо с нашими людьми посоветоваться.
   В тот  день  пришли  к  нам  на  батах  охотники  Кялундзига.  Окружили
сельсоветовскую избу, крик подняли,  все  равно  как  медведя  из  берлоги
выгоняют. Мы с братом вышли навстречу.
   - Куда шаман наш делся?
   - Давайте нашего шамана!
   - Кто его теперь найдет? - кричали со всех сторон.
   - Чего такое? - спрашиваем.
   Немного разговорились. Оказывается, шаман к  духам  ушел.  Духи  крепко
сердиты на весь род Кялундзига. Во время моления в  стойбище  председатель
обидел духов. И ни один Кялундзига не заступился. Худо теперь  будет  роду
Кялундзига, сказал шаман. Удачной охоты не будет, болезнь страшная придет,
если шаман не задобрит духов. Но где теперь шаман, кто знает?  Надо  найти
шамана, хорошенько попросить, чтобы он с духами договорился.
   - Хорошо, - сказал брат, - я вам найду шамана, с духами договорюсь.
   - А разве духи слушаются председателя  сельсовета?  -  спрашивают  нас.
Видно, совсем не верят.
   - Молодые уже слушаются, - важно сказал брат, - а старых  мы  вместе  с
шаманом уговорим. И шамана я найду обязательно.
   Немного успокоились охотники Кялундзига.
   - Ладно, - говорят, - подождем. Не обмани только.
   И уехали они домой.
   - Где ты искать шамана будешь? - спросил я брата. -  Зачем  такое  дело
обещал?
   - Найду, - отвечал брат. - Я знаю, к каким он духам ушел.
   Вверху по Бурлиту у самого большого перевала скрывалась тогда  разбитая
банда.  Немножко  грабила  еще.  Брат  сказал,  что  шаман  туда  ушел.  И
отправился на поиски. Я отговаривал его:
   - Зачем идешь? Разве послушает тебя  шаман  и  возвратится  с  тобой  в
стойбище?
   - Конечно, нет, - отвечает брат. - Зато я выслежу, где шаман  прячется,
с какими духами живет. Потом приведу туда охотников Кялундзига. Пусть  они
увидят, как их обманывают. Сами потом переселятся к нам. Хорошая  агитация
получится.
   Я хотел идти с братом. Он не согласился.
   - Зачем? Один пойду, - говорит. - Оставайся здесь.  Весь  сельсовет  на
тебе.
   Конечно, думаю, брат найдет, обязательно найдет. Разве кто  знал  тайгу
лучше брата? Никто. До самого большого перевала не было охотника, как  мой
брат. Он одним копьем убивал медведя.  В  голодные  годы,  когда  не  было
орехов и кабаны ушли из наших мест, Куты-Мафа  -  тигр  -  напал  на  наше
стойбище. Он сломал цзали и украл все мясо. Брат один расправился с ним. А
ведь Куты-Мафа -  божество,  как  раньше  говорили.  От  его  рева  сердце
замирает, глаз неверно смотрит, рука дрожит.
   Веселым был брат. Помню, поплыл на оморочке, песню запел. Таким и видел
я его в последний раз.
   - Однако, холодно, - прервал  я  рассказ  Даяна.  -  Давайте  пройдемся
немного.
   Мы выпрыгнули из саней. Я невольно залюбовался  его  ладной  невысокой,
несколько сухопарой фигурой. Идет он  легко,  танцующей  походкой,  мелким
шагом - таежная, охотничья привычка. В тайге нельзя ходить  размашисто  ни
летом ни зимой: летом мешает валежник, а зимой - рыхлый глубокий снег.  На
ногах у Даяна бурые прокопченные олочки, из-под отворота полушубка  черной
дубки виден поношенный защитного цвета китель. На черных, торчащих  ежиком
усах появился белый налет инея.
   Несколько минут мы  шли  молча:  по-видимому,  обычно  молчаливый  Даян
сожалел, что слишком разговорился. Я попросил его продолжить  рассказ,  он
отозвался без особого желания и рассказывал далее суховато, отрывисто:
   - Пять дней прошло - везут брата в  оморочке.  Смотрим  -  убитый.  Кто
убил? Неизвестно. Пуля сначала грудь ему  пробила,  потом  борт  оморочки.
Видать, с берега стреляли. Выследили. Привезли  его  охотники  Кялундзига.
Четыре бата шли вокруг оморочки. Почти все стойбище. Из-за  нас,  говорят,
погиб. Помочь хотел нам. Притихли Кялундзига. Не ожидали, понимаешь, такое
дело. И тут, возле  оморочки  брата,  вроде  собрания  получилось.  Пусть,
говорили Кялундзига, увидит тот, кто убил Геонка: мы делаем, как он хотел.
И решили они всем стойбищем к нам переселиться. И я  тогда  сказал:  пусть
все будет так, как будто брат живой. Здесь в толпе стояла жена его, Исама.
"Подойди ко мне!" - позвал я ее. Она подошла. Я взял ее за руку, подвел  к
оморочке брата и сказал: "Смотри, я буду жить с твоей женой, как ты жил. И
значит, ты будешь жить во мне". И старики закивали: "Хорошо  делает  Даян:
закон предков выполняет". А мне  тогда  казалось,  будто  брат  и  вправду
станет жить во мне.
   Схоронили мы его хорошо - никто не плакал.
   - То есть как не плакал? - удивился я. - Разве не было жалко?
   - Жалко не жалко, а такой закон наши люди имеют, - отвечал  невозмутимо
удэгеец. - Если кого убьют, нельзя плакать: плакать - значит перед  врагом
унижаться, мертвого оскорблять.
   Видимо, мое удивление было настолько выразительно,  что  Даян,  мельком
взглянув на меня, снисходительно улыбнулся.
   - Так и женился я на невестке, - продолжал  он  монотонным  голосом.  -
Семнадцать лет мне было. Всякий человек в это время  девушку  любит.  И  я
любил одну девушку из стойбища Кялундзига. Имя у нее  такое  -  Тотнядыга.
Плакала она сильно, и мне потом тяжело было.  Вырежу  я  себе  кингуласти,
уйду на Бурлит и наигрываю, а сам ее вспоминаю. У нас есть мелодия такая -
"Жалобы девушки" называется. Я хорошо тогда ее играл.
   - А из чего делают кингуласти? - спросил я Даяна.
   - Трава такая есть. Я сейчас покажу вам.
   Он отошел в сторону, сорвал высохшую  пустотелую  коричневую  соссюрею,
срезал наискосок со стороны раструба, обрезал бурую метелку, и  получилась
длинная дудочка. Даян стал втягивать воздух через  тонкий  конец.  Сначала
будто заскрипело что-то, потом тоненько взвизгнуло, и в  морозном  воздухе
полилась тихая жалобная мелодия. В ее  переливах  слышалось  то  завывание
ветра, то плеск ручейка, то  свист  какой-то  знакомой  птицы  -  все  это
вызывало тягостное ощущение, как будто  бы  оттого,  что  утрачено  что-то
очень близкое и дорогое. И вдруг в эту мелодию вплелось глухое улюлюканье,
идущее из тайги.
   - Стой! - остановил я Даяна.
   Он прервал свою мелодию.
   "Улю-лю-лю-лю!" - доносился с минуту из тайги невнятный призыв.
   - Что это?
   - Это ястребиная сова, она и днем охотится. Очень любит нашу музыку,  -
ответил Даян.
   Странная  перекличка  удэгейской  трубочки  и  таежной   совы   длилась
несколько минут.
   - Как же вы жили? - спросил я Геонка.
   - Жена тоже мучилась, будто виноватой  была.  Ходила  она  сгорбленной,
хмурой, все говорила - помру скоро. И правда, как все равно чуяла  смерть.
Напорола весной ногу о сук и умерла от заражения крови. Оставила мне сына.
   - А где же Тотнядыга?
   - На Хору живет. За нее двадцать пять соболей заплатили.  Семья  у  нее
большая. Муж - хороший охотник.
   - Значит, она счастлива?
   - А как же, довольна. Живут хорошо, муж не пьет.
   - Ну, а любовь?
   - Какой любовь? -  переспросил  недовольно  удэгеец.  -  Любовь,  когда
молодые бывают, а старым зачем любовь? Старым семья нужна.
   Разговор на этом прервался. Даян курил и сердито погонял  лошадь,  а  я
думал о том, как он твердо и просто ответил на  такой  вопрос,  о  котором
написано много романов и драм, объясняющих, но часто не разрешающих его.
   Мы выехали на лесную поляну. В  прогалине  между  деревьями  показалось
тусклое солнце; в его свете все так же медленно падала изморозь, покрывшая
наши одежды  толстым  слоем  снега.  На  широкой  поляне  стояли  вразброс
невысокие сизые столбы дыма.
   -  Вот  и  Тахалон.  -  Даян  показал  на  небольшие  деревянные  дома,
полузакрытые бурым кустарником.
   С высокого крыльца сельсовета спрыгнул  юноша  и,  застегивая  на  ходу
полушубок, вприпрыжку побежал нам навстречу. Даян Евсеевич натянул  вожжи,
сразу как-то  преобразился,  губы  его  слегка  вздрогнули,  расплылись  в
широкой улыбке, под припухшими веками радостно заблестели глаза.
   - Здравствуйте, папа! - воскликнул высокий, лет восемнадцати паренек  и
протянул отцу руку. - Я вышел на целые сутки раньше ребят, - заявил  он  с
мальчишеской гордостью.
   - А где Валя? - спросил отец.
   - Она осталась в институте. Куда девчонкам по тайге таскаться  в  такую
стужу, - отвечал сын, и в его голосе послышалось пренебрежение.
   - Поедемте с нами  к  тете  Кате,  -  обратился  ко  мне  Даян.  -  Это
родственница наша. Она недалеко отсюда живет. Отдохнем с дороги.
   Мне не хотелось больше стеснять их своим присутствием.  Я  поблагодарил
Даяна, выпрыгнул из саней и долго провожал глазами знакомую подводу.

   1954



        В ИЗБЕ ЛЕСНИЧЕГО

   Однажды  зимняя  ночь  застала  меня  на  одинокой  почтовой   подводе,
плетущейся по глухой таежной дороге.
   В тайге темнота подступает очень близко; различаешь только два-три ряда
придорожных деревьев, а глубже они сливаются в сплошной непроглядной мути.
Полная тишина отчетливо выявляет  каждый  шорох,  и  с  непривычки  мягкое
падение комьев снега с деревьев принимаешь за прыжки осторожного зверя.  В
такие минуты человеку с  беспокойным  воображением,  впервые  попавшему  в
лесной приют, становится немного не по себе. Время, кажется, идет  слишком
медленно,  как  заиндевевшая  лошадка.  Я   потерял   всякую   ориентовку,
завернулся с головой в тулуп и задремал.
   - Чего ты спи? - толкнул меня в  бок  почтальон  Михаил  Суляндзига.  -
Смотри, Усинга подошел.
   Я поднял голову. Над белесым  полем  дрожали  тусклые  редкие  огоньки.
Самый ближний к тайге я принял за домик лесничего. Поравнявшись с  ним,  я
выпрыгнул из саней и пошел напрямик на этот огонек  по  рыхлому  глубокому
снегу. Вскоре показалось очертание домика с обнесенным вокруг него дощатым
забором. Ко мне навстречу бросились с разноголосым лаем собаки  лесничего.
Впереди бежал старый рослый Трезор, лаявший охрипшим  словно  от  простуды
голосом. В тайге на лай собак хозяева не выходят. К чему! Человека таежная
собака не трогает,  а  собачью  острастку  здесь  никто  не  принимает  во
внимание.
   Я на ощупь отыскал никогда не запирающуюся дверь и рванул ручку.  Дверь
распахнулась с сухим треском.
   - Ого, уверенно рвет! Стало быть - свой, - воскликнул лесничий  Ольгин,
вставая из-за  стола.  Чисто  выбритый,  высокий  и  костистый,  в  черной
безрукавке, ладно облегавшей его мощную фигуру, он  выглядел  моложаво.  В
его широких плавных движениях чувствовалась медвежья неукротимая сила.
   - Быть тебе богатым: прямо к ужину угодил, - говорил  он,  пожимая  мне
руку. - А у меня гости. Садись, вместе повечеряем.
   Я разглядел сидящих за столом.  Один  из  них,  молодой,  с  припухшими
веками, назвал себя Василием. Второй, заросший седой щетиной, смерил  меня
крутым взглядом маленьких серых глаз, глубоко посаженных под  нахохленными
густыми бровями, подал  мне  корявую  жилистую  руку  и  произнес  твердым
голосом:
   - Константин Георгиевич.
   Этот пожилой,  но  еще  крепкий  мужчина  вызывал  к  себе  уважение  и
любопытство. Одет  он  был  необычно:  из-под  желтой  меховой  безрукавки
виднелась серая суконная толстовка, на ногах - бурые, прокопченные,  точно
смазанные  дегтем,  олочи  с  затейливо  загнутыми  носками;  на   длинных
ремешках, заткнутых за пояс, висели суконные наколенники,  или  "арамузы",
как их здесь называют. Весь этот  странный  наряд  не  соответствовал  его
умному выразительному лицу с глубокими складками возле губ и  с  упорными,
почти не мигающими глазами. В ногах его под столом лежали две  собаки,  но
слабое освещение не позволяло разглядеть их.  Рядом  с  ним  стояла  банка
из-под какао, из нее исходил сильный запах  чеснока,  черемши  и  какой-то
кислятины. Я его принял за обозника и потому спросил:
   - Все ли подводы приехали?
   - Не знаю, мы шли пешком, - ответил он.
   Я умолк, несколько озадаченный...
   В просторной, ничем  не  перегороженной  избе  Ольгиных  было  пусто  и
сумрачно, - дальние углы проваливались, точно в яму.  За  печью,  стоявшей
посередине избы, на деревянной кровати  лежал  дед  Алексей  и  безучастно
смотрел в потолок.
   Все в этой избе дышало густой дремотной  тайгой:  и  голые  бревенчатые
стены с торчащими из пазов кудлатыми  пучками  моха,  и  деревянные  кадки
вместо ведер, и висящие над ними ружья и ножи, и  беспорядочно  валяющиеся
на полу медвежьи и оленьи шкуры, и этот  резкий  берложий  дух  кисловатой
испарины влажных шкур, горький, еле уловимый аромат  березовых  веников  и
острый свежий запах снега, врывающийся  снаружи  белыми  струйками  сквозь
оледенелый, осклизлый дверной притвор.
   Хозяин рассказывал, как удобнее пройти на Арму, где привалы делать, где
имеются ночлежные избушки.
   Гости, слушая Ольгина, ели мелко нарезанное  кабанье  сало.  Константин
Георгиевич накладывал из банки  на  сало  пахучую  буро-зеленую  мешанину,
похожую на перебродивший силос.
   - Что это такое? - спросил я.
   - Нанайский салат, - ответил он, хитро улыбаясь. - Может, попробуете?
   Я зачерпнул половину чайной ложки и проглотил. Сначала мне  показалось,
что я проглотил железное веретено, потом - горячий уголь.  Внутри  у  меня
что-то сверлило, обжигало,  захватывало  дыхание.  Я  закашлялся  и  вынул
платок, чтобы вытереть глаза.
   Константин Георгиевич, откинувшись, залился по-детски звонким смехом.
   - Ничего, для дезинфекции полезно. Это адская смесь  от  тридцати  трех
болезней, - сказал он, оправившись от смеха. - Нанайцы говорят, что,  если
поешь этой смеси, ни один медведь тебе не страшен, только дыхни на него  -
вмиг удерет.
   - Вы охотник?
   - Нет, я из Академии наук.
   - Как - ученый? - воскликнул я и смутился от своего Нелепого вопроса.
   -  Да,  ученый.  Что,  не  похож?  -  спросил   Константин   Георгиевич
иронически.
   - Нет, почему же. Просто мне подумалось, что в вашем возрасте ходить по
тайге в такую стужу не совсем легко. Ведь вам лет шестьдесят, не меньше?
   -  Семьдесят  два  исполнилось,  -  сказал  он,  склонив  Свою   седую,
стриженную ежиком голову. - Ходить не легко, это  верно.  А  сидеть  разве
легче? Для меня сидеть на месте тяжелее, чем бродить по  тайге.  Да  я  не
один. Со мной помощники. Вот они, извольте познакомиться - Амур и Янгур.
   Он похлопал по шее  лежавших  подле  него  собак.  Собаки  вскочили  и,
замахав хвостами, уставились на своего  хозяина.  Одна  из  них,  амурская
лайка, по  кличке  Амур,  выглядела  великолепно:  длинная  рыжевато-бурая
шерсть, короткие  сильные  ноги,  широкая  мускулистая  грудь  и  крепкий,
отлично развитый торс говорили о выносливости и силе. Редкая порода лайки!
Вторая с необычной кличкой Янгур (что  значит  по-нанайски  -  волк)  была
гладкошерстная и поджарая.
   - Этот глуп еще. Молод, - показал Константин Георгиевич на Янгура. -  В
тайге на пень лает. Зато Амур у меня молодец, один кабана держит. А  нарты
везет не хуже оленя.
   - Простите за любопытство, как ваша фамилия?
   - Абрамов.
   - Абрамов! - невольно воскликнул я.  Это  была  фамилия  известного  на
Дальнем Востоке зоолога.
   - Что, слышали?
   - Да я, признаться, мечтал с вами встретиться.
   - Ну вот и отлично! Значит,  встретились.  Я  должен  оставить  вас  на
некоторое  время.  Схожу  в  правление  артели.  Мне  проводника   обещали
выделить.
   Надев черной  дубки  полушубок,  Абрамов  вместе  с  Василием  вышел  в
сопровождении собак; белые клубы морозного воздуха мягко  расстилались  от
двери по полу, словно брошенная легкая прозрачная ткань.
   Так вот он каков, этот неуживчивый старик  с  тяжелым  характером,  как
аттестуют его дальневосточные охотоуправители за частые стычки с ними.
   Мне нравились книги Абрамова о нашем дальневосточном зверье. Читая  их,
я представлял себе автора медлительным,  тучным  и  почему-то  с  большими
белыми руками.
   Странная  у  него  биография.  Не  имея  специального  образования,  он
полжизни посвятил изучению животного мира тайги и  стал  видным  зоологом.
Приехав на Дальний Восток в двадцать третьем году по  направлению  Главной
палаты мер и весов, он сделался организатором  и  впоследствии  директором
обоих дальневосточных заповедников.
   За долгие годы скитаний по тайге он  встречался  на  звериной  тропе  с
добычливым браконьером  и  один  на  один  с  поразительным  хладнокровием
обезвреживал вооруженного нарушителя. В  Сидатуне  его  сообща  собирались
избить браконьеры, а он, узнав  об  этом,  сам  пришел  поздно  вечером  в
разгулявшуюся  компанию  и  смутил   своей   смелостью   самых   отчаянных
заговорщиков.  Однако,  обладая  выдержкой  и  сохраняя  спокойствие   при
встречах с медведем или тигром в таежных  зарослях,  он  неистовствовал  в
кабинетах.  Строгие   взыскания   за   его,   так   сказать,   благородную
невыдержанность  несколько  укротили  нрав   Абрамова   и   снискали   ему
известность неуживчивого человека с тяжелым характером.
   - Тут с Абрамовым история получается, - сказал Ольгин, пододвигаясь  ко
мне.
   - Что вы говорите? - Я изобразил на лице крайнее любопытство.
   - Абрамов-то прижал председателя артели. Они, видишь  ли,  зверя  много
побили. А ведь зверь, хоть и дикий, но живность, - рассуждал Ольгин. - Так
они в отместку, что ли, назначили Абрамову в проводники Андрея  Геонка.  У
этого самого Андрея Абрамов три года назад  ружье  отобрал  за  незаконное
убийство изюбря. Понял, какой тут  расчет?  Ведь  они  вдвоем  в  тайгу-то
пойдут, да не на день. Я давеча узнал про это, хотел сказать Абрамову,