ял с ружьем за плечами. С наступлением полой воды
кончилась и его лесная карьера.  Остатки  заготовленного  леса  увезли  по
апрельскому хрусткому снегу.
   - Что ж мне теперь делать? - спросил он Петю Долгого.  -  Не  итить  же
назад к Гузенкову!
   - Переходи ко мне в колхоз. Все-таки у нас  за  единички  не  работают.
Голодным сидеть не будешь.
   - А жить где? Ты же мне не поставишь избу?
   - Это уж на общих основаниях.
   - Ну конечно, - согласился  Фомич.  -  Был  бы  я  какой-нибудь  ценный
специалист, тогда другое дело. А то  что?  Из  ружья  палить  либо  хвосты
коровам крутить каждый умеет. Колхозники не позволят  строить  дом  такому
специалисту.
   - Пока будешь в Прудки ходить ночевать.
   - До Прудков восемь верст! Да через реку... Ночью еще утонешь. Нет  уж,
спасибо и за приглашение. - Живой совсем нос повесил.  -  Гузенков  теперь
слопает меня.
   - Погоди! - задержал его Петя Долгий. -  Раскидухинская  ГЭС  по  полой
воде лес к нам забросит.  Колхозам  на  столбы.  На  весь  район.  Пойдешь
охранять этот лес?
   - Пойду!
   - Подожди минутку! - Петя Долгий стал накручивать телефон.  -  Брехово?
Раскидуху дай! А? Раскидуха? Начальника попрошу! Товарищ Кошкин?  Здорово!
Звонарев. Да, да. Слушай, ты нашел охранника  на  лес?  Нет?  Так  я  тебе
подыскал. Вольнонаемного, говоришь? А  он  и  есть  такой.  Нет,  нет,  не
колхозник. Ну и тоже. Что? Из Прудков. Как раз там и базу намечаем делать.
Дороги к Прудкам? Нормальные. Как везде. А? Ну и тоже.
   Петя Долгий положил трубку.
   - С тебя пол-литра, - пошутил он. - Ступай на Раскидуху,  оформляйся  в
охранники. Лес пригонят по реке под самые Прудки. Работа  к  тебе  на  дом
прет. Давай! - Петя Долгий сунул на прощание свою лапу  и  пожелал  Фомичу
удачи. - Да смотри не проворонь. Поторапливайся!
   На лугах снег почти весь растаял, огромные  лужи  талой  воды  медленно
стекали в  бочаги  и  озера,  вспучивая  старый,  ноздреватый,  изъеденный
солнцем лед. "На озерах еще не опускался лед, - думал Фомич, -  значит,  и
река, наверно, держит. Пройду!"
   В Прудки возвращался он с легким сердцем - опять  ему  подфартило.  "До
самого жнитва теперь очень  даже  проживем.  А  там  новый  хлеб  поспеет.
Воробей и тот кричит в тую пору - семь  жен  прокормлю!  Главное  -  весну
перебиться".
   Весной пришла ему на помощь река. Милая сердцу Прокоша! Уж сколько  раз
она выручала его из беды в  самую  голодную  пору.  В  сорок  шестом  году
зимовать  пошли  без  корки  хлеба.  Картошка  и  та  не  уродилась.  Скот
порезали... Казалось бы, тут и конец придет Живому. Ан нет! Наплели они  с
дедом Филатом сетей, прорубили лунки во льду и всю Прокошу перегородили; и
колотушками деревянными били по льду и ботали - пугали рыбу. Шла плохо. Но
тут впервой спустили в Оку какую-то химическую отраву. Рыба вся подалась в
Прокошу.  В  каждой  ячее  по  штуке  торчало.  Хоть  и  припахивала  рыба
керосином, но ели всем селом за милую душу.
   А в тридцать третьем с первесны и рыбы  не  было...  Такой  голод  был,
будто уж и рыба вся вымерла или в землю зарылась. Но и тут Прокоша  спасла
прудковцев; в затонах ее густо растет мудорезник. Камыш не камыш, трава не
трава, не то листья, не то стебли торчат из воды,  как  пики  треугольные.
Сунешься с бреднем в воду - промежности царапает, оттого и название имеет.
Сплошное неудобство от этой травы вроде бы. И вдруг  -  на  тебе!  Старики
открыли, что этот мудорезник корни питательные имеет. И вот  все  малые  и
старые усеяли берега затонов  и  заводей,  дергали  эти  черные  волосатые
коренья, намывали целые корзины, потом сушили на крышах, толкли в ступах и
пекли пышки. Ничего, есть можно... вроде бы хлебом пахнет.
   И вот опять Прокоша ему работенку подкинула. "Рублей четыреста  положат
- и проживем", - думал Фомич. Оно еще то хорошо, что с весны в прудковский
магазин стали привозить из района печеный  хлеб.  Привозили  его,  правда,
один раз в неделю и давали по две буханки на двор. Но и  то  подспорье.  К
этим буханкам да еще картофельных пышек  напекут  -  и  довольна  ребятня.
"Теперь жить можно, - твердил про себя Фомич. - Гневаться на  судьбу  тоже
нельзя".
   К Прокоше он подошел у Богоявленского перевоза. Лед поднялся на реке  и
стал теперь вровень с берегами. На берегу  лежал  черный,  неуклюжий,  как
огромный утюг, дощатый паром. Под его широченное брюхо приплескивала вода.
Рядом, в затишке под паромом,  сидел  у  костра  паромщик,  сухой  носатый
старик в брезентовом плаще поверх фуфайки. В округе он  известен  был  под
именем Иван Веселый. На костре в котелке булькала вода, варилась картошка.
   - Унесет водой твой ковчег-то! - сказал, присаживаясь к огню, Фомич.
   - Унесет, - согласился Иван Веселый. - Они,  целуй  их  в  донышко,  на
тракторе хотели утащить паром с осени. Пригнали волокушу, вытащили его  на
берег... А погрузить не смогли. Так и бросили его тут на берегу.
   - А ты что, здесь живешь, что ли? - Фомич привстал, заглянул в паром  -
там весь трюм, до верхней палубы, был забит сеном.
   - Паром стерегу. Не то по большой воде унесет его  ажно  в  Оку.  Им-то
что! Сварганят новую колоду - привезут, бросят в реку... и валяй, Иван!  А
мне на нем работать. Может, новый-то не сручный будет? Пупок надорвешь.  А
им что?
   - А уж этот у тебя сручный... - усмехнулся Живой. - Прямо амбар.
   - Ну не скажи! Он легкий на ходу. Я его один до Брехова догоняю.
   - Еще бы! Паром в село пригонишь, а сено к себе на  двор  свезешь...  У
тебя губа не дура.
   - Это я сам нагреб сено-то. Места от стогов остались. Подстилка...
   - Подстилка! - Фомич вытащил из трюма клок мелкого ароматного  сена.  -
Эту подстилку хоть в чай заваривай. Тут воза два будет.
   - А ты не суй свой нос, куда не надоть! - окрысился Иван Веселый. -  Ты
лес охраняешь? Ну и охраняй. А луга идут по другой статье.
   - Это я к примеру, - сказал Фомич и невесело добавил: - Я уж и  в  лесу
боле не охранник.
   - Ах кончился контрахт?
   - Кончился, Иван, кончился.
   Живой подошел к реке.
   - Как думаешь, Иван, на этой неделе тронется лед?
   - Тронется! Ноне ночью суршало у берегов. Отодрало  лед-то.  Теперь  не
ноне завтра пойдет, целуй его в донышко.
   - Дай-ка мне вон ту жердину! - Фомич взял с парома легкую еловую жердь,
кинул наземь.
   - Зачем тебе? - Иван Веселый, задрав кадык, с  недоумением  смотрел  на
Живого.
   - На ту сторону перейтить.
   - Да ты что, в уме? Целуй тебя в донышко! Такие забереги разлились, что
озера. Потонешь.
   - Вынырну. Я, брат, давно уж одеревенелый. Такие не тонут. Дай вон  еще
ту доску! - Он взял с палубы еще широкую доску, пошел к реке.
   - Стой, живая пятница! - крикнул Иван Веселый.
   - Ну?
   - Ступай по берегу!  Возле  Прудков  полынья  большая.  Покличь,  може,
оттуда лодку принесут. Переедешь тогда.
   - А если не принесут? Кто меня там услышит? Теперь на реке и собаки  не
встретишь.
   - Ну, подожди денек-другой. Лед  тронется  -  я  тебя  перевезу  на  ту
сторону на пароме.
   - Мне ждать некогда.
   Фомич кинул через разлившийся заберег доску: одним концом она  оперлась
о берег, вторым чуть накрыла край ноздреватого льда.
   - Ну, господи, бласлави! - Он потихоньку пошел по  доске,  опираясь  на
шест.
   Доска захлюпала по воде и  стала  медленно  погружаться.  Фомич  мелким
частым поскоком, разбрызгивая воду, бросился на лед. Но вдруг край льдины,
на который опиралась доска, обломился. Фомич  одной  ногой  провалился  по
колено в воду и с маху, оттолкнувшись шестом, бросился животом на льдину.
   - Ах ты, живая пятница, целуй тебя в донышко! - ругался с  берега  Иван
Веселый.
   Фомич снял сапог, вылил воду,  перемотал  портянку  и  пошел  дальше  с
шестом и с доской в руках. Лед на середине реки был крепкий. Фомич обходил
только лужи - боялся  провалиться  в  прорубь.  А  на  другом  берегу  лед
подходил к самому приплеску. Фомич даже доской не пользовался: разбежался,
повис на шесте - и там.
   На другой день утром рано он был уже на Раскидухинской ГЭС, стоявшей на
слиянии Прокоши с Петлявкой. Почти сорок верст  отмахал  за  сутки  Живой.
Пришел как нельзя кстати - утром на Раскидухе тронулся  лед,  а  пополудни
начали вязать плоты - готовить лес к перегону в Прудки.
   А еще через три дня, лишь  Фомич  оформился  охранником  Раскидухинской
ГЭС, пузатый, черный, как  жук,  катеришко  поволок  три  большущих  звена
бревенчатого плота по Прокоше. Впрочем, Прокоши уже  не  было,  -  вокруг,
куда ни хватал глаз, стояло море разливанное. Ни тебе излучин, ни берегов.
Хочешь - плыви  по  реке,  а  захочешь  -  валяй  напрямки  по  лугам,  по
кустарникам. Речные  берега  заметны  были  только  по  торчащим  из  воды
верхушкам прибрежных тальников да  по  редким  створным  знакам,  белым  и
красным, как оброненные платочки в этом океане. И ни пароходов  навстречу,
ни лодок... Только ветер да волны. И посреди этого раздолья сидит Фомич  и
варит кулеш. Хорошо! И Фомич даже жалеет, что так пустынна  сейчас  речная
дорога, что скрылись берега под водой, - нет на них ни одиноких подвод, ни
рыбацких палаток, ни шалашей косцов;  а  то  бы  на  него  глазели  из-под
ладоней да покрикивали: "Эй, Фомич! Скинь бревешко!"  Кричите...  Как  же,
скину! Фомич и в ус не дует - сидит у всех на виду и ест кулеш.
   Катеришко утробно храпит, фыркает, как лошадь, и тянет на длинном тросе
плоты. Фомич, поужинав, зарывается в сено  и  спит  в  палатке,  как  бог.
Палатку ему дали в конторе, а сено уж он сам раздобыл.
   Спит Фомич и видит счастливый сон: будто плывет он по Волге на  большом
белом пароходе и стоит на самом верху, в стеклянной будке, где штурвальное
колесо. И смотрит не как-нибудь, а в бинокль. "Кто там на берегу?  Что  за
народ собрамшись?"  -  спрашивает  он  вахтенного.  А  тот  кричит  ему  в
матюгальник: "Прудки подошли, товарищ  капитан".  -  "Что  еще  за  Прудки
такие?" - строго спрашивает Фомич, будто и не слыхал в жизни такого слова.
"На пароход просятся! - кричит вахтенный с нижней палубы. - Причаливать ай
нет?" - "Скажи им, которые норму трудодней не  выполнили,  не  посадим!  -
кричит  Фомич  вахтенному.  -   Я   сам   проверять   буду.   Причаливай!"
"Чуф-чуф-чуф!" -  зафыркал  пароход  и  дал  гудок.  Только  вместо  гудка
заревела сирена: мм-мо-о-о! "Вроде бы корова мычит,  -  подумал  Фомич.  -
Гудок, наверное, заржавел. Надо приказать, чтобы почистили". И  вот  Фомич
сходит по трапу в белом кителе, в белой фуражке, и бинокль висит на шее. А
гудок все ревет и ревет -  мм-мо-о-о!  "Да  заткните  вы  ему  глотку!"  -
приказывает Фомич вахтенному.  Ему  очень  хочется  услышать,  что  скажут
прудковские мужики, увидев его в капитанской форме. А вахтенный вдруг  как
закричит в матюгальник: "Фоми-и-и-ич!" И такое  ругательское  загнул,  что
Живой очнулся. Слышит - ревет сирена на катере, а на корме стоит  старшина
и вопит в матюгальник:
   - Фоми-и-ич! Ты что, подох там, что ли?
   Фомич вылез из палатки.
   - В чем дело?
   - У тебя что, зенки повылазили? Видишь, к Прудкам подходим!
   Только тут Фомич очухался ото сна, -  прямо  перед  катером  на  берегу
виднелись родные Прудки; тополиная гора,  где  раньше  стояла  церковь,  а
теперь крытая жестью старая изба Лизунина,  перевезенная  туда  под  клуб;
дальше - ветлы над соломенными крышами поредевших прудковских изб, а  чуть
на  отшибе  -  белокаменные  корпуса  колхозного  коровника  под  красивой
шиферной  кровлей,  набранной   в   разноцветную   шашку.   Перед   серыми
прудковскими  избами,   соломенными   дворами   да   плетневыми   заборами
белостенные коровники высились дворцами.
   Катер уже вошел в старицу, на берегу которой стояли Прудки. Еще на базе
Фомичу приказали причалить плоты в старице  возле  клуба.  "Потом  пришлем
трактор  и  выкатаем  бревна  на  берег,  -  сказал  начальник.  -  Только
причаливай крепче. Смотри, чтоб не унесло в реку!"
   На тополиную горку народу вышло куда меньше, чем видел Фомич во сне,  -
больше все старухи да ребятишки. Правда, появился было Пашка Воронин,  но,
разглядев, кто плывет, ушел в клуб. Там у него  была  будка  с  телефоном.
"Ну,  теперь,  поди,  названивает  самому  Гузенкову,  -  думал   не   без
удовольствия Фомич. - Мол, так и так - Кузькин плоты гонит. Что  прикажете
с ним делать?  "Он  теперь  неподвластный",  -  скажет  Гузенков  и  матом
заругается. Ругайся себе на здоровье. А мне наплевать", -  думал  Фомич  и
смотрел на горку.
   Там среди ребятни он увидел и своих; все они бегали  вокруг  тополей  и
кричали:
   - Пароход! Пароход!
   Когда плоты подтянули к берегу, Фомич привязал крайнюю секцию  веревкой
к тополю и важно, как петух, поднялся на гору. Но  всю  эту  торжественную
минуту испортила Марфа Назаркина.
   - Ты, Федька, ровно корову привязал на лугу, - прошамкала она. - Мотри,
кабы ребятешки не угнали твои плоты.
   - Кто сунется - башку оторву! -  сердито  и  громко  сказал  Фомич,  но
командиру катера как бы между прочим заметил: -  Оно,  если  по  правилам,
конечно, мертвяки надо бы зарыть да цинковым тросом плоты причалить.
   - А вода спадет - они у тебя, что ж, на горе повиснут? -  Катерник  был
сердит за утреннюю побудку и презрительно фыркал в свои рыжие  прокуренные
усы.
   - Может, палатку оставишь  мне?  Для  служебной  надобности?  -  сказал
Фомич.
   - Дрыхнуть, что ли? И в избе отоспишься...
   Катерник запустил свою сирену - она  опять  протяжно  и  долго  мычала,
потом захрапел дизель, забулькала вода под кормой, и катер, описав большую
дугу, уплыл, растворился в мутных волнах Прокоши.
   А Живой шел домой через все село, как с  победой  -  ружье  за  спиной,
котелок в руках: перед ним вприпрыжку неслись табунком его чада и, завидев
свою избу, еще издали кричали:
   - Ма-ам, папка кулеш привез!



        11

   В ночь накануне Первого мая разыгрался  сильный  ветер.  Фомич  был  на
плотах. Волны стали захлестывать  бортовые  бревна,  вода  пошла  поверху,
бревна осклизли. Потом возле берега начало  будто  покручивать,  и  секции
полезли друг на дружку. Живой пытался было  привязать  их  к  тополям,  но
веревки то провисали качелями, то натягивались и лопались со свистом,  как
струны. Фомич понял, что здесь, под горой, плоты ему  не  удержать  в  эту
бурную ночь. Надо было срочно перегонять их в тихое место. Но перегонять в
такую пору было страшновато, да и не  управиться  одному.  Проще  всего  -
вытянуть бы плоты немного на берег, а вода успокоится - снова спустить. Но
для этого трактор нужен. Фомич вспомнил, что целый день урчал  трактор  на
ферме, навоз выволакивал. Надо попросить.
   Он прибежал к Пашке Воронину, торопливо постучал в окно. Тот  вышел  на
крыльцо, позевывая, увидев Фомича, в избу не пригласил.
   - Тебе чего?
   - Слушай, дай ты мне трактор на часок - плоты посадить на мель.  Не  то
угонит их в реку. Вишь, какой ветер разгулялся!
   - Это как же так? Дать трактор за здорово живешь! Кому? На что?
   - То есть как на что? Плоты спасти! Столбы-то не мне на избу,  колхозам
на освещение...
   - Ну так что?  Трактор-то  не  мой,  голова,  а  метээсовский!  У  него
тракторист есть. А там еще и председатель. Как  Михаил  Михайлович  решит.
Иди к нему.
   - Да куда я пойду в такую пору от плотов! - взмолился Фомич. -  Позвони
ему!
   - Тебе надо, ты и звони, - лениво отозвался Пашка, поворачивая к Фомичу
свою длинную спину.
   - Да по чем я звонить буду? На столб телефонный лезть мне, что ли?
   - А мое какое дело?
   - Ну, паразит! - озверел Фомич. - Свидетели соберу  сейчас.  Пусть  все
узнают, что ты отказался государственное имущество спасать.  Судить  будут
тебя, стервеца.
   - Ты не стерви, а то я те ахну по кумполу, сразу по-другому  зазвонишь,
- ответил Пашка спокойным тоном.  -  Я  тебе  сказал,  что  тракторами  не
распоряжаюсь. Хочешь - бери мою лошадь.
   - Да на что она мне! Звони Гузенкову! Слышишь, не тяни.
   Пашка ничего не ответил и скрылся в черном дверном проеме. Через минуту
он вышел одетым.
   В клубной телефонной будке Пашка долго накручивал ручку,  пока  ему  не
ответили.
   - Вы что там, сдохли все, что ли? - выругался он. - Квартиру  Гузенкова
мне. Михаил Михайлович? Я - Воронин. Тут плоты ветром угоняет. Да. Кузькин
просит трактор, чтоб на мель их вытянуть. Как быть? У  нас  тут  на  ферме
остался один на ночь. Что? Да. А? Да. Понятно.
   Пашка Воронин положил трубку и, весело усмехаясь, с  минуту  глядел  на
Фомича.
   - Ну, что? - не выдержал Фомич.
   - Он спросил меня: кто за плоты отвечает, Кузькин? Да, говорю. Так вот,
пусть эти плоты хоть сейчас  сгорят  все  до  единого,  он  и  пальцем  не
шевельнет. Понял?
   - Понял, - медленно выговорил Фомич и вдруг почувствовал,  как  у  него
руки от злости задрожали, и ему захотелось ударить в нахальное,  смеющееся
Пашкино лицо... Или нет! Взять бы сейчас  промеж  пальцев  длинный  Пашкин
нос, сжать бы его, как клещами, и набок повернуть.
   - Я вам это припомню, - сказал Фомич и выбежал из клуба.
   На улице темь -  глаз  коли.  Мелкий  острый  дождь  больно  сек  лицо,
хлестко, как дробью, бил в гулкий задубеневший  полушубок.  "Надо  позвать
мужиков, - думал Фомич, - попытаться вывести  плоты  в  затон,  к  Святому
озеру. Там затишок. Но кто пойдет в такую пору?"
   Он остановился возле дома Васьки Котенка,  сельского  пастуха,  еще  не
женатого парня. "Ежели того уговорить, он хоть в огонь  пойдет",  -  думал
Фомич и знал, что слово на Ваську действует так же, как  и  на  колхозного
быка.
   Васька хоть и получил прозвище Котенок, но  ленив  был,  как  настоящий
старый кот. По лени своей он в деревне  остался.  Пришел  из  армии,  мать
говорит ему: "Васька, поезжай в Горький. Там половина Прудков на пароходах
ходит".  -  "Кого  я  там  не  видал".  Предлагали  ему  идти   на   курсы
механизаторов. "Да кого я там не видал", - отвечал свое Васька.  Устроился
он стадо гонять, три года прошло,  а  Васька  все  никак  кнута  не  может
сплести. "Да когда его плести! Летом пасти  коров  надо...  А  зимой  чего
стараться? Может, и не придется больше  коров  гонять?"  Так  и  ходил  он
впереди стада с палкой.
   Была у Васьки еще одна слабость - любил выпить. Фомич на этой  слабости
и решил сыграть.
   На грохот в дверь долго  никто  не  отвечал.  Потом  в  окне  появилась
круглая Васькина физиономия:
   - Кого надо?
   - Васька, это я. Выйди на минуту!
   - Никак, ты, дядь Федя?! Чего тебе?
   - Собирайся скорей! Работенка есть. - Фомич боялся, как бы Васька  окна
не закрыл. Тогда его не дозовешься.
   - Какая еще работа в такую пору? - Васька и  окна  не  закрывал,  и  не
проявлял особого интереса.
   - Начальник ГЭС звонил мне. Приказал плоты перегнать к  Святому  озеру.
Полсотни на рыло обещает, - соврал Фомич.
   - Ну, так завтра и перегоним. Где начальник-то?
   - Да начальник там. На станции. А мне наказал расчет произвесть.
   - У тебя что за деньги? В твоем кармане - вошь на аркане.
   Васька взялся за оконную  створку,  намереваясь  прихлопнуть  ее  перед
носом Фомича.
   - Да ты обожди, обожди! - поймал его за руку Фомич. -  Он  мне  наказал
после работы литру водки поставить.
   Васька чуть подался вперед:
   - А не врешь?
   -  Ну  ты  что?  Начальник  велел.  Приказ  начальника  -   закон   для
подчиненного. Сам знаешь - служил в армии.
   - Обожди маленько, - коротко сказал Васька и захлопнул окно.
   - Ну, слава те господи! Одного уговорил, - облегченно вздохнул Фомич. -
Еще кого? Хотя бы по человеку на секцию...
   Через минуту Васька вышел, застегиваясь на ходу.
   - Дядь Федь, а еще кого не надо?
   - Одного бы человечка не мешало.
   - Обожди маленько. - Васька  перебежал  через  дорогу  и  постучался  к
Губановым: - Гринь, выйди-ка!
   Вышел  тот  самый  тракторист,  которого  пытался  заполучить  Фомич  у
председателя. Перекинувшись двумя словами, Васька  с  Гринькой  подошли  к
Фомичу.
   - Дядь Федь, а трактором нельзя оттащить плоты