- Что за нужда у них такая?
   - Дак  они,  шишиги-то,  живут  по  собачьему  закону:  все  на  одного
бросаются, на кого укажут. А ежели кто из них не может одурачивать или  не
хочет, так все равно сигнал подает: я с вами заодно.
   - Для чего ж они это делают?
   - Как для чего? Приказ выполняют  самого  сатаны,  единогласие  держат.
Ежели они не будут людей теребить да чертить,  никто  и  не  вспомнит  про
нечистую силу. Она и отомрет, как бы сама  по  себе.  А  кому  же  хочется
помирать? Хоть она и нечистая  сила,  а  ведь  туда  же  лезет,  за  жизнь
цепляется.


   Давно уж нет тех лугов, где мы рыбачили с Федотом,  -  их  распахали  и
засеяли кукурузой, и старый приятель мой помер,  а  забавная  история  про
нечистую силу, рассказанная им, нет-нет да и вспомянется на ночь глядя.
   И тогда слышится  мне  голос  доброго  старого  шкипера:  первым  делом
одумайся... Оглянись вокруг себя, окстись, да выругайся как следует, чтобы
страх прошел. А ежели в душе страха нет, то шишиги к тебе не подступят.

   1970



        Борис Можаев. Полюшко-поле

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        1

   Егор Иванович встал еще по-темному  и  почти  до  обеда  провозился  во
дворе. Даже на работу не пошел...
   Первым делом Егор  Иванович  осмотрел  тесовые  ворота  под  двускатным
верхом. Они хоть и позеленели  от  лишайника,  но  были  еще  крепкими,  -
двустворчатые, набранные в косую клетку, прихваченные железными ободьями к
дубовым столбам, с окованными пятами, опертыми на мельничные жернова... На
века  ставились!  Егор  Иванович  легким  ударом  сапога  выбил   забухшую
подворотню, откинул  кольцевую  накладку  с  круглой  деревянной  запирки,
потом, покряхтывая, с раскачкой вынул и самое запирку - длинную,  с  обоих
концов затесанную жердь.  Подворотню  и  запирку  он  отнес  в  сторону  и
прислонил к избе. Ухватившись за накладку и  упираясь  ногой  в  осклизлый
булыжник, он потянул ворота.
   - Ну! Да ну же, дьявол!
   Ворота, глухо скрипнув, чуть было подались, но отшатнулись  на  прежнее
место, словно кто-то держал их живой  и  невидимый,  на  которого  сердито
крикнул Егор Иванович. Еще лениво, как бы нехотя  пошатавшись,  они  вдруг
разом раздались с надсадным хрипом, широко раскрывая зев.
   - Вота, заплакали, сердешные!
   Егор   Иванович   потрогал    исшарканную    железную    обивку    пят,
камни-подпятники и вспомнил,  что  эти  осколки  жерновов  он  приволок  с
отцовской мельницы, когда она в разор пошла. Камни почернели от времени, и
круглые ямки, в которых ходили ворота, тоже были черными.
   - Для блезиру живут тридцать лет, почитай...
   "В самом деле, - думал Егор Иванович, - растворяю я их два раза в  году
- дров да сена привезти. Корова с овцами и калиткой обходятся. А двор  без
ворот и не двор... Хлев, да и только".
   Нынче должны пригнать тракторы, последнюю МТС ликвидировали. А навеса в
колхозе нет. Вот и решили: покамест разместить тракторы по дворам. У Егора
Ивановича два сына в трактористах - стало быть, пригонят сразу  два  "ДТ".
Машина - не корова, в хлев ее не загонишь. И  под  открытым  небом  грешно
оставить.
   Место для стоянки тракторов Егор Иванович определил в старом каретнике.
Это был дырявый трехстенный сруб с навесом,  который  захватили  куры  под
насест. В углу валялись дрожки без колес -  колеса  растаскали  на  ручные
тележки - да санки с фанерным задником  и  с  железными  подрезами.  Санки
купил еще в двадцатых  годах  отец  Егора  Ивановича  -  любил  пофасонить
старик. Но  узкие,  сделанные  на  городской  манер,  они  кувыркались  на
заснеженных сельских дорогах. Однажды на масленицу молодой тогда еще  Егор
чуть было не обогнал в них на своей  кобыле  рысака  сельского  барышника.
Может быть, и настиг бы того Егор Иванович, да санки подвели: на первом же
снежном перемете за селом они опрокинулись - Егор  Иванович  вывалился.  А
лошадь - в сторону. Санки треснулись об столб - и копылы долой. С той поры
и стоят они в этом каретнике.
   Но карет здесь никогда не было,  да  и  не  видывал  их  отродясь  Егор
Иванович. Название же каретнику принесли Никитины с Оки; оттуда у них  все
замашки, и прозвище оттуда пошло.  Отец  Егора  Ивановича  был  мельником;
переселившись сюда,  на  уссурийские  земли,  он  первым  делом  смастерил
ветряк. И стал брать за помол  не  деньгами,  как  тут  было  заведено,  а
зерном, называя  это  "батманом".  Это  пришлое  непонятное  слово  быстро
прилипло к самому мельнику. Ветряки здесь не в моде были, да  и  не  могли
они соперничать с местными паровыми да  водяными  мельницами.  В  двадцать
седьмом году, в пору небывалого урожая, когда не только помол, хлеб ничего
здесь не стоил, старик  Никитин  разорился  вконец  и  умер.  Остались  от
ветряка Егору Ивановичу столбы, камни под воротами, да  вот  еще  прозвище
перешло по наследству: "Батман".
   Почти полдня трудился Егор Иванович: перенес насест, повети  подправил,
каретник вычистил, булыжник местами переложил: трактор не кобыла, упор  не
тот.  Напоследок  он  решил  замести  свое  широкое,  мощенное  булыжником
подворье - пусть к порядку привыкают, черти.
   Глухо  звякнула  щеколда,  и  в  калитке  появился   Митька-рассыльный,
конопатый мальчонка в материнской  фуфайке,  съехавшей  с  тонкой  шеи  на
плечи, точно хомут... Сперва он шмыгнул носом и  провел  тыльной  стороной
ладони по ноздрям и, только убедившись, что все в порядке, сказал:
   - Дядь Егор, тебя в правление зовут.
   - А что там стряслось?
   - Кто-то из района приехал.
   - Из рийона? - переспросил Егор Иванович. - Коль из рийона, надо итить.
Один приехал, другой уехал... Работают, значит. Ступай, Митька, я приду...
   "Не осень, а чистая напасть, - думал  Егор  Иванович.  -  Не  успел  от
одного уполномоченного избавиться, как другой прикатил. И  чего  они  сюда
заладили? Летят - как воробьи на ток. Оно еще то плохо,  что  председатель
Волгин занемог. "Опять лихоманка  взяла",  как  говорит  про  него  кузнец
Конкин. Энтот всегда в трудную пору ложится, как опоенный  мерин,  -  чуть
поклажа потяжелее -  он  на  колени.  Агрономша  на  семинар  укатила,  по
кукурузе совещаться. Тоже нашли время - картошка в поле, а  они  семинарии
развели. А на меня, бригадира, все уполномоченные навалились".
   Дома  Егор  Иванович  натянул  на  стеганку  жесткий,  как   из   толя,
брезентовый плащ и пошел в правление.
   У правленческого крыльца увидел он райкомовский "газик"  с  потемневшим
от дождя  брезентовым  верхом.  "Не  сам  ли  нагрянул?"  -  подумал  Егор
Иванович.
   "Сам" - секретарь райкома Стогов - наезжал к ним редко. Не потому,  что
на подъем был тяжел, а потому, что дорога к ним дальняя  -  кружным  путем
сто верст. Да и не каждое лето проехать можно - тайга. А  напрямик,  через
переправу, ездили из районного начальства  только  уполномоченные,  -  тут
верст пятьдесят, не более. Добросят их до переправы, нанаец Арсе перевезет
через  Бурлит,  а  там  подвода  или  грузовик  -  и   газуй   до   самого
Переваловского. На перекладных, стало быть. "А этот на  "газике".  Видать,
сам..."
   Но Егор Иванович ошибался.  Приехал  второй  секретарь,  Песцов  Матвей
Ильич. Заехал он в Переваловское не то чтоб попутно, но и  не  самоцельно.
"Будешь возвращаться из Зареченской МТС, заверни-ка  в  Переваловское.  По
морозу проскочить можно, - напутствовал его Стогов. - Разберись-ка, что  у
них с картошкой..." Ездил Матвей на закрытие Зареченской МТС. "Это  бельмо
на глазу убрать надо", - говаривал Стогов. Все МТС в округе распустили два
года назад. А эта все еще держалась. И вот - убрали.
   В правлении, тесно заставленном столами  и  скамейками,  Матвей  застал
трех колхозников и все допытывал, как поморозили  картошку.  Отвечали  ему
односложно, туманно, вкось:
   - Мороз что медведь - то поздно ляжет, то рано...
   - Река ноне дымилась - быть снегу...
   - А по  морозу  да  по  снегу  можно  в  дырявой  кузнице  работать?  -
спрашивал, в свою очередь, сухонький старик с барсучьей бородой - белой по
щекам и черной под усами. - Ты ступай на кузницу, посмотри.
   - А вы кузнец? - спросил старика Песцов.
   - Был кузнецом, стал начальником, - сказал старик и  добавил:  -  Стало
быть, пожарной охраны... Конкин Андрей Спиридонович... - Он протянул руку,
как бы вызывая его на эту словесную игру.
   Матвей пожал протянутую руку - игра принята.
   - А кузница?
   -  И  кузница  на  мне.  И  то  сказать:  кузница  на   мне,   сушилка,
сеялки-веялки разные, теперь еще и пожарная охрана. А заместителя нет. Вот
говорю председателю: дайте мне заместителя, чтоб я его к делу пристроил. А
вдруг я, не дай бог, помру? Ведь не  бессмертный  же.  Чего  тогда  делать
будете? - И Конкин  умолк,  словно  давая  почувствовать  собеседнику  всю
тяжесть возможной утраты.
   Песцов озабоченно заметил:
   - Да ведь, поди, все заняты, Андрей Спиридонович... Работают!
   Конкин сверкнул  своими  желтыми  глазками  и,  оглаживая  левой  рукой
бородку, пошел на откровенность:
   - Какое там работают! Сказать по правде, это не работа  -  суета  сует.
Тут к тебе кажный приступает со своими приказами да законами: председатель
одно говорит, уполномоченный - другое, а директор  мэтээс  приедет  -  все
по-своему норовит переиначить. Тут, парень,  как  на  торгу:  кто  сильнее
крикнет, больше посулит - того и верх. Намедни уехал от нас уполномоченный
Бобриков.  Может,  знаете?..  -  Песцов  кивнул  головой.  -  Вот   мастак
говорить-то... Куда! Как заведет, только слушай:  и  про  инициативу,  про
структаж какой-то... Все уплотнение трудодня хотел  сделать.  Чудно!  День
хотел уплотнить, вроде  как  табак  в  трубке.  Кспиримент,  говорит...  А
напоследок картошку заморозил да уехал. И колхозники оттого  не  ходят  на
работу. Плюнули! Теперь только на шефов и надежа.
   Вошел Егор Иванович. По тому, как мужики повернулись к нему и  смолкли,
Песцов  определил,  что  это  и  есть  бригадир.   Невысокий,   в   темном
топырившемся брезентовом плаще, в  низко  нахлобученной  кепке,  небритый,
весь замуравевший черной щетиной  до  глаз,  он  неприветливо  смотрел  на
Песцова. "Вот так дикобраз! От этого  не  скоро  добьешься  откровения..."
Егор  Иванович,  в  свою  очередь,  осматривал  Песцова;  тот  был  высок,
погибнет,  в  зеленой  плащ-накидке,  без  кепки.  У  него  были   глубоко
посаженные, по-медвежьи, карие глаза, крутой, иссеченный резкими морщинами
лоб и богатая темная шевелюра. "Лохматый, как Полкан, - отметил  про  себя
Егор Иванович. - И востроглазый..."
   - Я насчет картошки хочу разузнать, - начал вежливо Песцов.
   - Пойдемте, - коротко ответил Егор Иванович.
   От самого правления свернули в поле. Шли молча по  тропинке  к  сопкам.
Идти было трудно - тропинка петляла по глинистым  буграм,  потом  и  вовсе
пропала. Дальше пошли по пахоте. После сильных осенних заморозков  немного
отпустило. С востока  низко  валили  рыхлые  пеньковые  тучи;  разорванные
островерхими бурыми сопками, они сползали в низины, наполняя воздух острым
запахом сырости. На мерзлую землю сыпалась косо мельчайшая морось,  отчего
верхний глинистый слой налипал на подошвы,  ватлался  за  ногами.  Повсюду
скользко, хмуро, неприютно.
   "Быть снегу, - думал Егор Иванович. - Вон  и  земля  отмякла  на  снег.
Небось уж прилепится в самый раз... А там скует  морозец,  и  напрочно  до
весны".
   Картофельное поле было под самыми сопками. Мелкий, но спорый дождь смыл
обнажившиеся из отвалов картофелины, и они отливали глянцевитой желтизной.
Егор Иванович поднял картофелину и подал ее Песцову.
   - Полюбуйтесь! Чистый камень.
   Матвей взял холодную тяжелую картофелину, колупнул ее ногтем.
   - Сколько здесь?
   - Почти тридцать  гектаров  прахом  пало.  И  какой  картошки!  -  Егор
Иванович повернулся к Песцову и зло сказал: - Я ее  выращивал,  понимаете,
я! А сгубил уполномоченный Бобриков да директор мэтээс.  -  Он  выругался,
сердито отвернулся и запахнул полу плаща.
   - Вы не шумите. Лучше расскажите толком: как это случилось?
   - А что рассказывать, только себя  расстраивать!..  -  Но  рассказывать
Егор Иванович стал горячо и подробно: - Тут все одно к одному.  С  уборкой
кукурузы зашивались, и картошка подоспела. Председатель  слег,  хозяйничал
Бобриков. Вызвал он директора мэтээс. Тот явился и говорит: "Я вам за  два
дня всю картошку развалю, только поспевай собирать".  Я  воспротивился.  К
чему это? А ну-ка морозы ударят! Пропадет  картошка.  Бобриков  и  говорит
мне: "Ты ничего не знаешь. Шефы приедут, помогут..." Ну, пригнали трактор,
и  пошли  ворочать.  Один  деньги  зарабатывал,  второй  план  на  бумажке
выполнял. Распахали. А шефов нет. Тут и  ударил  мороз.  Бобриков  сел  да
уехал. А колхоз без картошки остался.
   - Но ведь он думал, как лучше...
   - Думал? А мы что ж, думать разучились?
   Песцов вспомнил, как месяца полтора назад на бюро райкома  они  приняли
решение - послать Бобрикова, заведующего отделом пропаганды, в колхоз  для
усиления  руководства...  "Ты  у  нас  человек  грамотный  -   пропаганда!
Установки знаешь, - говорил  ему  Стогов.  -  Вот  и  направляй!.."  Он  и
направил.
   - Почему ж все-таки не собрали картошку? - спросил, помолчав, Песцов.
   - Морозом сцементовало так, что две недели отходила.
   - Ну, а потом, когда отошла?
   - А потом она мороженой стала. Кому ж ее?..
   - Хоть скоту.
   - Скоту?! А платить с нее, план сдавать, как с нормальной? Не, вина  не
наша, вы ее сактуйте.
   - Хорошо, спишем... Но корм все-таки хороший.
   - А мы по ней и  так  свиней  пасли.  А  что  осталось  -  в  удобрение
пойдет... Вот так мы и хозяйствуем.
   В этом "мы" Песцов уловил явный намек на  райком,  на  его  собственную
персону...
   - Меня другое удивляет...  Почему  же  колхозники  молчали?  -  спросил
Песцов.
   - А кто их слушает? Я бригадир, за председателя оставался, меня и то не
послушали.
   - Ничего. Теперь вы сами хозяева. Вся власть у бригадиров будет.
   - И бригадир не хозяин. Да иного  бригадира  к  власти,  как  козла  на
огород, допускать нельзя.
   - Отчего же? Ведь вы сами бригадир.
   - Был бригадиром, и хватит с меня.
   - Что так?
   -  Ничего.  Вам  сколько  годков,  тридцать  с  хвостиком?  А  мне  под
шестьдесят. Поработайте с мое, поковыряйте эту землю, тогда и узнаете.
   Расстались они холодно. Песцов пошел к своему "газику", а Егор Иванович
домой.
   Хоть и сказал эти слова Егор Иванович по запальчивости, но мысль  такая
у него зародилась еще раньше. Давно уж он понял, что в колхозе у них не та
пружина работает: и начальства много, и стараются вроде, а  все  вхолостую
крутится. Мужик сам по себе, а земля сама по себе. А ведь мужик  и  земля,
как жернова, должны быть впритирку. Тогда и помол будет.  И  задумал  Егор
Иванович, заплантовал на свой манер перекроить все. И  слышал  он,  что  в
других местах вроде бы так делается.
   К дому подошел он в сумерках, - с дороги к его воротам  вел  широкий  и
черный след гусениц. Приехали!
   Сынов застал он во дворе;  тракторы  стояли  в  каретнике  (догадались,
черти!), а Иван и Степка возле заднего крыльца мыли руки, - мать  поливала
им из ковша теплую воду - пар клубился до самого карниза.
   - Приехали?! - приветствовал их Егор Иванович и первым делом  прошел  к
тракторам. Он провел рукой по радиаторам, похлопал по капоту. Машины  были
еще теплыми и сухими. "Сперва их протерли, а потом уж за себя  взялись,  -
отметил Егор Иванович. - Молодцы!"
   - Ну вот тебе, батя, и тягло, - сказал старший, Иван, подходя к отцу  и
вытирая расшитой утиркой руки.
   Поздоровались.
   - Хороши?
   - Кабы мне их в руки, я бы наделал делов, - сказал Егор Иванович, снова
оглаживая радиаторы.
   - Не зарься, батя, не то раскулачат,  -  крикнул  от  крыльца  младший,
Степка, рыжий чубатый здоровяк в новенькой кожанке.
   - Глуп ты еще, Степа. Я сам отвел свою кобылу в колхоз. Первым.
   - Стара она у тебя была. Вовремя успел отвести, а то сдохла бы.
   - Небось она была подороже твоей кожанки. А ты вот отдай свою кожанку.
   - Э, батя, на личную собственность руки не поднимай.
   - Да перестань зубы-то скалить! - оборвала его  старуха  в  безрукавной
стеганой душегрейке. - Ступайте ужинать. - Она с грохотом бросила  ковш  в
ведро и поплыла в сени.
   - И то правда, - согласился Егор Иванович. - Проголодались, поди? -  он
взял под руку безотчетно улыбающегося круглолицего, приземистого старшого,
Ивана, потрепал за ворот Степку. - Пошли, пошли!  Мать,  поди,  все  глаза
проглядела, дожидаючи вас.
   За стол сели всей семьей, каждый на своем месте: с торца  на  табуретке
Егор Иванович, на широкой скамье вдоль стенки  уселись  братаны,  далее  в
самом углу под божницей сноха Ирина, жена Ивана, а уж  с  краю,  на  самом
отлете, елозил  на  скамье  младший  Федярка,  мальчонка  лет  двенадцати.
Свободная сторона стола оставалась за Ефимовной, -  отсюда  она  поминутно
металась к шестку, гремела чугунами, орудовала ухватом и  половником.  Как
только появилась огромная чашка щей, в  которой,  по  выражению  Ефимовны,
уходиться можно, все смолкли и стали  есть.  Ели  не  торопясь,  вдумчиво,
молча.
   После ужина, тщательно  вытерев  усы,  губы  и  руки  полотенцем,  Егор
Иванович заговорил, обращаясь к сыновьям:
   - Вот и кончилось ваше мэтээсовское житье. Теперь круглый год  дома.  И
слава богу - расходов меньше. Да и тракторы во дворе. Удобно.
   - Скоро навес построят в колхозе. Общий! Перегонят туда и  тракторы,  -
возразил Иван.
   - Э-э, когда его построят! Да  и  что  под  навесом?  Там  и  ветер,  и
слякоть, и снег. А здесь они сохраннее.
   - Ты, батя, на тракторы-то смотришь как на свои, - сказал Степан.
   - Так и смотрю.
   - Земли бы тебе еще дать гектаров полтораста, - хмыкнул Степан.
   - Получу и земли, - серьезно сказал Егор Иванович.
   - В Америке?
   - Нет, у себя в колхозе.
   - Ха! Фермер Гарст!
   - Смеяться будешь потом.
   Братья переглянулись, а старик, считая, очевидно, что сегодня  довольно
с них, прошел к печке, достал из печурки подсохнувшие  листья  самосада  и
начал перетирать их пальцами - на самокрутку готовить.
   Иван с удивлением посмотрел на отца и вдруг ударил по коленке:
   - А что, батя, это идея! Звено создадим законно. И всей  семьей...  А?!
Колоссально!
   - И не сто пятьдесят гектаров, Степа, а двести возьмем, -  сказал  Егор
Иванович.  -  Половину  картошки,  половину  кукурузы.  И  сработаем.   За
полколхоза. А? Втроем!
   - А я четвертая! - подхватила Ирина, жена Ивана. - Отдежурю в магазине,
да к вам в поле. Вот и отдых.
   -  Спасибо,  милая!  -  сказал  Егор  Иванович,  и  к  Степану:  -  Ну,
работничек, поддерживаешь коллектив?
   - С твоей смелостью, батя, надо в министры идти, наверх. А ты  к  земле
тянешь,  под  уклон.  Несовременный  ты  человек.  Скучно  будет  с  тобой
работать.
   - А мы для тебя стол на поле поставим. Вот  и  повеселишься,  -  сказал
Егор Иванович.
   - Папань, а мне можно теперь на тракторе ездить? - спросил Федярка.
   - Можно... А куда ж ты будешь на тракторе ездить?
   - В магазин, мамке за хлебом.
   - Ах ты мой заботливый! Мы тебя связным  поставим,  а  мать  звеньевой.
Мать, согласна?
   - Да ну вас... Языком-то молоть...
   - Теория в отрыве от практики, - сказал Степка. - А мы люди темные. Нам
не нужна амбиция, подай амуницию.
   Он  стал  собираться  в  клуб:  под  кожанку  небрежно  мотнул  на  шею
белоснежное  кашне,  бархоткой  надраил  низко  осаженные,  в  "гармошку",
хромовые сапожки, кинул на затылок пупырчатую кепочку и подмигнул Ивану:
   - До встречи в долине Миссури...
   Вскоре ушли на свою половину, в горницу,