ниду  встречать?  -  остановил  его  Федот.  -  Сейчас  катер
подойдет.
   Степок в нерешительности остановился: бежать в деревню - жену опоздаешь
встретить. Опасно! Остаться здесь - рубль надо возвращать... Жаль!
   - А сколько времени? - спросил он.
   - Без десяти пять.
   - Видишь, а в пять катер приходит, - сказал Федот.
   - Ну, тогда я чайку еще  выпью...  Погреюсь.  -  Он  снова  спрыгнул  с
берега. - А Ваня Ромозанов приедет - я  верну  тебе  долг.  Ты,  Борь,  не
беспокойся.
   - Вот совесть! - покачал головой Федот вслед Степку.
   - А забоялся жену-то не встретить. Видать, строгая, - сказала женщина.
   - Она бьет его. Намедни он у  нее  выручку  стащил  да  пропил.  Они  с
матерью ему всю голову разбили. Недели две, как турок, в чалме ходил.
   - А он что, глупый, не пожалился? За такое и под статью угодить можно.
   - Они сами на него же все и свалили. Сами дерут, сами же  и  орут...  Я
прибежал той ночей - он валяется на полу,  а  Степанида  в  сенях  кричит:
"Помогите! Задавил  совсем,  разбойник!"  Я  свет  включил  -  у  него  из
головы-то кровь розовыми пузырями. Прямо пеной пенится.
   - А може, мозговое окружение? Сукровь то есть.
   - "Чем они тебя?" - спрашиваю. А он: "Рашпилем", - говорит.  И  рашпиль
тут же у порога валяется. Здоровенный, как валек. А старуха на печи  лежит
и тоже орет: "Развода требую, развода!"
   - Господи!  Страсти-то,  страсти  какие...  -  торопливо  приговаривает
женщина. - А милицию вызывали?
   - Приходил Кулек... Это прозвище нашего милиционера, - обернулся ко мне
Федот. - Ну что он? "Протокол на вас каждый раз  составлять  -  бумаги  не
хватит", - говорит. Но штрафу взял пять рублей и квиток выдал. Потому  как
ночной скандал. Нарушение правил тишины. Теперь они днем дерутся.
   - Что ж он не уйдет от них? Эдак уж тоже не житье.
   - Куда уйти? Кому он нужен? Милиция и та от него отступилась.
   - Ну да, безвыходное положение. Тунеяд, одним словом.
   - А кто этот Ваня Ромозанов? Родственником Звонарю доводится, что ли? -
спросил я.
   - Ромозанов-то? Первым председателем был. Всю власть на себе  держал  в
восемнадцатом годе. Матрос - на боку маузер  и  лента  пулеметная  поперек
живота. Он на острове мужика кутуковского убил.
   - За что?
   - За  луга.  На  том  острове  у  нас  с  кутуковскими  прямо  сражения
происходили.
   - Но ведь Лещинное от вас километров за семь, не меньше, - сказал я.
   - Ну так что? Поначалу мы тот остров захватили. Ваня Ромозанов  сказал:
"Теперь вся власть наша! Мы хозяева, сами и отмерим. Луга от Волчьего  яра
до самых лещинских осокорей - все теперь наши. И кто сунется на них - того
за зебры и с Волчьего яра прямо в омут".
   - И наши то же самое говорили, - сказала женщина.  -  Все  на  Лещинное
зарились. - И, поглядев на меня, пояснила: - Там поместье Лещинина стояло.
Дворы все каменные. А в доме зеркальные двери были... Разбили их на  малые
осколки и по избам растащили для поглядки.
   - А на острове луга были, - ревниво перебил ее Федот.  -  Сено  мелкое,
как шерсть. Вот и бросились  туда,  на  остров.  Мы  с  одной  стороны,  а
кутуковские - с другой. И пошла резня...
   Неожиданно раздался низкий глухой  рев  сирены.  Беленький  приземистый
катер выглянул из-за кривуна и, вытягивая по  реке  длинные  косые  волны,
пошел к пристани. Мы спустились вниз.
   Степок не выходил из каюты до самого  подхода  катера.  Потом  суетливо
захлопотал возле Федота:
   - Давай мне конец-то. Уж я прихвачу  намертво.  А  ты  сходни  надежнее
клади. Видишь, пассажиры с грузом.
   Меня Степок теперь не замечал, все спиной ко мне поворачивался.
   Первой с катера сошла сутулая морщинистая женщина в фуфайке и  кирзовых
сапогах. В руках она с трудом несла две корзины с помидорами.
   - Стеша, Стеша, ну-к я помогу! - подлетел к ней Степок.
   - Что ты как из Сибири бежамши? - устало и строго сказала Степанида.  -
Хоть бы людей постыдился, босяк!
   - Да вроде бы солнушко проглянуло с обеда, - виновато ухмылялся  Степок
и вьюном вертелся вокруг хозяйки. - Давай, давай!
   Одну корзину, кряхтя, взвалил на спину, вторую взял в руки.
   - Что ж не продала помидоры-то? Ай не берут?
   - Болгарских навезли... Не помидоры, а горох. Эдакие вот.  -  Степанида
показала нам кончик пальца. - Но за  полцены  возьмут  и  такие.  На  язык
нечего положить, но берут по дешевке. Подождем,  говорят,  пока  и  ты  не
пустишь свои по семьдесят копеек. Как болгарские. Уж нет!  Меня  политикой
не возьмешь. Лучше с голоду  сдохну,  а  не  поддамся,  чтоб  за  полцены.
Ступай, Степа, ступай.
   Федот тем временем помог сгрузиться семье - и  мать,  и  дочь,  и  отец
обвешаны были связками сушек  и  баранок  с  ног  до  головы.  Мы  сели  с
кутуковской женщиной, и катер отчалил.
   - Стой, стой! - закричали с пристани и замахали руками. - Ромозанова-то
куда повезли? - указывали на верхнюю палубу.
   Там на белой скамеечке одиноко сидел старик в такой же выгоревшей,  как
на Федоте, фуфайке, в голубом древнем картузе с лакированным  козырьком  и
приветливо кивал головой.
   Капитан катера выругался, сбавил газ и стал разворачиваться.
   Высаживали Ромозанова прямо на глинистый берег. Сходней  на  катере  не
оказалось, но зато нашлась длинная широкая доска. Я сводил его по доске...
Большие, черные от застарелой грязи, разбитые  работой  пальцы  его  мелко
дрожали. Я держал его под мышки, и даже сквозь стеганку ощущалась  жесткая
сухость его тонких беспомощных рук.
   - Как же это вы свою пристань проехали? - спросил я.
   - Думал, окликнет кто... Ан никто не спохватился...  Забыли,  знать.  А
сам-то я плохо соображаю.
   - Мешочек у меня там под скамейкой остался, - сказал он уже на берегу.
   Я передал его тощий заплечный мешок в руки Федота.
   - Хоть бы кто из родственников встретил старика.
   - Он один остался.  В  богадельню  не  хочет.  Тридцать  рублей  пенсии
получает. Чего ему не жить? Хлеб нам привозят раз  в  неделю,  тепленький.
Воздух бесплатный. Рыбы сколько хочешь - вон в воде плавает...
   Федот говорил, улыбаясь, ласково помахивая капитану,  и  не  поймешь  -
язвил он или в самом деле хвастался. А сверху, по краю обрывистого берега,
шли Степок и Степанида, шли ровным  мелким  шагом,  вытянув  по-лошадиному
шеи, тяжело  опустив  руки.  На  их  спинах  горбатились  огромные  черные
кошелки, покрытые мешковиной.

   1965



        ТИХОН КОЛОБУХИН

   - Ты все говоришь,  -  правда,  мол,  свое  возьмет,  рано  или  поздно
одолеет? - спрашивал меня шкипер Федот.
   - Ну! Неверно?
   - Может, и верно... Только не в наших местах. Мне так думается:  правда
где-то заблудилась. А может, дороги у нас неподходящие - боится завязнуть.
Кто ее знает! Но в наших краях правда и не ночует.
   - Это почему же?
   - А потому... Ты Тихона Спиридоныча Колобухина знаешь?
   - Знать не знаю, но слыхал.
   - Что ж ты про него слыхал?
   - Садовник он хороший... Сад большой вырастил в чистом поле.
   - Про это и ребятишки знают, которые вон по садам лазают. А ты про  его
справедливость слыхал?
   - Не припомню что-то.
   - И об  чем  ты  только  помнишь?  Если  хочешь  знать,  перед  Тихоном
Спиридонычем все люди равны.
   В прошлом году он председателю райисполкома Скобликову яблок  бесплатно
не дал. Тот прислал с  "газиком"  три  мешка  и  записку  от  председателя
колхоза:  "Товарищ  Колобухин,  отпустить..."  И  подпись  -  Батурин.   А
Колобухин поперек этой записки написал: "За счет председателя колхоза".  И
- в бухгалтерию! Содрали с Батурина...
   - И только?
   - По-твоему, мало?
   - Это все мелочи.
   - Мелочи? Ладно. А как это рассудить - Колобухин от пенсии отказался?
   - От какой пенсии?
   - От государственной! Пока, говорит, мне  шестьдесят  лет  не  стукнет,
пенсию получать не буду - совестно. А ведь у него не маленькая пенсия,  он
капитаном был, пожарным инспектором. И добровольно  ушел  в  садовники,  в
колхоз... Это как рассудить?
   Я пожал плечами.
   - Любимое дело... Но при чем тут правда?
   - Обожди! - сердито оборвал меня шкипер. - Ты сам небось не вступишь  в
колхоз? Добровольно! А? То-то и оно... Любимое дело? Я, может  быть,  тоже
на земле люблю работать, но вот на пристани торчу... А Колобухин  пошел...
сад вырастил. Пятнадцать лет растил. И вдруг его из сада убрали. Теперь  и
скажи мне, есть у нас правда или нет?
   - За что же его сняли?
   - За непочтение родителей. В колхозе восемьсот  рублей  пропили,  а  он
написал про это в листок народного  контроля  и  по  селам  развесил.  Сам
Тутышкин приезжал. Это что, говорит, такое... Снять! Ну и сняли, и листки,
и Колобухина.


   Я без дальних разговоров закинул рюкзак за спину  и  прошел  в  деревню
Малые Бочаги,  где  жил  Колобухин.  На  травянистой  дороге  меня  нагнал
грузовик с полным кузовом людей - колхозники с лугов ехали.  Проголосовал.
Машина остановилась. Я влез в кузов. Тут мы и познакомились с Колобухиным.
На нем была серая, потемневшая от пота и покрытая на плечах сенной  трухой
рубаха да видавшая  виды  соломенная  шляпа  с  обвислыми  и  обтрепанными
полями. Он был черен, как жук, с выпуклыми, блестящими карими  глазами,  с
прямым носом и открытыми ноздрями.
   Взглянув на мое газетное удостоверение, удивился:
   - Неужели "туда" дошло?
   - Дошло, - говорю.
   - Но я не писал, не жаловался...
   - Это неважно.
   - Нет, важно. С работы меня никто не снимал, - я сам ушел. И  вообще  в
моей истории винить некого, - он нахохлился, как петух перед боем.
   Я не торопился с расспросами - здесь и народу было много, да  и  вообще
сельские жители с ходу ничего не делают.  Надо  приглядеться  к  человеку,
прикинуть, что к чему.
   Возле школы мы выпрыгнули из машины и  пошли  в  конец  деревни.  Тихон
Спиридонович пригласил меня на чай.
   Говорил он с корабишинским напевом, растягивал гласные  в  конце  слов:
"Нюра-а, ставь самова-ар!" "Подвывают", - смеются у  нас  в  Тиханове  над
корабишинскими. Они, мол, люди пришлые и  прозывались  "талагаями".  Одни,
говорят, из Латвии переселились, другие - с Кавказа, третьи  -  из  Крыма.
Трудно определить, какая легенда наиболее правдива, - среди  корабишинских
жителей есть и медлительные голубоглазые  гиганты  Лактюнины,  похожие  на
латышей,  и  бойкие  приземистые  черноголовые  Кадушкины  да  Колобухины,
смахивающие на крымских татар. Воистину русский бог велик.
   - Вы родом из Корабишина, - говорю я.
   - Как вы отгадали?
   - По говору да по внешности.
   Смеется:
   - Меня на службе то за татарина, то  за  кавказца,  а  то  и  за  еврея
принимали.
   - Давно переселились в Малые Бочаги?
   - Пятнадцатый год пошел.
   Его дом вынесен из посада и повернут лицом к улице, таким образом,  как
бы замыкает ее. Дальше  ходу  нет  -  поле.  А  вокруг  этого  пятистенка,
обшитого тесом, разросся сад... И каких только чудес нет в этом саду!  Тут
тебе и малина величиной с кулак, и фрукты-ягоды, похожие сразу и на вишню,
и на рябину - и кислят, и сластят, и во  рту  тают.  И  груши  с  яблоками
растут на одном дереве. А под окном дальневосточный лимонник переплетается
с виноградом "Мадлен-Анжевин".
   - Тихон Спиридонович, откуда все это взялось?
   Отвечает скромненько:
   - Садовники присылают со всех концов... Кто семена, кто  черенки.  И  я
посылаю. Помогаем друг другу.
   На стене у Колобухина висит карта  европейской  части  Союза,  -  карта
перекрещена черным карандашом, и как раз в пересечении диагоналей  обведен
жирный кружочек.
   - Вот это и есть Малые Бочаги - пуп земли, - говорит Колобухин.
   Разговор у нас был долгий, сумбурный,  немыслимо  разнообразный.  Тихон
Спиридонович все не хотел говорить про то самое,  ради  чего  я  пришел  к
нему. Делал он это не столько из скромности или боязни, сколько из желания
понять - с кем имеет дело, прощупать, что ты за птица, ну и себя показать.
   - Интересно, вы не знаете, - отчего это бельфлер-китайка подмерзает?
   Спрашивает и смотрит на меня так, словно  я  и  пустил  по  свету  этот
неустойчивый сорт яблонь.
   Что-то мычу  неопределенное,  пожимаю  плечами,  а  Тихон  Спиридонович
сочувственно кивает головой и завлекает меня все дальше в словесные дебри:
   - Как мы знаем,  аммиачная  селитра  убивает  широколистник,  лебеду  и
сурепку, а против злаковых сорняков ничего не придумано. К примеру, против
пырея. Или, может, я отстал? Извиняюсь, конечно, вы не в курсе?
   Услыхав, что я не "в курсе", он откинется  на  стуле,  прикроет  глаза,
долго  молчит,  и  чуть  заметная  улыбка  играет  на  его  сухих   губах.
Насладившись моей полной неосведомленностью,  он  добреет,  начинает  себя
показывать:
   - Скажу вам по секрету - омаиновая мазь из семян осеннего безвременника
- лучшее средство против рака кожи.
   - Что вы говорите?!
   - Не верите? Сейчас покажу.
   Он моментально снял рубаху, повернулся ко мне спиной и  показал  желтое
пятно на лопатке:
   - Вот. Меланома была. Врачи отказались, а я вылечил. Нюра, подтверди!
   От шестка обернулась жена его,  с  покорным,  одутловатым,  нездорового
цвета лицом:
   - Истинная правда... Это не мазь, а сущая отрава. Как огнем  жгла  его.
Он, бывало, как повязку наложит, так полночи крыком крычит.
   Анна Петровна хоть и занята своим делом -  жарит  нам  яичницу,  подает
огурцы,  квас,  но  постоянно   начеку,   слушает,   что   говорит   Тихон
Спиридонович, не надо ли слово нужное вставить.
   - А вот еще что интересно... - продолжает Тихон Спиридонович. - В нашей
аптеке  никто  эритрицын  не  брал.  Залежался.  Но  заболела  девочка   у
соседки...
   - Чем?
   - Головная боль и температура...
   - Да вроде бы она жаловалась на внутренности, -  отозвалась  от  шестка
Анна Петровна.
   - Это возможно, - кротко соглашается Колобухин.  -  Боль,  она  хоть  и
чувствуется в голове, но причинную связь имеет с внутренними органами. Так
вот я и говорю соседке: Марья, не  ходи  ты  за  лошадью  в  колхоз.  День
потратишь, а то и два - не отвезешь девчонку в  больницу.  Сама  видишь  -
уборочная кампания в разгаре. Вот тебе записка - сбегай в аптеку и  скажи:
Тихон Спиридонович  Колобухин  для  себя,  мол,  просит  этого  лекарства.
Принесешь - дай девочке. Оно и  боль  снимает,  и  аппетит  дает.  Лучшего
лекарства не придумано.
   - И помогло? - спрашиваю я.
   - Как рукой сняло.
   -  С  той  поры  это  лекарство  прямо  нарасхват  берут,  -   радостно
подхватывает Анна Петровна. - Так и говорят аптекарю:  дай  нам  лекарства
Колобухина - ото всех болезней помогает.
   Пил он как бы нехотя, морщился и так медленно тянул из стакана,  словно
в нем была не водка, а медвежья  желчь.  Я  попытался  подобраться  к  его
загадочной  истории  издалека,  благо  думал,  что  выпивка  погасит   его
бдительность. Но не тут-то было...
   - Это правда, что вы от капитанской пенсии отказались?
   Улыбается:
   - До пенсии я еще не дотянул.
   - Года два-три.
   - Неважно.
   - Но вы служили в милиции?
   - Двадцать пять лет...
   - Уволили?
   - Сам ушел.
   - Куда?
   - В колхоз.
   - Кем? На какую ставку?
   - Садовником... На тридцать трудодней.
   Я невольно улыбаюсь:
   - Веселый вы человек.
   - Ага. Нюра, принеси-ка гитару.
   Анна Петровна мягкой увалистой походкой  сходила  в  горницу,  принесла
гитару. Тихон Спиридонович быстро настроил ее и протянул мне:
   - Может, вы попробуете?
   - Нет, уж лучше вы сами...
   - Как хотите.
   Он артистически откинул голову, выдавил из себя кадык и запел  приятным
с хрипотцой баритончиком:

   Где-е же те лу-у-унны-ые ночи...
   Где же тот пел со-о-лове-е-ей...

   От шестка тоненьким детским голоском вплелась в песню Анна Петровна:

   Где же те кари-и-ие очи?
   Кто и-их ласкает теперь?..

   Потом Тихон Спиридонович включил магнитофон, и по всей избе рассыпались
лихие гитарные переборы "цыганочки".
   - Под настроение наигрываю в магнитофон и вот вроде как по  радио  себя
слушаю...
   Так бы я и не добрался, наверно, до  цели  своего  разговора,  кабы  не
случай. В тот самый момент, когда  Тихон  Спиридонович,  прикрыв  глаза  и
сцепив на коленке пальцы,  слушал  свою  "цыганочку",  с  улицы  донеслись
пронзительные крики.
   Анна Петровна метнулась к окну:
   - Опять к тебе на усмирение.
   - Кто это? - спросил я.
   - Да тут одни... Ревнует  мужа.  И  дерутся  каждый  вечер,  -  ответил
Колобухин, с опаской поглядывая на дверь.
   - Молодожены, что ли?
   - Какие там молодожены! Дураки старые.  Под  шестьдесят  лет  обоим,  -
ответила, отходя от окна, Анна Петровна.
   В  избу  вошла,  закрывая   лицо   руками,   взвизгивая   и   причитая,
простоволосая, голопятая баба и села на скамью у порога:
   - Ой, Тихон Спиридонович! Помогите ж вы мне ради бога. Убивают  меня...
Ой-е-ей!..
   - Будет тебе дурить-то, Марфа! Хоть бы  людей  постыдилась,  -  сказала
Анна Петровна.
   - Ну, что за беда? Что за беда? - не то  спрашивал,  не  то  утешал  ее
Тихон Спиридонович.
   - Ну как же! Обидно мне... Ой, обидно! Говорят -  он  от  скуки  к  ней
ходит. Ты его в общество, мол, определи, потому что он совсем одичал.  Ну,
я его ввела в общество: двое партийных, трое беспартийных. Мы в "козла", в
карты играем. В домино! Наряжались на Новый год. Я в Деда Мороза, он  тоже
во все в белое. Чего ж ему еще надо? Ой-е-ей!..
   - Ну и хорошо... Он поймет, оценит, - сказал Тихон Спиридонович.
   - Чего ж хорошего? Ой, пропала я совсем, пропала...
   Мельком взглянув на меня, она опять закрылась руками.
   - Сидим мы, в карты  играем.  Приходит  эта  женщина.  Она  из  Больших
Бочагов. Ее там два раза поджигали из озорства. Один раз мужик  от  нее  в
подштанниках выпрыгнул, а она в одной  рубахе.  Это  дело  сурьезное.  Как
определить - кто из них с кем спал...
   - А чего ж ты за нее волнуешься? - сказала Анна Петровна. - Ее грех, ее
и ответ.
   - Да как же! Она всю жизнь не работала, а у меня вон ноги пухнут... Я к
нему в Муром, в тюрьму ходила. В вальницы ему  вина  напихивала.  Сама  не
пила, а ему покупала. И теперь  вот  какое  дело  получилось...  Не  нужна
стала. Он говорит - бить я тебя не буду, но уничтожу. Ой, милые, помогите!
Конец решающий подходит.
   - Он что, бил тебя? - спросил я.
   - Бил где придется. Ой-е-ей! Матушка моя родная!
   - Зачем ты врешь,  Марфа?  Ну  покажи,  где  синяки?  -  спросил  Тихон
Спиридонович.
   - У меня синяки раньше были, да прошли. А теперь она его научила: ты ее
бей вот в это самое место, -  Марфа  нагнула  голову  и  ударила  себя  по
загривку, - и она сама исчахнет. Вот проста моя  жизнь  -  конец  решающий
подходит. Или нам жить или разойтись... Но он меня  все  равно  уничтожит.
Ой, милые, помогите!
   - Ну так разведитесь, - сказал я.
   Она сквозь пальцы взглянула на меня:
   - У нас хозяйство... Как же нам разводиться?
   - Ну тогда живите, - сказала Анна Петровна.
   - Я и то ему говорю: давай денег, я куплю вина, бригадира  позовем.  Он
придет к нам, выпьем... Станет нас на легкую работу ставить. Дак не хочет.
Все к ней норовит...
   -  Ну,  ладно,  ладно...  Тебе  чего  хочется?  -  спросил   ее   Тихон
Спиридонович.
   - Я ноне чуть было не умерла на нервной почве... Грыбов поела.
   - А-а! Так бы и сказала, - облегченно  заметил  Тихон  Спиридонович.  -
Нюра, принеси-ка квасу!
   Анна Петровна принесла из сеней ковш квасу. Убитая горем Марфа как ни в
чем не бывало выпила квасу, утерлась рукавом и пошла  вон.  На  пороге  ее
качнуло, она вовремя схватилась за косяк. И только здесь  я  догадался,  в
чем дело, - пьяная.
   - Ничего себе, потешила, - усмехнулся я.
   - Распущенность, - озабоченно отозвался Тихон Спиридонович.
   Он как-то нахмурился, внутренне погас.
   - Не боремся мы с пьянством, вот какая история. Я сказал  председателю:
что ж, мол, не смотришь, а он мне в ответ: "Кто  я  вам?  Поп?  Заблудшими
душами заниматься. У меня от одного хозяйства голова кругом  идет".  И  то
правда.
   - Да что говорить! - отозвалась