Но виду не подаю.
   - Ну и денек был! - говорю. - Осень, а жара - спасу нет.
   Она сидит у детской кроватки, качает ее и не оборачивается.
   Я подхожу к кроватке, говорю, будто о дочке:
   - Сердитая она у нас... Вылитая мать. Вон, во сне и губы надула.
   Наташа молчит.
   Прохожу к умывальнику, ковшом гремлю, говорю погромче:
   - Анисимов у нас прямо академик. Плоты вязать будет, лоцманов нашел.
   Она молчит.
   - Ты чего такая пасмурная? - спрашиваю.
   - Я все жду, когда же ты наконец обратишь и на нас внимание.  Или  тебе
бревна дороже семьи?
   - Постой! Вроде бы я все, что могу, делаю для тебя.
   - Что ты можешь? Вон Анисимов плоты хочет вязать, и ты  уж  от  радости
готов спать на хворосте. Ты уже всем доволен.
   - А чего ж мне не быть довольным?
   - Конечно! А меня с дочерью тоже, может быть, на хворосте уложишь?
   - Ну что ты хочешь от меня? Что я - министр? Ну, нет... Нет здесь дома!
Я не вижу возможности.
   - Ты не видишь, это верно. Зато чужие люди видят, как я здесь  мучаюсь.
Лицо вон  задубело,  смотреть  на  себя  стало  страшно.  Господи!  Так  и
состаришься в этой конуре.
   - Ну, потерпи. Перемаемся как-нибудь. Зато  потом  будет  хорошо.  Люди
станут жить по-человечески.
   - У тебя все потом! Потом я, между прочим, старухой  буду.  И  мне  все
равно тогда - где и как жить. А сейчас мне надоело  мучиться.  И  если  ты
этого не замечаешь, так чужие хоть заботятся.
   - Кто же это о тебе позаботился?
   - И о тебе тоже. Редькин возил меня  в  Озерное.  Место  для  тебя  там
готово, и дом очень хороший. Собираемся! И завтра же уедем отсюда.
   - Ох, сукин сын! Езуит! Душить за такое надо!
   А она с эдакой улыбочкой:
   - Спасибо! Так ты людей благодаришь за внимание.
   - Какое внимание? Ты просто дура! Он же от меня отделаться хочет.  И  я
поддамся? Да кто я такой?
   - Послушай, что о тебе говорят...
   - А что говорят?
   - Успехом пользуешься среди красавиц барака.
   - Да ты что, в самом деле сдурела? Неужто поверила этой сплетне? Пойми,
меня ж хотят выжить отсюда. Но я  не  поддамся!  Никакой  поклеп  меня  не
выживет отсюда. Мне люди  поверили...  Так  неужели  ты  хочешь,  чтобы  я
обманул их и бросил?
   И она закричала:
   -  А  я  жизни  хочу  нормальной!  Это  ты  понимаешь?  -  Потом  стала
упрашивать: - Послушайся меня, Женя. Сейчас же давай соберем вещи и завтра
уедем. Слышишь? Я прошу тебя!
   - Да ты с ума сошла.
   Тут она и взорвалась:
   - Не-эт, это ты сумасшедший! Носишься везде  со  своими  обвинениями...
Все люди как люди - живут спокойно. А  для  тебя  все  не  так.  Все  тебе
мешают. Дома мать мешала,  здесь  Редькин.  Везде  свои  порядки  заводить
хочешь! Умнее всех хочешь быть? Ты просто эгоист. Ты не любишь меня. А  я,
как дура, на край света за тобой потащилась. И здесь  меня  мучаешь...  Ну
что ж, иди к своей потаскухе! Но  запомни,  я  губить  свою  молодость  не
стану. Хватит уж, сыта по горло...
   И все в таком духе.
   Я хлопнул в сердцах дверью и ушел из дому. Тошно мне  стало  и  обидно.
"Неужели, - думаю, - она права - не забочусь я о своей семье? Выходит, что
мне Анисимов с Варей дороже Наташи? Но это же чепуха! Чепуха? А почему  же
я стараюсь для них  общежитие  построить,  а  для  нее  от  готового  дома
отказываюсь? По совести это или не по совести? Но что такое  совесть?  Для
Редькина совесть - выполнить план; для тещи - обеспечить дочь. А для  меня
что такое совесть?" И я не находил ответа.
   Вышел я на берег озера.  Ночь  была  темная.  Смотрю  -  какой-то  пень
торчит. Вдруг этот пень заговорил голосом Анисимова:
   - А, Аника-воин! Садись.
   Я сел и заметил, что он выпимши.
   - Совестливый, значит? Пожалел нас и получил первую затрещину за это. -
Анисимов засмеялся, вынул флягу, отвинтил колпак,  налил  его  и  протянул
мне: - Пей, я тоже тебя жалею.
   Я отказался. Он выпил и подмигнул мне.
   - Еще получишь по загривку, не горюй раньше времени.
   - Не смеяться надо, а порядок наводить, - ответил я в сердцах.
   - Ишь ты! - отозвался он насмешливо. - А чем здесь плохо?  Зарабатываем
тыщи по две на нос. План выполняем...  Почет,  брат,  и  уважение...  Пей,
гуляй... Чего тебе не хватает?
   - У вас же, - говорю, - семья, поди, есть...
   Анисимов долго молчал и вдруг заговорил совсем иным тоном, серьезно:
   - Некому порядок-то наводить: хозяина нет... До министерства отсюда как
до луны, не долетишь. - Он откинулся на траву и потянулся. - Эхма,  я  вот
отбарабаню этот год - и прощай, золотая тайга. И  ты  удерешь  года  через
два, если не раньше. А Ефименко будет жить.
   - Да почему же так получается? - с досадой спросил я его.
   - Да потому, что мы рабочие с тобой,  -  ответил  он.  -  Не  можем  мы
скакать по тайге, как зайцы. Уж лес разрабатывать, так по  всем  правилам,
да на одном месте. А мы что? Тут попилим, там нашвыряем и  бежать  дальше.
Мусорим только, лес  портим...  И  поселок  нам  нужен,  а  не  такая  вот
временная дыра... Ведь я бы тоже мог себе такую  же  избу  построить,  как
Ефименко. А на кой черт она мне? Если участок года через два-три перенесут
отсюда. Кто здесь останется? Ефименко  да  его  друзья.  Они  станут  либо
охотниками, либо кородерами. И что им лесная промышленность!  Они  въехали
на  ее  спине  в  лесное  царство.  Землицы  отхватили,  скот   поразвели.
Приспособились. А мы, брат, не умеем приспосабливаться. Бежим отсюда, или,
как говорят в канцелярии,  течем.  А  ведь  им,  чертям,  деньги  ежегодно
отпускают, чтобы строить для нас  и  дома,  и  все  такое  прочее.  Но  им
некогда, х-хе! - план выполняют. А мы течем...
   - Что же делать? - спрашиваю.
   - Переводись-ка, - говорит, - милок, в  другой  леспромхоз,  поближе  к
железной дороге. Там по-человечески все устроено.  Там  и  с  женой  можно
жить. А тут, в бездорожье, чего  ты  хочешь?  Почта  и  та  раз  в  неделю
ходит...
   "Ну, нет, - думаю, - это не выход".



        16

   После этого вечера мы близко сошлись с Анисимовым, но встречались  либо
на складской площадке, либо возле озера. В барак я перестал ходить,  чтобы
не давать повод к сплетням. Мне жалко было  Варю.  Очень  она  переживала.
Однажды, помню, иду я по берегу и вижу такую картину: Варя взяла на  плечо
коромысло с ведрами и никак не может подняться по крутой тропинке, - дождь
прошел, и земля была влажной, скользкой. Я  быстро  подошел  к  ней,  снял
ведра и вынес их на откос. Варя поблагодарила меня, а  у  самой  слезы  на
глазах.
   - Что вы, - говорю, - Варя, разве так можно? Ведь вы не виноваты!
   Она только губу прикусила и пошла быстро-быстро к бараку.
   Прошел еще месяц. И  представляете,  что  сделал  со  мной  Редькин?  -
спросил мой рассказчик.
   - В калошу посадил! - с досадой воскликнул я.
   - Конечно, - подтвердил Силаев. - И  ведь  на  чем  провалил  меня,  на
тонкомере! Тонкомером в лесном деле называются тонкие деревья. Трелевать и
раскряжевывать их очень  невыгодно:  хлыстов  получается  много,  а  объем
маленький и отходы большие. Редькин с Ефименко и подобрали  такую  деляну,
где было очень много тонкомеру, и пошли валить  его  сплошняком.  Я-то  не
сообразил по неопытности, чем это грозит для меня, и  спохватился  лишь  в
конце месяца. Что  ж  получилось?  По  количеству  поваленного  леса  план
выполнили, но по товарной  продукции  крепко  завалили.  Понимаете,  какая
хитрая штука этот тонкомер? Вроде бы и настоящий лес, и кубатуру замеряешь
на деляне - подходящая. А в дело пустишь - и половины нет. Отходы! Пшик...
   Ну и получился, конечно, скандал. Поднялись и Редькин,  и  Ефименко,  и
даже директора вызвали. Как же - план завалил Силаев! И приехал  директор.
Вызвали меня в контору. И руки не подал сам-то.  "Садись",  -  говорит.  Я
сел, а он вокруг меня по  конторе  забегал.  Невысокий,  кругленький,  так
катышем и катается. И куда  все  его  благодушие  делось?  Руки  за  спину
заложил, молчит... И я молчу. Бегал он, бегал и наконец разразился.
   - Что ж ты, - говорит, - со мною наделал? План завалил, лучшую  бригаду
лесорубов разогнал. Манипулятор ты, а не новатор! И на чем, на чем сыграть
решил! Лес не так рубим!.. Не по правилам! Портим! Думаешь - ты один такой
заботливый? Заметил... А мы все тут слепые? Демагог ты!
   Здесь я не выдержал и говорю:
   - Сами вы демагог.
   Ух, он аж подпрыгнул, как ошпаренный.
   - Хорошо, - говорит, -  подобные  художества  тебе  даром  не  пройдут.
Запомни, у тебя договор на два года с леспромхозом. А  я  тебя  не  отпущу
никуда. Мастером не захотел работать - грузчиком будешь!
   Я встал и ушел. Иду и думаю: говорить Наташе или  нет?  Поймет  ли  она
меня? И как она встретит этот новый удар? Но ведь это  не  скроешь.  Да  и
душу отвести надо. Скажу!
   И вот  прихожу  домой.  Наташа  показалась  мне  какой-то  натянутой  и
рассеянной. Стала собирать мне ужин  и  вместо  скатерти  платок  на  стол
накрыла. Платок лежал в детской кровати, подняла  она  его  -  а  под  ним
письмо. Смотрю я и глазам не верю: письмо адресовано ей  от  Чеснокова.  Я
подошел к Наташе, тронул ее за плечо и говорю:
   - Сними платок со стола и положи на старое место.
   - Ох ты боже мой, совсем из ума выживаю! - сказала она и  так  суетливо
свернула платок и понесла к кроватке.
   А я смотрю на нее - что будет? Вот она подошла, заглянула  в  кроватку,
увидела письмо и застыла. А потом тихонько стала раскладывать  платок,  не
оборачиваясь; я только видел, как загорелись у нее щека и  ухо.  И  я  ей,
понимаете, ничего не сказал. Я ушел в барак к Анисимову и в первый  раз  в
жизни напился до беспамятства.
   В бараке тогда никого не было, все  ушли  в  кино.  Директор  на  своем
катере привез картину.
   Захмелел я так, что за столом и уснул. А потом скверно, так скверно все
получилось, что и вспоминать не хочется...
   Он поморщился и покачал головой.
   - Анисимов ушел, по обыкновению, на озеро. В  бараке  я  один  остался.
Варя и позаботилась обо мне, ваяла да уложила меня в  своем  чулане.  Мол,
проспится за вечер...  Боялась,  как  бы  директор  не  наскочил  на  меня
пьяного. Да кто-то из ребят заметил. А потом  в  кино  пустили  слух,  что
мастер в Варькиной постели спит. Варя почуяла недоброе и бежать в барак. А
Ефименко того и надо, он с дружками за ней. Варя-то уберечь меня хотела от
скандала. Только все получилось еще хуже. Закрыла она свой чулан на  замок
и говорит этой братии, мол, нет у меня никого, не пущу, да и только...  Но
куда там!  Полон  барак  нашло  народу.  Даже  жену  мою  не  постеснялись
пригласить. Ну и открыли, конечно, чулан-то.
   Он сурово свел брови и с минуту молчал, уставившись в палубу.
   - Вот и вся история, - сказал  он,  встряхнувшись.  -  Проснулся  я  на
следующий день поздно. Мне все рассказал Анисимов. Жену я дома не  застал.
Она уехала утром на директорском катере. Все в комнате было  взбудоражено:
валялись на полу газеты, грязное белье, одеяло с койки сорвано. На  все  я
смотрел как-то тупо, равнодушно, еще сердцем не понимал, что она уехала. И
только по-настоящему почувствовал всю жуть, когда над неубранной  кроватью
сквозь появившуюся снова щель в стене увидел дочку кузнеца. Так же, как  в
день нашего приезда, она  смотрела  своими  черными  глазенками  и  сосала
пальчик. У меня будто оборвалось что внутри и стало так пусто и жутко, что
захотелось бежать.
   Помню, на столе лежала записка, оставленная  Наташей.  Всего  несколько
слов, вроде этого: "Прости, я больше не могу. Ты знаешь, к кому я  уехала.
Не пытайся видеть меня". Ну, и все такое прочее...
   И я ушел в тот же день из этого поселка. В конторе был вывешен  приказ,
уже подписанный директором. Мастера такого-то за моральное разложение,  за
дезорганизацию производства и дальше в том же духе, за многие грехи, снять
и зачислить рабочим того же леспромхоза.
   С тех пор и брожу по всем участкам. Сначала пил от обиды  и  злости,  а
потом по привычке. Спохватился вот...
   Ушла со мной вместе и Варя. Одинокая она, мужа-то на войне убили.  Тоже
горемыка - приехала сюда счастья искать. Вот теперь везет  меня  лечиться.
Настойчивая, - произнес он тихо и ласково улыбнулся. - Год  уговаривала  и
добилась своего.
   Он придвинулся ближе и заговорил, понизив голос:
   - Вы не подумайте, что я оставлю ее в беде. Ни за что! Но  ведь  вы  же
видите - она старше меня лет на десять, и понимаете, что  это  значит  для
здорового мужика. Другая бы на ее месте жила бы с таким, каков я  есть.  А
эта нет - тянет меня, на ноги поставить хочет. И знаете, что мне  говорит?
- он перешел почти на шепот: -  "Не  сердись,  дорогой,  если  выйдешь  из
больницы здоровым и не найдешь меня: я  тебе  нужна  больному".  Вот  они,
люди-то, какими бывают, служба, - закончил он свой рассказ, встал и  пошел
к борту, но остановился и с какой-то растерянной улыбкой сказал: - Дочка у
меня  славная:  глаза  серые,  вострые  такие,  материнские,  а  волосенки
рыжеватые и кудрявятся... Уже смеялась вовсю.  -  Он  вдруг  засмущался  и
умолк.
   Весь остальной путь до самой базы Евгений  простоял  у  борта  лицом  к
тайге, вглядываясь в дальние синие сопки, в бесконечные  бурые  щетинистые
холмы.



        17

   К базе подходили  мы  на  исходе  дня.  Огромное  медно-красное  солнце
садилось быстро, словно  проваливалось  сквозь  частую  решетку  оголенных
прибрежных  талов.  Тонкие  черные  тени  деревьев  ложились  на   холодно
блестевшую  поверхность  реки;  на  перекатах  и  бурунах   они   дрожали,
извивались в медной толчее  волн  и  казались  живыми,  ползущими  к  тому
берегу. Наконец они достали тот берег, сплошь  покрыли  реку,  и  от  воды
резче потянуло свежестью и острым запахом мороза.
   На крутом и высоком берегу, к которому мы  подходили,  виднелись  дома,
заборы и даже деревянный шатер электростанции с длинной  железной  трубой.
Старшина баржи сам встал у штурвала, и через минуту раздались его сердитые
властные окрики: "Эй, на баке, голову убери!", "Кто там на курсе  встал?",
"Приготовить швартовы!".
   Рулевой, невысокий паренек в расстегнутой фуфайке, встал на носу баржи.
И когда наша посудина, скрежеща железным брюхом,  поползла  на  прибрежный
песок, он выпрыгнул на берег и привязал  баржу  на  пеньковую  веревку  за
обыкновенный, вбитый в землю кол, как привязывают корову на выгоне.  Затем
он прислонил маленький трапик к борту, и пассажиры начали расходиться.
   Мы распрощались с Силаевым.
   - Значит, в город? - спросил я его.
   - Да, буду двигаться туда потихоньку.
   - Ну, а потом куда, после лечения?
   - Туда же, в лес, - ответил он неожиданно твердо. - Слишком  дорого  он
мне обошелся, чтобы так просто расстаться с ним.
   Он рывком тиснул мою руку жесткой, как терка, ладонью.
   Взбирались они на бугор долго и медленно. Чуть  впереди  шла  маленькая
Варя, за ней, сутулясь, Силаев. Походка его была нетвердой, но  он  упорно
взбирался на откос, опираясь на Варино плечо. За  спиной  его,  на  палке,
болтался серый тряпичный узел.

   1956



        Борис Можаев. Саня

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        1

   На станции третьего класса Касаткино запил начальник. Говорят,  что  во
время дежурства в его кабинете стрелочник играл на балалайке, а он  плясал
"барыню", потом упал и тут же уснул прямо на полу. А когда  пришел  поезд,
его долго не могли разбудить, и поезд из-за этого задержался.
   Начальник  отделения  железной  дороги  в  срочном  порядке  послал   в
Касаткино Александру Курилову, или попросту Саню, как ее звали сослуживцы.
Саня года три назад окончила техникум  по  эксплуатационному  отделению  и
приехала  на  Дальний  Восток  из  Минской  области.  Девушка   она   была
исполнительная, в деле строгая, быстро дослужилась до дежурного по станции
и вот теперь получила неожиданное повышение.
   - Построже там, Курилова. Народ, видать, разболтался,  так  что  наведи
порядок, - наставлял ее начальник. - Ты у нас человек стойкий  -  комсорг,
тебе и карты в руки.
   Саня решила надеть в дорогу форменную гимнастерку и фуражку  с  красным
верхом, чтобы официальнее было. В петлицы гимнастерки приколола по третьей
звездочке, как и полагается носить  начальнику  станции  третьего  класса.
Проходя  мимо  вокзального  зеркала,  она  невольно  посмотрела  на   свои
звездочки и почему-то вспомнила шутки дежурных милиционеров,  которые  все
приглашали ее переходить в милицию.
   - Вид у тебя бравый и голос подходящий, - шутили они.
   Наплевать в конце концов, что она смахивает на  востроносого  парнишку.
Вот только голос хрипловатый - это, конечно, скверно.  Но  голос  изменить
нельзя, стало быть, и жалеть нечего.
   К новому месту службы Саня ехала целый день. Как далеко это  Касаткино!
С центральной магистрали, по которой  ходят  московские  поезда,  пришлось
пересесть на товарняк и еще ехать да ехать куда-то в сторону,  к  границе.
Саня устроилась на  тормозной  площадке  заднего  вагона,  от  приглашения
машиниста ехать на паровозе отказалась - шумно и жарко. Сидя на  чемодане,
она  все  смотрела  по  сторонам.  Куда  ни  глянешь  -  степь  да  степь,
одинаковая, побуревшая под долгим летним солнцем. Проплывали  разбросанные
по степи, как стога, островерхие сопки, густо поросшие мелким дубнячком  и
лещиной, словно подстриженные под гребешок.  Издали  они  казались  совсем
небольшими и вызывали  странное  желание  погладить  их  по  этой  зеленой
шерстке. Станции здесь были маленькие, безлюдные, и кроме дежурных в таких
же, как у Сани, фуражках да стрелочников с флажками, она никого не видела.
"Неужели и в Касаткино такое безлюдье? - думала Саня. -  С  тоски  умереть
можно". Она  все  мечтала  поехать  на  большую  комсомольскую  стройку  и
работать на экскаваторе; а по вечерам клуб, танцы, собрания... И надо  же,
едет  в  Касаткино,  где  и  комсомольской  организации-то  нет.  Но   что
поделаешь, - служба на дороге - что в армии,  куда  пошлют,  там  и  нужно
быть.
   К вечеру небо затянуло тучами, степные дали сгустились, посинели.
   Но вот в окно между туч выглянуло предзакатное солнце и осветило только
одну дальнюю сопку. Невидимая ранее, слившаяся с  горизонтом  сопка  вдруг
вспыхнула тревожным пламенем факела и долго горела посреди синей дремотной
степи. Саня до самых сумерек все смотрела на одинокую сопочку, и ей  стало
грустно.


   В Касаткино поезд пришел затемно. Саня  насчитала  возле  станции  пять
приземистых бараков, уныло смотревших в землю тускло  освещенными  окнами,
да четыре-пять изб. "Не много", - подумала она.
   Возле дежурки -  небольшой  деревянной  избы,  примостившейся  у  самой
колеи, - толпился народ. В желтом свете настенного фонаря  люди  гомонили,
танцевали  под  балалайку;  кто-то  пробовал  петь  тоненьким  срывающимся
голоском: "И-эх, кэво лю-у-ублю..."
   - Что  здесь  происходит?  -  спросила  Саня  у  низенького  дежурного,
которого сначала приняла за женщину.
   - Допризывников провожают. Из Звонарева, - ответил тот  и,  покосившись
на Санин чемодан, спросил: - А вам кого, гражданочка?
   - Мне начальника станции найти надо.
   - А-а! Ищите. Он где-то здесь, -  равнодушно  посоветовал  дежурный  и,
замахав зеленым фонарем, пошел в голову поезда.
   Саня подошла к толпе. Ее не заметили - каждый был занят своим делом.
   В центре этой шумной толпы возвышалась толстая плечистая баба; в  одной
руке перед грудью она держала бутылку водки прямо, как свечу, в  другой  -
стакан. Время от времени она наливала стакан до краев и кричала  отрывисто
басом: "Колька, выпей!"
   От танцующих отходил парень, выпивал залпом водку, а женщина  доставала
из кармана кусок чего-то черного и совала ему в  руку:  "Заешь".