воздухе и кричал:
   - Это они, демократы, колхоз разваливают!  Как  собаки,  только  не  на
сене... Сами жрут, а другим не дают. Вот он, цепной кобель! - указывал  он
рукой на Семакова. - Я знаю, чего  ему  надо...  Он  до  наших  умственных
мозгов добирается!.. На место мое хочет сесть? У, иуда, убью!
   Несколько человек взяли Волгина под руки и повели домой.
   - До чего добирается! - кричал, упираясь, Волгин. - До моих  умственных
мозгов... А вот этого он не хочет? -  он  пытался  выкинуть  рукой  этакую
замысловатую дулю, но его крепко держали за локоть и уводили все дальше  и
дальше.
   В тот же вечер Семаков  написал  обстоятельное  донесение  Стогову,  не
преминув отметить, что все эти нарушения были допущены в его отсутствие по
причине болезни жены.



        16

   Стогов знал эту слабость Волгина - раза два в году загуливать и чудить.
Но это были скорее выходки скомороха, чем злостного нарушителя. К тому  же
после них Волгин надолго затихал.  "Не  было  криминала  и  на  этот  раз.
Продажа поросят - штука вынужденная, - думал Стогов.  -  Всему  виной  эта
ранняя кукуруза. И меня черт попутал, увлекся я. Да еще приказывал в пойме
сеять, на лучших землях. А там и сыро и холодно... То-то и оно, крепки  мы
задним умом. Так ведь и мне приказывали! Авторитеты  нашлись,  утверждали,
ранний сев - открытие! Передовая точка зрения... А там соревнуйся,  жми  -
кто скорее оправдает ее. Так что если и была ошибка, так не моя, а наша".
   По этой причине Стогову и не хотелось судить строго Волгина -  вызывать
на бюро и отматывать ему на полную катушку. Потом мог и скандал  выйти  на
бюро. Песцов-то был против ранней кукурузы. Так что лучше  не  затрагивать
этот вопрос. Пускай там на месте решают.
   Стогов позвонил в "Таежный пахарь" и сказал Семакову:
   - Соберите партсобрание и продрайте Волгина... с песочком. Но объявлять
не больше выговора... Понял?
   - Не могу, Василий Петрович. Он трое суток пластом лежит. И неизвестно,
когда встанет.
   - Что с ним?
   - Да то же самое. Опять почки.
   - Тогда другое дело... Придется председателя вам подбирать.
   - Есть! Когда прикажете кандидатуру высылать?
   - Да ты меня не так понял... Мы сами подберем вам кого следует.
   - Понятно, - сказал упавшим голосом Семаков.
   - Вот так, - Стогов положил трубку.
   "Сам метит в председатели, сам, - подумал Стогов. -  Но  с  таким  ноне
далеко не ускачешь".
   Давно уж Стогов подумывал  о  том,  кого  послать  председателем,  если
Волгин свалится. И всегда останавливался на Песцове. Его, и только его  по
всем признакам. У него и образование подходящее, и с  людьми  поработал  -
три года уж в райкоме. И сам когда-то просился в председатели  -  затем  и
приехал из города. А главное, главное... не тот он человек для райкома. Он
и не глуп... И продвинуться успел до второго секретаря...  И  все-таки  не
тот.
   Нельзя сказать, чтобы  Стогов  относился  к  нему  с  предубеждением...
наоборот, он его и в райкоме  оставил,  и  поддерживал,  и  продвигал.  Но
единомышленника из него так и не сделал. Не из  того  теста  он,  что  ли,
затворен? Или просто не дозрел, не дошел, так сказать, до стиля.
   Находясь с ним, Стогов часто испытывал какое-то странное беспокойство -
как будто этот зрелый муж того и гляди оглушит тебя четырехпалым  свистом.
Не  было  в  нем  надежной  ровности  успокоившегося   человека,   которая
необходима для партийного работника. Это не та успокоенность, что  присуща
инертным людям, - нет, это спокойствие приходит от уверенности в себе,  от
зрелости, от убежденности в правоте своего и нашего дела. Вот чего Песцову
не хватает! Он мечется, он рыскает. И в этом смысле он не  надежен.  Пусть
дозревает на низовой работе.
   Но как ему это предложить, чтобы он не обиделся? Как убедить  его,  что
надо идти в колхоз?.. Задача.
   - Маша, как только появится Матвей Ильич, сразу посылай его ко  мне,  -
наказал Стогов секретарше.
   Песцов  появился  в  райкоме  к  вечеру  -  небритый,   запыленный,   в
забрызганных грязью резиновых сапогах ввалился  он  в  кабинет  Стогова  и
сразу на диван:
   - Что у вас  за  пожар?  Вы  уж  и  передохнуть  не  даете.  Полтораста
километров отмахал: и на машине, и на лодке, и на тракторе,  и  верхом,  и
пешком... Легче на край света съездить, чем в наш леспромхоз.
   Песцов трое суток ездил по дальним участкам леспромхоза и досрочно  был
отозван Стоговым.
   - Да вот  соскучились  по  тебе...  -  ответил  Стогов.  -  Бюро  хотим
собирать.
   - По какому вопросу?
   - Сенокос начался. Но об этом после. Как наши лесорубы?
   - Все так же... И лес калечат, и людей мучают.
   - Ты опять за свое?
   - Это уж, извините, не мое, а  наше...  Расследовал  я  один  печальный
случай. По весне жена умерла у кузнеца на "Горном". И обвиняли  фельдшера.
А фельдшер тут ни при чем.
   - Кто же виноват?
   - Мы с вами, Василий Петрович.
   - Любопытно! - Стогов встал из-за стола, подсел к Песцову на  диван.  -
Не часто приходится слышать, как тебя обвиняют в смерти. Ну, ну?!
   - Аппендицитом заболела...  Вроде  и  болезнь  пустяковая...  Везти  на
операцию - дороги нет. А река вскрылась.  Трактор  послали...  Уложили  на
волокушу больную да фельдшера. Сквозь тайгу день и ночь - сутки прочь... А
на вторые сутки она и скончалась на этой самой волокуше. Так  при  чем  же
здесь фельдшер?.. Девчонка двадцати трех лет! Это мы виноваты.  Дороги  до
сих пор не построили. А люди живут там уже десять лет!
   - Да, Матвей! Временная трудность, - вздохнул Стогов.
   - Для нас с вами, Василий Петрович, временная трудность. А для  кузнеца
какая же она временная?
   - Н-да... - Стогов откинулся на спинку дивана, закурил.
   Песцов,  подперев  подбородок,  смотрел  на  свои  забрызганные  грязью
сапоги.
   - У одного народа, кажется у немцев, есть хорошая  пословица  -  дороги
определяют степень культуры и благосостояния,  -  сказал  Песцов,  как  бы
вспоминая что-то свое...
   - Ну что ты хочешь, Матвей! Мы же с тобой, в конце концов, не строители
дорог. И финансами мы не распоряжаемся.
   - То верно. Но вот на  том  дальнем  участке  есть  начальник,  Редькин
Николай Митрофанович.
   - Неплохой работник.
   - Да,  нами  не  раз  отмечен.  Каждый  год  ему  отпускают  деньги  на
строительство дороги. Но он ее не строит.
   - Почему?
   - По двум причинам:  во-первых,  и  это  главное,  некогда!  План  надо
выполнять, и во-вторых, - без дороги удобнее выполнять этот же план.
   - То есть? Не понимаю.
   - Сплавлять можно только легкие породы - кедр, пихту, ель... А  береза,
ясень, дуб тонут. Поэтому  их  оставляют  на  корню...  Мелочь!  А  рубят,
гоняются только  за  кедром:  он  потолще  да  повыше.  Как  повалят  одну
кедровину - сразу кубов десять. Полнормы есть! Такой  кедр  упадет  сам  и
вокруг десяти березкам  да  ясеням  макушки  посшибает.  Наплевать!  Пусть
гниют.
   - Но ведь за это штраф платят.
   - Правильно! Из государственного  кармана  берут  и  кладут  в  тот  же
карман. Фокус-покус. А за перевыполнение плана премию дают  уже  в  карман
Редькину... И мы его хвалим - передовик! А он оставляет после себя  гиблые
места, где ни птицы, ни зверя, ни рыбы... Не лес и не порубка, а  сплошной
залом...
   - Это, Матвей, взгляд со стороны. Нам вроде виднее и все проще кажется,
легче. А вот посади нас на его место и дай нам его план, мы запоем  другим
голосом.
   - Так в том и беда, что у  нас  голоса  меняются  согласно  занимаемому
месту, выданному заданию, плану и прочая и прочая...
   - Да пойми ты, государству важнее получить  лес  именно  сейчас,  когда
ждут его гигантские стройки... Сейчас, а не завтра, когда будут  проложены
дороги. В строительстве коммунизма фактор времени стоит на первом месте. А
издержки  производства  неизбежны.  Но  они  окупятся  быстротой  процесса
созидания.
   - Раньше об этом говорили проще, - усмехнулся Песцов. - Лес, мол, рубят
- щепки летят. Теперь для вас издержки производства  окупаются  быстротой,
так сказать, процесса созидания. Показатели!..  А  во  что  это  обходится
земле, лесу, людям, наконец? Это нас часто не интересует. Вот что  отлично
понимает Редькин. Далеко пойдет этот Николай Митрофанович...
   - Не знаю, как Редькин, а ты не всегда понимаешь, что  мы  живет  не  в
безвоздушном пространстве...
   - Капиталистическое окружение?.. Пережитки прошлого, так сказать?..
   - Не ехидничай! Состязаться мы обязаны... Это не игра, а  вопрос  нашей
жизни.
   - Разумеется... Был бы престиж, а всякие издержки - не в счет.
   - Это все слова...  Делами  надо  доказывать,  Матвей.  Теоретизировать
всегда легче.
   - Конечно... Кстати, ведь вы меня по какому-то иному делу вызвали.
   - Да. Волгин слег... Уже неделю не встает. Вот и будем  бюро  собирать.
Кого-то посылать надо в Переваловское. В председатели... Но кого?
   - Ясно! - Песцов встал, отошел к окну, заложив руки за спину.
   Стогов опять закурил. С минуту молчали.
   - Я туда поеду, - сказал наконец Песцов, не оборачиваясь.
   Стогов подошел к нему, обнял за плечи.
   - Спасибо! Обрадовал старика! Эх, Матвей, люблю  я  тебя,  как  сына...
несмотря ни на что.
   Он отошел, смущенно кашлянул и сел в кресло:
   - В моем возрасте поневоле  думаешь  о  том,  кто  тебя  сменит.  Не  о
наследнике на пост, так сказать... А вообще, в большом смысле. Но какой же
руководитель будет из того человека, кто сам в колхозе не поработал?  Нет,
там начало всех начал. Там передовая линия, оттуда и фронт начинается.
   - Передовая линия. Фронт. Битва... Зачем эти громкие слова?  Люди  жить
хотят, а мы им все суем борьбу, как на цирковом ковре.
   - Хо-хо! - Стогов как-то весело поглядел на Песцова. - Вы,  теперешние,
не любите громких слов. А для нас, Матвей, это не просто слова, - это годы
борьбы, крови, нервов. Это святые слова.
   - Да дело-то не в словах...
   - Ну ладно, не задирайся. Готовься к бюро - выдвигать будем.
   - Пока!
   Песцов вышел из райкома, когда уже  стемнело.  Лил  сильный  дождь.  Но
Матвей, не обращая на это никакого внимания, шел домой  напрямки,  задами,
без разбора месил грязь и давил сапогами лужи. "Нет, батенька, не по любви
ты меня посылаешь, - думал Песцов. - Хлопотно тебе становится  со  мной...
Вот в чем загвоздка. Да и мне не сладко... Лучше  разойтись  друзьями,  по
делу..."
   Только теперь Матвей почувствовал  сильную  усталость;  спина  ныла,  и
словно кто-то неприятно оттягивал в стороны лопатки;  ноги  отяжелели;  он
постоянно оскользался, нелепо  взмахивал  руками  и,  несмотря  на  дождь,
вспотел. Ему хотелось в жарко натопленную комнату, раздеться,  шлепать  по
чистому полу босыми ногами, выпить водки и развалиться на широкой кровати,
на прохладных, чистых, с хрустом простынях.
   Он подошел к своему дому, нащупал в темноте замочную скважину и  открыл
дверь.
   Пустующие комнаты его  холостяцкой  квартиры  были  пугающе  неприютны,
словно увидел он их  впервые:  узенькая  железная  койка,  покрытая  серым
солдатским одеялом, голый диван,  ворох  газет  на  полу...  У  него  была
скверная привычка - бросать просмотренные  газеты  на  пол  и  не  убирать
неделями. Он долго стоял у порога и вдруг остро почувствовал  одиночество;
и такая тоска подкатила к  самому  горлу,  что  дышать  трудно  стало.  Он
растворил окно и начал собирать газеты: "Хоть печку затоплю - все  веселее
с огоньком будет..."



        17

   Через неделю, июньским погожим утром, Песцов  укладывал  свой  нехитрый
багаж  в  райкомовский  "газик".  Всего-то  было  два  потертых   фибровых
чемодана, зеленый охотничий рюкзак да ружье в чехле. На машине можно  было
добраться только до переправы, а дальше придется ехать километров двадцать
по таежной дороге на  телеге.  Уложив  багаж  на  заднем  сиденье,  Песцов
посмотрел на прикрытые ставнями окна, на опустевшую избу,  где  он  прожил
почти три года, и невесело подумал: "Как берлога... Хозяин вылез -  и  все
мертво. Шатуном живу, бродягой".
   Он круто повернулся и крикнул шоферу:
   - Трогай! Чего ждать!
   Шофер нажал на стартер, и "газик"  тронулся,  набирая  скорость.  Ветер
ворвался в щель под приподнятое смотровое стекло, надул рубахи на  Песцове
и шофере, сразу сделал их толстыми и горбатыми.
   - Смотри, кажется, сам идет, - сказал шофер, кивнув головой  в  сторону
высокого пешехода, идущего навстречу обочиной дороги.
   - Ну-ка останови! - приказал Песцов и вылез из машины.
   К ним приближался  Стогов  в  расстегнутой  белой  рубашке,  с  толстой
суковатой палкой в руке.
   - Быстро ты уложился, - сказал он, здороваясь. -  А  я  думаю,  что  за
сборами тебя застану. Вот, решил пройтись до твоей  хаты.  Моционю,  брат.
Одышка  донимает,  да  и  нога  расшалилась.  Вчера  пришел  к  врачу,  он
спрашивает: "Что с ногой-то?" - "Да, говорю, наверно, старость  подходит".
А он посмотрел на меня и  выпалил:  "Она  уже  подошла".  Вот  и  пришлось
прихватить палку, чтобы от старости отбиваться. - Стогов громко засмеялся.
   Песцов скупо улыбнулся.
   - М-да, - неопределенно произнес Стогов,  и  его  широкое  рыхлое  лицо
сделалось озабоченным. - Матвей, ну-ка  на  минутку  отойдем!  -  Он  взял
Песцова под руку, отвел на несколько шагов от машины. - Жене-то не  звонил
перед отъездом?
   Песцов вскинул голову.
   - Зачем?
   - Ну... - Стогов неопределенно  покрутил  ладонью.  -  Хоть  бы  развод
запросил.
   - Запрашивал.
   - А что она?
   - Говорит, не  время,  -  Песцов  невесело  усмехнулся.  -  Диссертацию
готовится защищать... Потерпи, говорит, до осени.
   - Ты вот что, Матвей, примешь там дела и до уборочной  махни-ка  недели
на две в город, а? Может быть, и столкуетесь с ней... Сойдетесь. Мой шофер
подбросит тебя от переправы до станции... Только позвони.
   - Зачем вам это нужно? - Песцов печально глядел на Стогова.
   - Не мне это нужно, а тебе. В колхоз едешь.
   - Спасибо за внимание.
   - Ишь ты, какой гордый! Ну, как знаешь. Присматривайся  к  колхозу.  На
твои выборы сам приеду. - Он подал Песцову мясистую ладонь.
   - Мишка! - крикнул Стогов шоферу. - Матвея Ильича с  ветерком  доставь,
чтоб в горле щекотало.
   - Есть, чтоб в горле щекотало, Василий Петрович!
   Песцов  сел.  "Газик"  сорвался  с  места,  точно  нетерпеливый  рысак,
разбрасывая засохшие комья грязи.
   - Тише ты, разбойник! - погрозил палкой Стогов вслед машине.
   - Это он только для острастки машет, - озорно  улыбаясь,  говорил  Миша
Песцову. - А сам любит, когда я так срываюсь... Старик что надо...
   Немного помолчав, Миша стал развивать свою мысль:
   - Я его за что ценю? Вот приедем  с  ним  в  колхоз.  Он  первым  делом
скажет: "Накормить моего шофера!" А я от себя  добавлю:  "И  поднести!"  И
полный сервис, как говорят в Америке. Про вас я ничего  не  скажу,  потому
что вы ездите один... Сами водите. А вот поедешь с Бобриковым,  он  не  то
что шофера покормить - сам не сядет, когда его приглашают: "У меня все при
себе... С собой..." Вынет  из  портфеля  газетный  сверток,  отвернется  и
мусолит какую-нибудь обглоданную куриную ногу.  Да  еще  поучает:  "Первое
дело в человеке  -  это  неподкупность..."  А  по-моему,  такое  дерьмо  и
подкупать никто не станет.
   Ехали быстро. Дорога то полого спадала в глубокие, заросшие орешником и
молодым темнолистым бархатом распадки, то обручем  обхватывала  крутобокие
увалы, по которым густо  зеленели  всходы  яровых.  Изредка  вдоль  обочин
попадались одинокие, понуро стоящие  дубки,  точно  пешеходы,  сошедшие  с
дороги в ожидании попутной машины. "Газик",  то  легонько  шурша  дорожным
гравием и припадая на передние колеса,  спускался  в  низины,  как  гончая
собака, вынюхивая след пробежавшего зверя, то, радостно воспрянув,  мчался
на взгорья, оставляя за собой густые клубы дорожной пыли.
   Песцов рассеянно смотрел на раскинувшиеся холмистые просторы и думал  о
селе Переваловском, о колхозе, о земле, на которой  придется  ему  жить  и
работать. Наконец-то он придет к  ним  не  ревизором,  не  наставником,  а
сотоварищем. Поймет ли он их? Примут ли они его? Изберут  ли  еще?  И  что
ждет его там? Какие удачи? Какие горести? Выдержит ли? Главное  -  в  руки
себя взять. Упасть духом, раскваситься  -  последнее  дело.  Эту  заповедь
Песцов усвоил с детства.
   "Эх, Мотя, милый! - говаривала ему мать. -  Ведь  она,  наша  жизнь-то,
какая? Одно сумление  да  беспокойство.  В  муках  рождаемся,  в  муках  и
помирать будем. Так чего же духом падать?!"
   Он рано потерял отца. Пять человек малолетней ребятни остались на руках
его матери, простой крестьянки. И не по книжкам усвоил Песцов, что  значит
пустой трудодень, - эту тяжелую мужицкую  истину.  Бывало,  с  весны,  еще
загодя до сева, они, ребятишки, с  мешками  да  кошелками,  словно  грачи,
рассыпались по старой картофельной пахоте, собирая прошлогоднюю, не  чисто
выбранную картошку. Картошка была мокрой, липкой, вонючей, но ребятишки  с
жадностью хватали ее и совали в мешки. А  потом,  кряхтя,  выгибая  спины,
обливаясь потом и липкой вонью, несли ее с великой гордостью домой...  Там
на рогожах и старых ватолах рассыпали на солнце, высушивали  и  перетирали
пальцами - уже сухую, похожую на спрессованную  золу  картофельную  труху.
Это был их "трахмал", их хлеб, блины, оладьи...  Да,  не  по  книгам  знал
Песцов,  что  такое  пустой  трудодень.  И  не  по  зову  времени,  не  по
романтическому  настрою  и  прочим  выдумкам  досужих  умников  ушел   он,
преуспевающий аспирант, в деревню. Он шел туда для того,  чтобы  поставить
на ноги хоть одно  село,  чтобы  достаток  вошел  в  избы.  Сделать  людей
счастливыми.
   - Вот и переправа! - прервал раздумья Песцова Миша.
   По еле заметной в траве  дороге  "газик"  подкатил  к  пологому  берегу
Бурлита.   В   стороне,   в   кустах,    стояла    крытая    щепой    изба
перевозчика-нанайца. Возле самой  воды  на  опрокинутом  бате  -  узкой  и
длинной  долбленой  лодке  -  сидели   Арсе   и   Лубников,   курили.   На
противоположном лесистом берегу виднелась телега,  возле  которой  паслась
привязанная гнедая лошадь. Переправа  стояла  на  кривуне;  Бурлит  лениво
разворачивался, поблескивая белесой мелкой рябью, и исчезал за поворотом в
синих лесистых берегах.
   Лубников встал навстречу Песцову, протянул руку:
   - А мы вас ждем... Багажишко в машине  будет?  Мы  в  один  момент  все
обделаем. Арсе! - повернулся Лубников к нанайцу. - Спущай снасть на  воду.
- И, молодцевато покачивая плечами, пошел к машине.
   Арсе неторопливо выбил маленькую бронзовую трубочку и столкнул  бат  на
воду. Песцов с Лубниковым принесли багаж, попрощались с шофером и  уселись
в бат.
   - Поехали! - крикнул Лубников.
   Арсе ловко прыгнул в  корму  и,  балансируя,  стоя  стал  отталкиваться
шестом.



        18

   Село Переваловское растянулось по  берегу  Бурлита  километра  на  три.
Деревянные избы, крытые щепой, теснятся отдельными группами, разбросанными
одна от другой, словно хуторки. В  двух  местах  село  прорезают  протоки,
через которые уложены неошкуренные ильмы для перехода. С ближайшей сопки к
селу сбегает молодая поросль когда-то порубленного  леса,  и  многие  избы
заросли по самые трубы узколистым темным бархатом. В ветреный день,  когда
потревоженные  листья  начинают  рваться  в  небо,  показывая  свою  белую
исподнюю сторону, по деревьям пробегают серебристые волны.
   Песцов временно поселился у Волгиных. Хозяин хоть и оклемался,  как  он
сам говорил, но выглядел хмурым и вялым, словно недоспал.
   - Ну вот и мне подсмена, - сказал  Игнат  Павлович  Песцову.  -  Небось
выберут тебя - может, и я на лечение угожу.
   - Уж больно хорошо у вас летом! - восторгался Песцов.  -  Река,  лес...
курорт!
   - Смотри не протяни ноги на этом курорте, - усмехнулся Волгин.  -  Тебе
не с природой жить придется, а с людьми.
   - А что - люди?
   - Ничего... Поживешь - увидишь.
   Песцов понимал, что его успех будет зависеть от