семнадцать лет было в то время. Да...
   Так вот, стою я возле калитки  -  положение  дурацкое,  будто  в  гости
напрашиваюсь, и думаю, как бы мне поделикатнее объяснить свой приход.
   А она мне:
   - Ну, чего смотришь? Зачем пришел-то?
   - Гармонь свою забрать...
   - Какую гармонь?
   - Жили мы раньше в этом доме. Мать у меня здесь умерла.
   Тут до нее дошло:
   - Ах, вон оно что! Значит, вы со службы возвратились?
   - Да, со службы, - говорю.
   - Куда же теперь?
   - Дак на завод. Пока в гостинице поживу, потом на квартиру попрошусь...
   - А-а! Знаете что, проходите к нам, - пригласила она меня.
   И не успел я опомниться,  как  она  отворила  калитку,  подхватила  мой
чемодан и потащила меня за собой.
   Вдруг она так же внезапно остановилась, поставила чемодан и  с  улыбкой
протянула мне руку:
   - Ната! Меня все так дома зовут. И вы зовите так, - потребовала она.
   Вот так мы и познакомились, служба. Я замечал, как она рада была нашему
знакомству, и ведь не скрывала этого.  Ей,  видно,  хотелось  сделать  мне
что-то приятное; она показала на садик и спросила:
   - Узнаете?
   - Да не совсем, - ответил я.
   - Ах да, я и забыла! - она снова рассмеялась. - Ведь у вас  здесь  были
бесполезные деревья - клены да акации. Мы их вырубили, и вот, смотрите,  -
груши да яблони, а под ними - грядки. Двойная выгода!
   Осмотревшись, я заметил, что все там не то,  что  было  у  нас.  Вместо
нашей густой сирени, кленов  да  акаций  -  приземистые  яблоньки,  вместо
высокой травы и цветов - грядки с помидорами и огурцами. И наш белый дом с
высокой красной черепичной крышей сиротливо оголился, будто облысел.  Зато
с торца, за верандой, к нему приткнулся большой сарай, откуда  раздавалось
мычание коровы.
   Жаль мне чего-то стало, шут его знает! Может, белых акаций, которые сам
сажал, а может, того, что не мы уже хозяева здесь. Я сказал об этом Нате.
   - Не жалейте, - ответила она. - Стрючки акаций не съешь и  не  продашь.
Один хлам от них.
   Этот ответ я крепко запомнил. Меня прямо как ножом по сердцу. Тогда  бы
и надо было бежать. А я поплелся, как телок на веревочке...
   Он снова умолк и уставился своими неподвижными глазами  на  бесконечные
таежные холмы.
   Чувствовалось, что мысли его забегали вперед событий и он,  теряя  нить
рассказа, отдавался им, забывая о моем присутствии.
   - Может, закурите? - предложил я.
   - Нет, - ответил он,  повернувшись  ко  мне.  -  Давайте  лучше  выпьем
понемногу!
   И, не дожидаясь моего согласия, он стал наливать в стаканчик  водку.  Я
заметил, что руки его дрожали.
   - Отчего же вам так не понравились эти грядки? - спросил я Силаева.
   - Да черт с ними, с грядками! Мне не понравилось,  как  она  радовалась
оттого, что сирень вырубили, а это самое завели.
   - Вспомните, какое время было! В магазинах пусто - все брали с рынка. А
там цены ого какие! Это ведь  только  москвичи  да  ленинградцы  упивались
магазинным изобилием, - сказал я.
   - Да разве я об этом думал? Я же после войны все время просидел  как  у
Христа за пазухой. Вы-то где служили?
   - Во Владивостоке, военным  инженером.  Между  прочим,  в  Гнилом  Углу
построил завод железобетонных изделий, пирсы в  Улисее,  ну  и  все  такое
прочее.
   - Так вы при деле были, жили в городе, по магазинам ходили, на рынок...
А  я  служил  в  минерах.  Был  на  всем  готовом.  Питался  в  офицерской
кают-компании. И деньги приличные имел. Во Владивосток приедешь  -  маруху
под крендель и в ресторан. А  куда  еще?  Мы  же  были,  служба,  во  всех
гражданских заботах как дети несмышленые. Видели мы эти заботы в гробу  да
в белых тапочках. Зато умели держать линию. А наше дело - держать равнение
в строю и слушать команду. А команда была - не хапай! Служи великому делу.
И мы служили и верили - будь здоров. А когда  возвращались  на  гражданку,
тыкались  везде,  как  собака,  потерявшая  след.  Чуть  что  не  так,  не
по-нашему, не по уставу, так рычали и зубы пускали в ход. И обламывали нас
без церемоний... - Он опять похлопал по карманам, ища папиросы, но, увидев
разлитую водку, взял розовый стакашек: - Ну, давай!  По  маленькой.  -  Он
чокнулся, опрокинул его в рот и округло, коротко выдохнул.



        5

   - Ну, вот мы и познакомились  с  ней,  -  продолжал  он  через  минуту,
проглотив кусок юколы, похожий на канифоль. -  Мать  ее  встретила  нас  в
сенях. Понравилась она мне тогда: женщина  степенная,  полная,  вся  такая
домашняя и обхождением ласковая. Марфой Николаевной зовут ее.
   - А я гостя веду! - сказала весело Наташа. - Это Женя Силаев.
   - Батюшки! -  всплеснула  Марфа  Николаевна  руками.  -  Ивана  Силаева
сынок?! Со службы пришли?
   И вдруг она закрыла лицо фартуком и заплакала.
   - Проходите, проходите в избу, - приглашала она сквозь слезы.
   В доме из разговора с Марфой Николаевной я узнал, что их "хозяин",  как
она называла своего покойного мужа, был предзавкома на том же заводе,  где
и я слесарничал. (Я даже вспомнил его:  такой  был  важнецкий  усач.)  Что
переехали они в наш дом по решению завкома уже после смерти  моей  матери.
Что их "хозяин" тоже умер, что старые старятся, молодые растут, и в том же
духе.
   Она рассказывала, расспрашивала меня и все печально качала головой. Мне
уж стали надоедать эти жалобы и расспросы. Наташа, видимо,  поняла  это  и
пришла мне на помощь.
   - Мама, что ты напала на него? Надо же человеку  прийти  в  себя  после
дороги!
   Потом она схватила меня за руку и потащила к себе в комнату.
   - Женя, вот вам моя комната - располагайтесь, и ни звука.
   Я было попытался возразить. Куда там! Она затопала ногами, как коза.
   - Не нравится, - кричит, - комната моя не нравится!
   Я ей сказал, что это - моя бывшая комната. Она вдруг затихла, сделалась
серьезной и так посмотрела на меня своими быстрыми серыми глазами, что мне
стало ясно - между нами что-то произойдет. Может,  она  почувствовала  это
раньше меня, потому и притихла. Говорят, что дерево, перед тем как в  него
попадает молния, даже на ветру затихает - не колышется. Впрочем, все это -
фантазия! Просто Наташе было жалко меня: сирота. Она впервые это  увидела,
а  может,  отца  вспомнила?  Одним  словом,  ушла  она  совсем  другой   -
по-взрослому серьезной.
   Я осмотрелся. Комната девичья была обставлена  как  обычно:  кровать  с
кружевными чехольчиками, с расшитой подушечкой-думкой.  В  углу  туалетный
столик треугольничком, на нем всякие  безделушки  и  альбом  с  известными
киноартистами, больше все заграничными.
   Вдруг открылась дверь, и Марфа Николаевна  внесла  на  вытянутых  руках
гармонь, внесла осторожно, как кастрюлю с горячими щами. "Вот, -  говорит,
- сохранилась".
   Гармонь была у меня хорошая: хромка, и голосистая - баян перебивала.  Я
еще сыграл на ней что-то вроде "Ноченьки". Уж  не  помню  точно.  А  Марфа
Николаевна опять всплакнула.
   Когда я умывался в сенях, из кухни донесся голос Марфы Николаевны:
   - Молодой такой ушел на службу, а уже слесарем был. Видать, толковый.
   - А ты еще сомневаешься? - спросила Наташа таким тоном, каким  говорят:
"А ты не спишь?"
   И я еще раз подумал, что неспроста мы встретились.
   На следующий день я пошел наниматься на завод. Начальник отдела  кадров
встретил меня тепло. "Я, -  говорит,  -  проверенные  кадры  с  хлеб-солью
встречаю, - и в шутку протягивает мне ломтик хлеба,  посыпанный  солью.  -
Только вот с квартирами у нас туговато".
   Он помялся с минуту и говорит: "Не знаю, как вам и предложить.  Ко  мне
приходила Косолапова Марфа. Я с ней поговорил... Так  вот  она  не  против
отдать вам одну комнату, вернее, возвратить. Как вы на это смотрите?"
   Я  согласился  поселиться  у  Косолаповых.  Начальник   отдела   кадров
обрадовался. Мы ударили по рукам, и через день я вышел на работу.
   Не буду вам расписывать свои производственные дела: там у меня все  шло
благополучно. Каждый вечер я спешил домой, и мы с Наташей  либо  пололи  и
поливали грядки, либо шли в кино. Но все  это  делалось  засветло.  Стоило
только чуть засидеться нам,  как  раскрывалось  окно  и  Марфа  Николаевна
кричала:
   - Наташа, домой!
   Дома они вязали по вечерам пуховые платки, а осенью и  зимой  продавали
их. Хорошо  зарабатывали!  Вообще  они  умели  зарабатывать  на  всем:  на
рукоделье, на огороде, на молоке... Любили жить в достатке, да и привыкли.
Закваска уж такая  -  деревенская,  что  ли,  кто  ее  знает!  Тогда  мне,
потомственному пролетарию, ух как все это не нравилось!
   - Да что же вам не нравилось? - спросил я Силаева.
   - Все! Ведь у нас как было заведено, еще до войны?  Отработал  свое  на
заводе - и мотай на все четыре стороны.  Кто  в  пивнушку,  кто  на  улицу
"козла"  забивать,  кто  в  парк.  А  там  футбол,   волейбол   и   всякая
самодеятельность.  И,  конечно,  танцульки  на  площадках  деревянных.   Я
танцевал до глубокой ночи. А радиола испортилась - под  гармошку  дуем  до
зари. Сам играл...
   -  Ну,  чего  иное,  а  танцевать  да  "козла"  забивать  и  теперь  не
разучились, - сказал я.
   - Оно вроде бы и не разучились, да все теперь по-другому.  Пива  нет  -
водку дуют, и не столько в домино играют, сколько лаются  друг  с  другом.
Раньше было три танцплощадки, а еще - где гармонь заиграет, там и танцуют.
А теперь одна на весь город. Там  теснотища  -  яблоку  негде  упасть.  На
бывших футбольных да волейбольных полях полынь и  лопухи,  а  подростки  в
карты под забором режутся. Девки да бабы платки по  вечерам  вяжут  да  на
грядках сгибаются. Мужики, которые поумнее, дома себе строят и сено косят.
Люди вразброд стали жить, понимаешь? На работе план гонят до остервенения,
а по вечерам одни шабашничают, на обновки  зашибают,  другие  же  остатние
деньги  пропивают.  Бывало,  по  вечерам-то  и  мужики  и  бабы  на  улице
табунились, все обсудят и  взвесят,  что  на  твоем  совете.  Заботы  свои
обсуждали, душой отходили. На миру  жили,  понимаете?  А  теперь  где  он,
мир-то? Все по углам жмутся, не то встретятся,  чтобы  раздавить  одну  на
троих да посопеть в кулак или полаяться.
   - Это вы чересчур хватили.
   - Вы думаете - я пьян?
   - Да нет. Сгущаете краски, как пишут в газетах. Очерняете.
   - Побывали бы в моей шкуре, так запели  бы  другим  голосом.  -  Силаев
налил в стопки водки и выпил, не дожидаясь меня.



        6

   - Да, служба... Так вот, мало-помалу мы с Наташей  и  сближались.  Надо
вам сказать, что у Наташи была старшая сестра Оля, вся в мать - степенная,
важная, обходительная. Она уже заметно  полнела  и  была,  как  говорится,
девкой на выданье. Работала она в лесной конторе не то плановиком,  не  то
учетчиком каким-то. И  вот  мне  сказали,  что  за  Олей  ухаживает  Игорь
Чесноков, чуть ли не начснаб завода. Он был моим ровесником. Когда-то мы с
ним вместе учились в вечерней школе. А теперь ему  пророчили  чуть  ли  не
пост замдиректора, и звали его в управлении не иначе как "наш Чеснок"  или
"Чесночок". А Марфа Николаевна души в нем не чаяла, даже за глаза называла
его "они", а иногда с ласковой усмешечкой добавляла - "мой  зятек".  После
возвращения на завод я с ним не  виделся,  да,  откровенно  говоря,  и  не
старался увидеться.
   И вот вдруг в нашем доме объявляется полный аврал. Игорь придет!  Марфа
Николаевна и Ольга протирали полы, окна, сменили занавески;  а  в  большой
комнате, где стояла Олина кровать, надели новые чехлы на подушки,  достали
какое-то замысловатое покрывало, такое огромное, что его  хватило  бы  три
кровати  накрыть.  Заграничное,  что  ли?   Скатерти   накрахмаленные,   с
хрустом... Раму трюмо смазали деревянным маслом - блестит...
   А Наташа все ходит,  подсмеивается  над  матерью  и  сестрой  и  всякие
уморительные рожи строит. "Женя, у нас, - говорит, - праздник - вознесение
Чеснокова. Мама, а христосоваться будем?"
   Наконец настал вечер. Сестры  ушли  в  большую  комнату  наводить  свои
наряды. Дверь в мою комнату была  приоткрыта,  и  я  слышал  их  разговор.
Наташа все подсмеивалась и задиралась.  Оля  отмалчивалась.  Вдруг  Наташа
закричала:
   - Ой, Оля, твой  снабженец  идет!..  Костюм  новый,  а  на  лице  такая
важность, ну - кот-обормот.
   - Завидуешь? - равнодушно спросила Оля.
   - Ха! - ответила Наташа. - Было  бы  чему!  Не  только  позавидовала  -
отбила бы. Да он того не  стоит:  ему  только  подмигни  -  он  и  хвостом
завиляет.
   - Тебе, конечно, подай тигра с полосками на груди,  -  лениво  отвечала
Оля. На меня, должно быть, намекала.
   Тут вошел Чесноков. Наташа  стукнула  мне  в  стенку,  и  я  вышел.  Мы
поздоровались с Чесноковым как старые приятели. Я заметил, что  он  сильно
изменился. Раньше он был худой, но жилистый; на заводе и в  школе  мы  его
прозвали "Репей". Цепкий он был. Бывало, станешь с ним бороться,  вцепится
в тебя - убей, не отпустит... Теперь он раздобрел, и  даже  его  скуластое
лицо стало круглым, как брюква.
   Наташа подошла к нам, сделала удивленную мину и спрашивает меня:
   - Вы знакомы с моим бывшим женихом?
   Чесноков хоть и покраснел, но ответил с достоинством:
   - Я в бывших еще не ходил.
   - Ну так будешь! - задорно сказала Наташа.
   - Хорошо, запиши на очередь, - отбрыкался тот. Ольга засмеялась, а мне,
признаться, неловко стало. А Наташа уже схватила нас под руки  и  потащила
на улицу: "Марш в парк!" А потом посмотрела на Чеснокова и говорит:
   - Почему ты пыльник не надел?
   - А зачем?
   - Чтобы костюм не испачкать... - И снова хохочет.
   В парке мы взяли по лодке и устроили гонки. Я  не  ожидал  в  Чеснокове
встретить такого ловкого гребца. Мы долго носились по озеру почти наравне.
Но я заметил протоку, свернул в нее и оторвался от Чеснокова.
   Наташа была довольна больше меня. Она встала на  носу  лодки  и  начала
кричать и размахивать руками. Но лодка наша уткнулась в  берег,  и  Наташа
упала прямо на меня. Тут я  ее  впервые  поцеловал.  Она  снова  притихла,
посерьезнела, как тогда в комнате, и сказала шепотом:
   - Я знала, что так будет.
   И в тот момент, когда мы целовались да  обнимались,  Чесноков  разогнал
свою лодку и с ходу врезался  в  нашу.  От  сильного  толчка  мы  чуть  не
вывалились в воду. Я обернулся и увидел Чеснокова; он  был  до  того  зол,
лицо такое красное, что казалось, вот-вот волосы на его голове вспыхнут.
   - Мы, кажется, вам помешали, - прошипел он. А Наташа смеется и говорит:
   - Нисколько! Целуйтесь и вы за компанию.
   - В советах не нуждаемся, - процедил сквозь зубы Чесноков,  развернулся
и яростно налег на весла. Я видел, что Ольга готова заплакать,  и  сам  не
понимал, в чем дело.
   - Отчего такой злой Чесноков? - спросил я Наташу.
   Она в ответ:
   - Наверное, цепочку от часов потерял.
   Вскоре мы позабыли и про Чеснокова, и про все на свете. Мы  бродили  по
самым безлюдным местам парка до тех пор, пока сторожа не начали  свистеть,
выгонять загулявшихся. Мы уходили последними. Помню,  подходим  к  мостику
через протоку, Наташа вдруг сворачивает с дороги и мчится под  откос.  "Не
хочу по мосту! - кричит. - Вброд, вплавь хочу!"
   И прямо в босоножках по воде, а я за ней в ботинках... Вот так, служба.
   Он налил в стаканчик водки и, не глядя на меня, выпил жадно,  как  пьют
воду истомленные жаждой люди. Затем утерся рукавом фуфайки и продолжал:
   - Домой возвратились мы за полночь. На веранде нам  встретилась  Ольга.
Не помню, что-то я спросил  у  нее,  но  она  только  посмотрела  на  меня
исподлобья и тотчас ушла в дом. Мы расстались с  Наташей.  В  комнате  мне
показалось душно и тоскливо, я раскрыл окно. Спать я не мог, хотелось уйти
и бродить, бродить всю ночь. Очевидно, и Наташа испытывала  то  же  самое,
потому что я слышал, как хлопнула дверь ее комнаты, а потом раздались и ее
шаги, как всегда быстрые, твердые. Она прошла на  веранду  и  спрыгнула  в
сад. Я уж собрался выпрыгнуть к ней в окно, как вдруг услышал  разговор  и
остолбенел. Это она говорила - и с  кем  же,  с  Чесноковым!  Я  отчетливо
запомнил каждое слово.
   Сначала Наташа испугалась:
   - Ой, кто это?!
   - Это я, Игорь, - ответил Чесноков.
   - Что тебе нужно? Ты к сестре?
   - Нет, я к тебе... Выслушай меня! - И он заговорил быстро, запинаясь: -
Я не к Ольге ходил, а к тебе... то есть к ней для тебя... Понимаешь?
   - Ничего не понимаю.
   И он ей признался, что любит ее давно, но не решался открыться.
   Тут, надо сказать, мне стоило больших трудов,  чтобы  не  выпрыгнуть  в
окно и не дать ему в морду. Я аж задрожал весь,  оперся  на  подоконник  и
ждал, что она ответит.
   Вероятно, он ее схватил за руку и  хотел  поцеловать,  потому  что  она
резко крикнула: "Остынь!" - и засмеялась. Остудить она  могла,  уж  это  я
знаю. И веришь, служба, у меня такое творилось на душе, будто я только что
мину обезвредил. Я сел на подоконник и чуть не заревел от радости.
   Чесноков вдруг перешел на "вы" и заговорил глухо:
   - Я вас прошу только об одном: не торопитесь. Замужество  не  уйдет  от
вас...
   - В подобных наставлениях не нуждаюсь, - ответила насмешливо Наташа.
   Но Чесноков не сдавался:
   - Я понимаю - ты сейчас увлечена и ослеплена. Но пройдет время -  и  ты
поймешь... Кто он? Простой работяга, и только. А ты - видная, красивая.
   - И мне больше подходишь ты? - насмешливо перебила она его.
   А он все свое:
   - Тебе жизнь другая предназначена... Широкая! Ты имеешь право...
   - Я уж как-нибудь сама соображу, - опять перебила его Наташа, но уже не
так насмешливо, а вроде бы как размышляя.
   - Твое дело, - сказал Чесноков. - Но помни, что бы ты ни решила, я  все
равно буду любить тебя и ждать.
   - Ну что ж, ждите!  -  Наташа  снова  засмеялась  и,  немного  помедля,
добавила: - Ветра в поле.
   Потом ее каблуки застучали по ступенькам крыльца.
   - Спокойной ночи, - сказал тоскливо Чесноков.
   - Спите спокойно, если можете, - ответила с крыльца Наташа.
   Затем хлопнула дверь, и все смолкло.



        7

   Я всю ночь не спал. Да  неужто,  думаю,  в  самом  деле  есть  какое-то
различие в положении? Значит, я - работяга?  А  ты  -  фон-барон!  Шалишь,
дружок, уж тут я тебя с носом оставлю.
   Я вспомнил, как мы, заводские подростки, занимались в  вечерней  школе.
Время было предвоенное, веселое - то на футбол, то в кино, на учете каждая
минута. А  тут  -  собрание;  ребят  оповестить,  взносы  собрать...  Кому
поручить? Чеснокову. Маленький, верткий, он, как бесенок, так и шнырял  по
всем. Учился не блестяще, зато все разузнавал, со всеми был приятелем.  За
свое любопытство он часто получал по носу, но на  него  никто  не  злился:
Репей свой в доску парень, его и  побить  не  грех.  А  бывало  где  какое
собрание - он уже начеку; головку закинет - кадык выщелкнется, как  зоб  у
цыпленка, - и понесет: в ответ на  происки  империалистов  и  фашистов  мы
должны сплотить ряды,  утроить  энергию...  Ну  и  всякое  такое,  что  на
собраниях талдычат. Тоже  -  способность!  И  вот  его  как  активиста  от
молодежи в завком ввели. Когда же подошла наша очередь идти в  армию,  его
оставили по брони. Пока я воевал да служил,  он  успел  окончить  какие-то
снабженческие курсы, продвинулся по службе...  И  теперь  вот  дал  понять
Наташе, что я ему неровня.
   Но в душе  я  над  ним  смеялся  тогда.  Я  представлял  себе,  как  он
взбесится, когда узнает, что Наташа выходит  за  меня  замуж.  И  я  решил
жениться как можно скорее.
   Наташа мое предложение встретила  с  радостью,  как  ребенок,  которому
подарили новую игрушку. Она тотчас же рассказала всем об  этом.  Теща  для
приличия поохала, всплакнула даже, но свадьбу решили сыграть  поскорее.  И
только Ольга не поздравила нас.
   На свадьбу Чесноков был приглашен, но не пришел.  Ольга  села  за  стол
рядом с Наташей и ни с кем не разговаривала. Но когда закричали "горько" и
мы стали с Наташей целоваться, Ольга вдруг встала из-за стола и  вышла  из
дому. Немного погодя я вышел вслед за ней. Нашел я