организуем.
   - Для комиссии у меня все - пожалуйста, в любой момент.  А  самозванцам
здесь делать нечего.
   - Ловок, ловок... Но смотри, не ровен час - оступишься.
   - Не тебе судить. Не дорос еще.
   С тяжелыми мыслями шел Егор Иванович на  свое  поле.  "Что  же  это  за
порядки мы завели? Картошку поморозили  -  виноватых  не  найдешь.  Ягнята
дохнут - опять отвечать некому. Их там целая контора. Небось отчитаются по
бумажке.  Писать  умеют.  Да  еще,  глядишь,   премию   получат.   Высокая
сохранность! Пятьдесят ягнят вырастят от  сотни  овец...  Зато,  мол,  все
живые. А где остальные? А то неведомо. Отчитались - и все козыри в  руках.
Простой мужик к ним и не подступись. Заговорят, запугают. Не  верь  глазам
своим. Ох-хо! Нет, - думал Егор Иванович,  -  не  по-хозяйски  у  нас  все
устроено, не так... Кабы все было у чабана, спросили бы с него. А то  что?
-  один  охраняет,  другой  стадо  гоняет,  третий  руководит,   четвертый
учитывает... И никто ни за  что  не  отвечает...  Да  коснись  хоть  меня,
выросла бы на моем поле картошка, допустил бы я какого-то  уполномоченного
до нее? Никогда! С кулаками пошел бы на супостата: не губи добро! В кажном
деле хозяин должен быть".
   Не  заметил  Егор  Иванович,  как  и  до  поля  дошел,  -  тут  и  там,
перемешанные снегом, враструску валялись навозные кучи... "Так  и  есть  -
сваливал, окаянный, где придется и как придется. Ну, я ж ему!"
   Егор Иванович выломал длинный прут из краснотала  и  в  самом  скверном
расположении духа пошел домой.
   Степана застал он на конном дворе. Скинув фуфайку, тот в одном  свитере
набрасывал вилами навоз на волокушу. Егор Иванович молча подошел к Степану
сзади и вытянул его вдоль спины прутом наотмашь, со свистом, вложив в этот
удар всю свою злость, накопившуюся от сегодняшнего непутевого дня.
   - Ты что, очумел?! - Степан кинул вилы и ухватился за прут.
   - Ах ты, сукин сын!  -  кричал  побагровевший  Егор  Иванович,  пытаясь
вырвать прут. - Что ж ты навоз в снег бросаешь?
   - Да всего две волокуши скинул-то...
   - Ах, две?! Вот я тебе второй раз по ушам... Ну!
   Степан обломил прут и бросился бежать со двора.
   - Отца позорить перед всем честным миром. Я тебе покажу! - бушевал Егор
Иванович.
   Через минуту, поднимаясь на крыльцо, он все еще ворчал:
   - Весь доход мой в снег бросает...



        6

   В добрую зимнюю пору, когда жизнь на селе катится легко и ровно, словно
розвальни по хорошему санному пути, неожиданно свалилась беда на Волгина.
   Однажды в его тесный кабинет вошла агрономша Селина и удивила:
   - Игнат Павлович, проверила  я  семена...  Всхожесть  всего  шестьдесят
процентов.
   - Ну и что?
   - Придется покупать новые... Я подсчитывала - центнеров сто  шестьдесят
надо пшеницы. Да кукурузы сотню.
   - Посеем тем, что есть. Не первый год.
   - А звенья? Они не пойдут на это.
   - Да  вы  что,  помешались  на  этих  звеньях?!  Хватит  с  меня  ваших
перестроек! Вопросов больше нет. Все!
   Волгин почти силой выпроводил Селину из кабинета и в сердцах  укатил  в
райцентр.  Надо  было  отвезти  в  чайную  мед;  дорога  накатанная,  снег
неглубокий, покамест проскочить можно. А там хоть отдохнуть часок,  отойти
от этой канители.
   Меняются времена... Или народ избаловался, или уж старость подходит, не
поймешь, в чем  суть,  только  труднее  становится  с  каждым  годом.  Там
начальство жмет на тебя: сей то, а не это, делай так, а  не  эдак,  а  тут
свои умники завелись. "Ох, уж эта  жердина  длинноногая!  -  с  неприязнью
думал он об агрономше. - Два года в печенках у меня сидит. А  мужики  тоже
хороши. Каждый для себя норовит урвать. Стервецы, кругом стервецы!"
   В такие мрачные минуты размышлений Волгин любил подкрепиться.  Спасибо,
хоть чайные есть на белом свете.
   Пока Сенька-шофер сдавал  мед  и  оформлял  накладные,  Волгин  ушел  в
парикмахерскую  "подъершиться",  как  он  говаривал,  то  есть  подстричь,
подровнять местами свой густой седой ежик, похожий на  платяную  щетку  из
отборной щетины. Затем отвели им кабину в чайной и принесли ящик пива.  По
мере того как бутылки пива опорожнялись, большой  нос  Волгина  все  более
краснел. И на душе вроде бы полегшало, и воспоминания пришли хорошие.
   - Пошли, Сеня! Раздувай свой самовар. Мы еще погремим!
   А ведь бывали времена, гремели... Не  раз  Волгин  завоевывал  районное
знамя досрочной сдачей хлеба. Выезжал его обоз раньше  всех  колхозов.  Не
гляди, что мы на отшибе... А чуем что к чему.  Нюх  у  нас  тоже  имеется.
Волгин сам паромы наводил, сам и въезжал  в  райцентр  впереди  на  тучном
вороном жеребце...
   - Вот казак! - говорил про  него  секретарь  райкома  Стогов.  -  Любит
блеснуть перед народом. Раньше себя никого не пустит... Жить умеет...
   И жили... По крайности знали, на чем верх можно  взять.  Одна  торговля
чего стоила. Уж, бывало, Волгин не  повезет  с  осени  рис  на  базар,  не
продешевит, подождет, пока цена не  поднимется.  Однажды  в  Приморске  он
костью подавился. Сидит в докторском кресле - сипит, язык не шевелится.  А
все ж поманил шофера знаками, написал ему: "Сходи на рынок,  узнай,  почем
рис..." А кто на Сахалин  баржу  лука  отвез?  Игнат  Волгин!  С  Сахалина
приволок корабельный дизель  -  в  сто  семьдесят  сил.  Всех  переплюнул!
Осветил село, что твой город... А теперь обрезали торговлю. Одни разговоры
- повысим урожай! Да что ж он, поля свои не знает? Земля добрая, да  не  в
ней суть. Мужики не больно стараются... Медведи! Обленились... А все  орут
- повысим!  Как  будто  бы  кто  против.  А  как  повысить?  Есть  семена,
удобрения... И сей на здоровье, только по норме. А Селина  чего  выдумала?
Не по сто семьдесят килограммов высевать, а по двести пятьдесят.  Ишь  ты,
семена плохие! Десять лет хорошими были, а теперь вдруг плохие... Нет  уж,
дудки! Семена перерасходовать он не позволит. Нашли  причину  -  всхожесть
низкая! А ты повысь, на то ты и агроном. А перерасходовать  не  позволю...
Легко сказать - семян купить. Где? На что? В долг?! А вот этого не хочешь!
- и Волгин выкинул кукиш в смотровое стекло грузовика.
   - Ничего, посеем тем, что есть, - продолжал он рассуждать,  не  обращая
внимания на улыбающегося шофера. - Будет и урожай не хуже, чем  у  других.
Так, что ли, Семен?
   - Принято единогласно...
   Словом, возвращаясь домой, Волгин чувствовал в себе уверенность и силу.
Сегодня же он решил отчитать агрономшу...  И  чтоб  не  чирикала  попусту.
Вовремя не пресечь, такой гвалт подымут, срамота.
   Агрономшу он встретил возле правления.
   - Придержи-ка! - сказал он шоферу и,  вылезая  из  кабины,  крикнул:  -
Селина, зайди ко мне!
   Через минуту агрономша  сидела  перед  ним  на  стуле.  Игнат  Павлович
некоторое  время  стучал  волосатыми  пальцами  по  столу  и   внушительно
покрякивал - выдержку делал. Потом еще для острастки смерил ее  с  ног  до
головы крутым взглядом белесых в красных прожилках глаз и наконец спросил:
   - Не передумала еще?
   - Нет.
   - Так вот, сто семьдесят на гектар - и не больше! Понятно?
   - Нельзя  сто  семьдесят  -  зерно  имеет  всхожесть  всего  шестьдесят
процентов.
   - Повысь!
   - Пожалуйста. Но для этого надо купить еще семян.
   - Так-то и дурак повысит. Ты повышай не покупая.
   - Это невозможно! Семян не хватит...
   - А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно?
   - Но что же делать? Иначе будет низкий урожай.
   - Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру.
   Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала "250 цн.".
   - Пожалуйста, - протянула она листок.
   Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту  цифру,  поставил
точку и сказал:
   - Эту цифру я  беру  в  арбит.  Ясно?  Сей  пшеницу  по  сто  семьдесят
килограммов! А кукурузу - ту, что есть. Все!
   "Взять в арбит" у Волгина значило - спор окончен.
   "Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься,  я  тебе  устрою  парную  с
веником", - думала Надя.
   Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить  к
завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича  она  застала  дома.  Он  сидел  за
столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь.
   - А, племянница! - приветствовал он Надю не вставая. - Проходи.
   К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь.
   - Все считает, все плантует...
   - А как же? Доходы!
   - Журавель в небе.
   - Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем...  -  Егор  Иванович
показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. - Смотри, вот она, его
подпись, вот - моя. "Егор Никитин". И печать есть... А роспись  у  меня  -
прямо директорская.
   - От росписи до урожая окарачиться можно, - заметила Ефимовна.
   - Ничего! И урожай будет, и премию  получу.  Эх,  мать!  Куплю  я  тебе
мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить...
   - Будет тебе дурачиться, - Ефимовна махнула рукой и отошла.
   - Поди ты... не верит колхозная масса в высокую оплату... - с  ухмылкой
сказал Егор Иванович.
   - Ты семена-то свои видел, дядя Егор? - спросила Надя.
   - Нет еще, а что?
   - Проверяла я всхожесть...
   - Ну?
   - Не  знаю,  как  тебе  и  сказать.  Пойдем-ка  завтра  на  склад.  Сам
посмотришь.
   На следующий день ранним  утром,  открывая  амбар,  Семаков  недовольно
ворчал:
   - Вы бы еще среди ночи подняли меня. Ни свет  ни  заря  взбаламутились.
Что ж вам теперь, фонарь прикажете подавать?
   - Разберемся и так. - Егор Иванович прошел к  ларям,  запустил  руку  в
один, в другой, в третий; он пересыпал кукурузу из ладони в ладонь, близко
подносил ее к глазам, брал на зуб. За ним ходили Надя и Семаков.  Молчали.
Наконец Егор Иванович тревожно спросил Надю:
   - Какая всхожесть? Не темни!
   - Шестьдесят процентов.
   - Сама наполняла растильню?
   - Да.
   - Это не семена, а мякина! - сердито сказал Егор Иванович Семакову. - Я
такой кукурузой сеять не буду. И другие откажутся.
   - А где взять лучше? - спросил Семаков.
   - Не знаю.
   - Каждый год сеяли, хороша была.
   - По шестьдесят центнеров зеленки-то? Ничего себе, хороша!
   - Ступай к председателю. Это его дело.
   - И пойду.
   А через час после этого разговора все звеньевые и подручные сбежались в
правление,  словно  по  тревоге.  Кто  их  успел  оповестить?  Когда?  Уму
непостижимо. Волгин ничего хорошего не ждал  от  этой  встречи,  вчерашней
смелости у него и  следа  не  осталось.  Трещала  голова.  И  он  сказался
больным, но и дома его не оставили в покое. В обед к нему  нагрянули  Егор
Иванович, Надя и Семаков.
   - Вы уж и помереть не дадите спокойно. -  Волгин  лежал  на  кровати  с
головой, обмотанной полотенцем.
   Он встал и, кряхтя, натянул валенки.
   - Поменьше пить надо, - сказала Надя.
   - Эх, не до пиву - быть бы живу, - переиначил пословицу Волгин, подошел
к столу, зачерпнул полложечки питьевой соды и проглотил, запивая водой  из
чайника. - Вот теперь мое питье.
   - Слушай, решать надо с семенами... Пока не поздно, - сразу приступил к
нему Егор Иванович. - Не то все звеньевые откажутся сеять...
   - Ты что, Егор, в себе? Весна на дворе, а ты  семена  бракуешь.  Где  я
тебе их возьму? - Волгин с печальным укором смотрел на Егора Ивановича.
   - Да всхожесть у них низкая! Мало их, понял? Чего ж  мы  их  без  толку
бросать будем?!
   - Ну, а если лучше нет?!
   - Доставать надо.
   - Послушай, кум, ведь мы еще осенью доложили,  что  с  семенами  все  в
порядке. Ну как мы теперь заявимся в райком?
   - А я предупреждал вас.
   - Дело не трудное, предупредить-то. А дальше что?
   - В райком надо ехать, - сказала Надя. - Помогут.
   - Да вы что? Опозорить меня хотите? Ославить на  весь  район?  Спасибо,
кум. - Волгин обиженно отвернулся к окну и заложил руки за спину.
   - Куда ж деваться? - хмуро отозвался Егор Иванович.
   - Сейте теми, что есть... Не первый год.
   - Так не пойдет. Это  ж  так  мы  хорошее  дело  загубим  и  ничего  не
заработаем. Да и другие звеньевые откажутся.
   - Они, пожалуй, правы, - неожиданно поддержал Егора Ивановича  Семаков.
- Придется ехать...
   Волгин обернулся. Семаков выдержал пристальный взгляд  председателя,  и
чуть заметная усмешка тронула его губы.
   - Ну что ж, поедем, - сказал Волгин.
   Уходили от  Волгина  все  вместе,  но  в  сенях  Семаков  замешкался  и
вернулся:
   - Я зашел тебе сказать: эти  автономщики  там,  в  правлении,  устроили
что-то  вроде  бунта.  Я,  конечное  дело,  в  райком  сообщу.   Это   моя
обязанность. Надеюсь, ты поймешь правильно.
   - Валяйте... Мне все равно.



        7

   А через неделю пришел вызов из райкома. Поехали на лошади - снегу много
подвалило, дороги замело. Запрягли в санки гнедого жеребца, а в  пристяжку
ему бегунца вороного: полсотни верст - не шутка. Оделись потеплее  в  шубы
да в тулупы да еще медвежью полсть  прихватили.  Волгин,  Семаков  и  Надя
уселись в задке, а Лубников пристроился в передке на скамеечке - правил.
   В тайге заносов не было, и санки скользили легко по накатанной  дороге.
Певучее поскрипывание подрезов  да  частые  восклицания  Лубникова  мешали
Волгину собрать свои отяжелевшие мысли - перед поездкой он выпил стаканчик
для сугрева. И теперь эти мысли разбредались, точно овцы по выгону.
   - Эй, ходи, манькой! Н-но! - ежеминутно покрикивал Лубников на  гнедого
рысака, дергая вожжами и похлопывая шубными рукавицами.
   - Перестань зудить-то, - не выдержал наконец председатель.
   - Ай обидел чем? - насмешливо спросил Лубников.
   Волгин промолчал. Он все думал о совещании в  райкоме.  "Бобриков  меня
поддержит. Андрей Михайлович свой человек. С агрономшей я сам разделаюсь -
зелена еще тягаться со мной. А вот как  Песцов  выступит?  Человек  новый,
неопределенный... И сам, старик, сурьезный больно...  Ежели  уж  подцепит,
так  поволокет...  Трактор!  Фук-фук-фук.  А  ежели  не  подцепит,  так  и
промолчит. Все дело в том - подцепит или не подцепит?.." Так  и  не  решив
этого вопроса, "подцепит или не подцепит?", Волгин  задремал.  Очнулся  он
уже на полпути, когда подъезжали к переправе через реку  Бурлит.  Впрочем,
переправа была здесь летом, а теперь лежал обычный санный путь по льду. На
берегу стояла одинокая  изба  перевозчика-нанайца.  Она  была  так  сильно
завалена  снегом,  что  издали  походила  на  сугроб.  Здесь  остановились
покормить лошадь, обогреться.
   Встретил их старик Арсе, молчаливый и строгий, как  бронзовый  бог.  Он
поставил  на  стол  талу  -  мелко   наструганного   мороженого   тайменя,
заправленного уксусом и луком; таежные люди знают,  что  это  за  чудесная
закуска - свежая, розовая, она холодит и тает  во  рту.  При  виде  полной
чашки талы Лубников крякнул  от  удовольствия,  распахнул  тулуп  и  вынул
бутылку самогона. Семаков строго покосился.
   - Откуда?
   - Понюхай и определи, - Лубников насмешливо протянул бутылку  Семакову.
- Ты ж у нас нюхатель.
   - Чего там определять-то! И так за полверсты разит, - отозвался Волгин.
- Торба снабдила. Ее рукоделье. Кислым шибает.
   - Вас вместе с Торбой связать бы по ноге да пустить по полой воде, чтоб
закон не нарушали, - сказал Семаков.
   - Эх  ты,  парторг!  Ты  только  и  смотришь  за  тем,  чтобы  чего  не
нарушили... Ты что, милиционер, что ли? Разве этим ты должен заниматься?
   - А чем? Может, подскажешь? - Семаков насмешливо глядел на Лубникова.
   - Я те все выскажу... Вот дай только выпить да закусить. А там - дорога
дальняя, я те выскажу...
   - Как жизнь, Арсе? - спросил Волгин.
   - Рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и жизни нет.
   Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие  выпивали,  закусывали,
покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на  медвежьей  шкуре  и
посасывал свою медную трубку.
   От переправы свернули с большой дороги и  опять  поехали  лесом  -  так
короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и
желать не следует.
   - Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? - спросил в лесу  Семаков
Лубникова. - А может, и думать нечего?
   - Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай - думать ай нет.
   - Ну?!
   - Раньше были на селе староста, урядник и поп... Так?
   - Слыхал.
   - Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?..
   - Наверно, у каждого свои обязанности были.
   - Ага, были? Значит, поп в церкви  служит,  староста  подати  собирает,
урядник воров ловит... Так?
   - Ну, так!
   - А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг,  и  чем  занимается
он, председатель?.. Да одним и тем же - как бы план выполнить...
   Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился:
   - По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем?
   - Но-но,  милок!  Не  придирайся...  Делов-то  много  -  и  посевная  и
уборка... Собраний одних не перечесть. Да все едино - что у  тебя,  что  у
председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе
проводите. Да нешто поп раньше податями занимался?
   - Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога.
   - Ну, бога в покое оставим... А ты подумай,  как  работал  поп:  каждый
житель села скрозь его руки проходил. Родится человек,  поп  крестит  его,
имя ему дает, в книжку записывает. Женится - поп опять венчает его,  умрет
- отпевает... Кажного!.. Праздник подойдет - по избам ходит поп. В  каждой
избе  побывает  и  не  одно  слово  скажет...  А  проповедь  прочтет!..  А
причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело - чего  он  проповедовал...
Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу  влазил!  А  ты,
парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в  дому?  На
собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что  путь
к душе человека скрозь ладошки лежит - похлопали на собрании и все постиг?
Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили - и точка...
   - А что ты от меня хочешь?
   - Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду... У попа была
и заутреня, и обедня, и всенощная... На клиросах пели и мужики и  вьюноши.
И величальные, и погребальные... На все случаи в жизни. А у нас  в  клубе?
Танцы до петухов на грязном  полу  да  мат  трехаршинный.  Ну,  а  вот  я,
поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать?  Самогонку
пить, иного выхода нет. А ты,  вместо  того  чтобы  душой  моей  заняться,
вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же  ты  парторг?!  Милицанер
ты...
   - Ох-хо-хо! Вот это отбрил,  -  смеялся  Волгин,  запрокидывая  голову,
наваливаясь на плетеный борт санок.
   Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков,  еще
пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно
посмеивался - не принимать же всерьез ему этого бреда  болтливого  конюха.
Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи.
   - Но-о, манькой... Шевелись, милай!..
   Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога,  наскучить  она  не  может.
Летят  и  летят  тебе  навстречу   взлохмаченные   медно-красные,   словно
загоревшие  на  солнце,  кедры;  они  причудливо  изгибаются  над   тобой,
протягивают свои буро-зеленые косматые  лапы,  словно  стараются  схватить
тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под  них  подводе.  Степенно
выплывают  из  серого  разнолесья  аккуратненькие  пихточки,   принакрытые
хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой  застенчивый  и
робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А  то
вдруг выглянут из-за огромной валежины  юные  стройные  елочки,  сбившиеся
плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им,
должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между
собой...  А  дорога  все  петляет,  вьется;  скрипят  монотонно   полозья,
покрикивает незлобиво возница, - и тебе поневоле  начинает  казаться,  что
едешь ты не час и не два, а много-много лет.
   Перед самым райцентром  выехали  на  большак,  откры