Умерла в прошлом году.
   - Да, хватили мы с ней редьки хвост.
   - Помудровала нами, царство ей небесное.
   - Бывало, и на трудодни не платит, и  в  отход  не  пускает.  Живи  как
хочешь. Хоть святым духом питайся.
   - Духом и питались. Бо знать, что ели.
   - А теперь не ходите в отхожий промысел? - спросил я.
   - Некому ходить. Чего нас осталось-то? Вот - и все мужики тут.
   - Теперь и дома заработать можно. Хоть  плотничай,  хоть  стены  клади.
Делов хватит.
   - И платят не хуже, чем на стороне.
   - И пенсию дают. Чего еще надо?
   - Теперь в отход ходят из городов. С производства то есть.
   - Ну? Берут отгул или отпуск... Сколачивают артели - и пошли  шабашить.
Работы везде хватает. Рук нет.
   Да,  рук  нет.  Мало  рабочих  даже  здесь,  в  глухой   стороне,   где
каких-нибудь пятнадцать лет назад их было избыточно. С этого и завязался у
нас разговор в малаховском совхозе.
   - У меня всего восемь человек разнорабочих в центральном  отделении.  В
Ветчанах косить некому. Восемнадцать баб да один мужик - вот и все  косцы.
Дают на заготовку сена двадцать пять рублей, а я плачу по сорок восемь, да
еще премию накидываю. Но некому косить,  -  рассказывал  директор  совхоза
Николай Дмитриевич Паршин. - А неудобных лугов много: кочкарник, залежь да
всякие поросли. Лес не дремлет, наступает на поля и луга.
   - Это в Ветчанах-то некому косить? - покачал головой Петр Арефьевич.  -
Ведь раньше у них по сто человек отходило на сторону.
   - Больше! - подхватил Паршин. - Из Ветчан и Култуков по двести  человек
отходило. Зато  уж  как  вернутся  на  сенокос  -  любота!  В  две  недели
управлялись. Да, не удержали народ. Поразъехались да состарились.
   Паршин погрустнел, задумался и вдруг тряхнул головой:
   - А можно было удержать  народ.  Промыслом!  Там  бы  завели  столярные
мастерские, там лесопилки или драночный завод, стружку упаковочную  гнать,
дерматин... Да мало ли что. Возле такого дела и молодежь удержалась бы. Но
нельзя было, запрещался промысел. Теперь вот и можно, да не с кем.  Народу
нет.
   - Как у вас с техникой?
   - Плохо. Мало техники,  и  техника  старая.  Видите,  как  сыро?  Дожди
заливают.   Силос   надо   заготовлять    -    комбайны    силосоуборочные
останавливаются... Старые. Правда, измельчители КИР и КУФ - эти  работают.
А травы нынче добрые.
   При таком малолюдье техники должно быть не то что много,  а  на  выбор.
Вот говорят нам, давайте,  гоните  специализацию.  У  вас,  мол,  картошка
хорошо родится. Ладно, хорошо родится картошка. Но ты сперва обеспечь  нас
всем необходимым под такую специализацию. Вон, в прошлом году мы взяли  по
сто сорок, по двести центнеров картошки  с  гектара.  И  сорта  хорошие  -
Гатчинская да Темп. Гатчинская крупная картошка,  по  чайнику.  Выворотишь
этакую ковлагу - и взять не возьмешь. Машины не приспособлены, и мало  их.
А  вручную  собирать   некому.   Да...   Вот   мы   и   говорим:   давайте
специализироваться. Но сперва постройте нам хранилища, лаборатории, машины
забросьте. А главное - постройте нам жилые дома, куда бы поселить приезжих
механизаторов. Своих у нас нет, то есть мало их.  Из  города  в  общежитие
специалисты не поедут.
   Паршину перевалило за сорок лет, но выглядит молодо  -  ни  морщин,  ни
седины, волосы черные как смоль, нос крючковатый. С виду не то осетин,  не
то абхазец.
   - Из каких вы мест? Откуда родом? - спрашиваю.
   - Здешний я, мещерский.
   - По обличью вы какой-то ненашенский, - говорю. - У нас вроде бы больше
белобрысые водились.
   - Всякие были: и татары, и финны, и  даже  литва,  говорят.  Это  кроме
русских. Дети разных народов, - смеется.
   - Как с урожаем в этом году?
   - Хороший урожай. Секрет? Очень простой -  дали  под  зерновые  столько
удобрений, сколько  следует.  В  районе  расщедрились:  выделим,  говорят,
товарищ Паршин, твой глухой угол из общего потока  и  дадим  тебе  столько
удобрений, сколько потребуется. А потом поглядим, что из этого  получится.
Глядите, говорю, милости просим. Пожалуйста. Вот завтра приедут  смотреть.
Семинар здесь проводить будут. Дожили и мы до урожая.
   С Паршиным объехали мы поля и  вокруг  Малахова,  и  Ветчан,  до  самых
Култуков добирались. Хорошие поля. Во  ржах  Паршин  скрывался  вместе  со
шляпой.
   - Как в воду захожу! С головкой будет, - радовался он по-мальчишески. -
Давайте за мной! Все за мной! И щелкни нас, Левин. Щелкни на память. Никто
не поверит, что в Ветчанах такая рожь вымахала.
   Левин фотографировал нас и во ржи, и в ячмене.
   - О! Глядите, какой овес... по грудь! Он не  зеленый,  а  синий.  Какая
сила прет! А кисти, кисти? На ладони не умещаются.  Вот  что  они  делают,
удобрения-то.
   И вдруг обернулся к шоферу:
   - Петр Арефьевич, давайте я  натереблю  вам  снопик  овса.  В  редакции
поставите. Никто не поверит, что овес из Ветчан.
   На ячменном поле опять восторги:
   - Вот здесь до прошлого года кустарники торчали да кочки. Залежь, одним
словом. А что теперь делается, смотри! Какой ячмень! Ложись, в него! Падай
с разбега - не ушибешься.
   А в дороге все сокрушался:
   - Уберем ли? Техника старая, народу нет. А дожди  так  и  сеют,  так  и
поливают. Видать, вся небесная канцелярия перепилась. Чтоб ей  ни  дна  ни
покрышки.
   - Пьют ваши работнички? - спрашиваю.
   - Пьют, стервецы. В Акулове мужик с бабой загуляли. И  борова  напоили.
Два дня пьяным ходил, на людей бросался.
   На выезде из Ветчан я заметил в саду две круглые синие беседки, похожие
на могильники киргиз-кайсацкой орды.
   - Это что за чудо? - спросил я Паршина, кивая на беседки.
   - Местный учитель Шишов построил.
   - А для чего сразу две беседки?
   - Так у него две жены. Вот и построил каждой жене по беседке. Чтоб  без
обиды.
   Все рассмеялись, а я спросил:
   - Нет, в самом деле, почему две беседки?
   - В самом деле две  жены.  Первая,  значит,  законная  жена  умирала...
Отвезли ее в больницу. Дома дети остались и сестра жены.  Ну,  и  стал  он
жить с этой сестрой, как с женой. Детишки, хозяйство...  То  да  се.  Куда
деваться? К тому ж доктора говорили, что больная, мол, безнадежна.  А  она
взяла да выздоровела. Домой вернулась. Вот  и  получилось  две  жены.  Для
обеих жен и беседки строил.
   - Да,  мужик  он  деловой,  -  сказал  Левин.  -  Три  раза  крышу  сам
перекрывал, гараж построил. Раза два переделывал его. "Москвич" держит.
   - Неужто так и живут с ним две жены?
   - Вторая уехала, - сказал Паршин. - Теперь все по закону.
   На обратном  пути  в  малаховском  лесу  нас  стал  нагонять  грузовик:
догонит, зайдет слева и вдруг начинает вилять - метит нам в бок, прижимает
к канаве. Грузовик порожний, в кабине сидит  один  шофер.  Нам  видна  его
правая щека, красная, как из бани; глаз мутный, смотрит прищуркой,  только
вперед. Нас не замечает. Руки напряженно вытянуты, и кажется, что шофер не
управляет машиной, а держится за баранку, чтобы не свалиться.
   - Петр Арефьевич, поддай газу! Не то сшибет он нас, - забеспокоился  на
заднем сиденье Левин.
   - Я слежу за ним, - отозвался Петр Арефьевич, наддавая ходу.
   Мы оторвались, но ненадолго. Грузовик гремел за нами, как пустая бочка,
и снова начал обходить слева и прицеливаться нам в бок. И  та  же  красная
щека, напряженно вытянутые руки, немигающий глаз.
   - Эх, жалко, что пленка кончилась! - сокрушался Левин. -  Я  бы  сейчас
его щелкнул, а потом сунул бы кому надо.
   - Кто это?
   - Гулин, из Тумы. Ездит по механическому оборудованию ферм.
   - Кабы этот механизатор не смазал нас в кювет, - с опаской  оглядываясь
на грузовик, сказал Петр Арефьевич.
   - Пропустите его вперед, раз ему так надо, - сказал я.
   - Боюсь, кабы не промахнулся. Дорога узкая. Захочет пролететь мимо,  да
в нас ударит. Пьяному море по колено, - возразил Петр Арефьевич и прибавил
газу.
   Так мы и ехали до самой Тумы с ведомым спутником на хвосте.


   На другой день в редкую по нынешнему лету солнечную погоду весело катил
я на Касимов. Дорога шла чистым полем - ни деревень,  ни  переездов,  и  в
поле  пустынно,  мертво;  редко  встретится  грузовик  или   автобус,   да
какая-нибудь сонная телега на обочине плетется себе потихоньку.  А  дорога
приличная, асфальт свежий, ровный - газуй на всю железку! И я газовал.
   Первую остановку сделал в Гусь-Железном.  Помню,  в  шестьдесят  первом
году  мы  приезжали  сюда  с   главой   Окского   заповедника   Владимиром
Порфирьевичем Тепловым: его интересовала популяция  выхухоля  и  гнездовья
диких уток по берегам местного искусственного озера,  запруженного  двести
лет  назад  заводчиками  Баташовыми.  Выхухоль  -  ценный  пушной   зверек
третичного периода - в то лето переживал бедствие: многие озера и  старицы
на окских лугах, где издавна обитал этот зверек, были спущены усердными не
в меру мелиораторами. Погибал не только выхухоль - тысячи  гектаров  лугов
были обезвожены из-за спуска  озер,  то  есть  сильного  понижения  уровня
грунтовых вод.
   В пойме, напротив Кочемар, спустили целиком два  озера,  и  даже  самое
большое в этих краях прекрасное  Ерахтурское  озеро  с  красным  бором  на
берегу было непоправимо искалечено понижением на  два  с  половиной  метра
водяного  зеркала.  А  всего  делов-то:  в  верховьях  этого  озера   было
небольшое, в тридцать гектаров, болото, вот его-то и осушали.
   Насмотревшись на заиленные озера, на высохшие,  опустевшие  от  птиц  и
зверья прибрежные камыши, перепотевшие, запыленные, с самыми  решительными
намерениями ввалились мы в Ерахтурский райком. Как раз  заседала  комиссия
по приемке осушенного болота - на это заседание и торопился Теплов. Сидели
все чинно вокруг длинного стола, в белых рубашках с закатанными  рукавами;
вентилятор  мягко  шумел,  пошевеливал  приготовленные  для  торжественной
подписи акты. А еще посреди стола  стояла  запотевшая  поставка  холодного
квасу. Жарынь!
   - Заждались вас, Владимир Порфирьевич! - шумно встретили Теплова. - Вот
квасок холодный. Не хотите ли?
   - Квасу выпью, а подписывать акты не стану, - сказал Теплов.
   - Почему? - лица у всех за столом вытянулись.
   - А потому, что это не мелиорация, а земельное душегубство. Ладно,  вам
наплевать на всю эту дикую живность - на выхухолей,  на  уток,  на  гусей,
куликов. Но луга-то хоть пожалейте! Что вы  делаете  с  лугами?  Болото  в
тридцать гектаров осушили, а тысячи гектаров прекрасных лугов обезводили!
   - Нельзя ли без эмоций? - сказал один из членов  комиссии,  кругленький
розовый колобок, представитель Мещерской мелиоративной станции, от  науки,
так сказать. - Мы привыкли с карандашом работать, выгоду  считать.  Вот  и
приплюсуйте тридцать гектаров бывшего болота к нашему земельному  обороту.
Это вам не дикие утки, товарищ Теплое, а культурная земля.
   Теплов, весь какой-то серый от пыли, морщинистый и злой  от  застарелой
мучительной болезни (увы, он давно  уж  умер),  поглядел  на  это  розовое
яблочко и изрек хриплым, рыкающим голосом:
   - Какая культурная?  Это  ободранная  земля.  С  карандашиком  привыкли
работать? Все плюсуете? А кто ваши минусы учитывать будет? Тетя  Мотя  или
дядя Вавил? Вы просуропили канал длиной в шесть километров. Да ширина  его
поверху тридцать - сорок метров,  да  земляной  отвал  примерно  такой  же
ширины. Вот и помножьте шестьдесят метров на шесть километров. Ну?  Шестью
шесть - тридцать шесть. Тридцать шесть гектаров прекрасных лугов выбросили
кобелю под хвост. Это  за  тридцать  гектаров  болота?  Да  сколько  тысяч
обезводили? Считайте, считайте, во что обошлось ваше осушение болота!
   - Вы интересно рассуждаете, - послышалось с другого  конца.  -  Сегодня
засушливое лето. А в обычное - влаги на лугах вполне хватает.
   - А что делать в засушливое лето? - обернулся на тот голос Теплое. -  К
дяде Вавилу за сеном идти? Или коров в спячку укладывать?
   - На травополье упор делаете, - сказал Колобок. - Мы осушаем болота для
пропашных культур. Или что ж, по-вашему, не следует осушать болота?
   -  Делайте   местную   мелиорацию,   дренажную   систему,   коллекторы,
водоприемники. Насосные станции стройте, наконец, если понадобится. Но  не
смейте разрушать окружающую среду.
   - А вы знаете, во что обойдется такая мелиорация?
   - Так вы что ж, за дешевизной гоняетесь? - отбивался  Теплов.  -  Тогда
вспомните, что случилось с попом из сказки Пушкина, с тем  самым,  который
за дешевизной гонялся.
   Всю дорогу потом хмурился Теплое  -  и  в  лугах,  и  через  Оку  когда
переправлялись,  и  когда  по  лесным  кордонам  шастали,  -  все  ворчал,
поругивался. Салтыкова вспоминал:
   "Идите, говорит князь, передайте глуповцам: тех из вас, которым  ни  до
чего дела нет, буду миловать, всех иных-прочих казнить".
   На озере в Гусь-Железном он даже повеселел: в камышах на разводьях было
много уток с утятами, нашли мы несколько норок выхухоля возле самой  воды,
и не было следов ондатры и енота.
   - Вы только подумайте, - говорил он мне. - Есть в  нашем  краю  редкий,
ценный выхухоль. Так, видите ли, мало этого. Дай-ка мы еще и ондатру  сюда
завезем. И завезли. Ондатра первым делом набросилась  на  выхухоля,  стала
изгонять его из норок и просто переводить, как соперника.  Но  выхухоль  -
редкость, и редкость - наша. Кроме как в средней полосе России, его  нигде
нет. А ондатра по всей земле пошла, из Канады  завезли.  Но  к  нам-то  ее
зачем,  сюда?  Чтоб  выхухоль  перевести?  Вот  пустые  головы.  Лишь   бы
отличиться, отрапортовать - развели ондатру. А зачем? На пользу это пойдет
или во вред? До этого никому дела нет.
   Или возьмите того же енота. На кой черт его к  нам  завезли?  Ведь  что
получилось? Эта прожорливая собака пошла разорять гнездовья уток и  гусей.
Вред от нее колоссальный, польза - сомнительная. Вот и выходит - одна рука
не ведает, что творит другая. А все оттого, что много  развелось  публики,
которой ни до чего дела нет.
   Была в  нем  какая-то  апостольская  прямота  и  строгость:  он  быстро
накалялся, вспыхивал, вспоминая ерахтурскую комиссию:
   - Ну что это за мелиорация? Какая это мелиорация?! Знаете, на  что  это
похоже? На старый забавный анекдот, как мужик пошел даровой хлеб брать, да
впопыхах худой мешок  прихватил.  Насыпает  в  мешок  -  а  зерно  в  дыры
вытекает. Некогда мешок починить - торопится, жадность заедает. Вот так  и
мы порой к земле, к природе относимся: все бы от нее взять, да  побыстрее.
Хоть в худой мешок, но толкаем. Мешок-то  сначала  сшейте  какой  следует,
чтоб добро не пропадало.
   Я частенько вспоминаю эти слова. И теперь вот пишу и думаю:  провели  в
том же Клепиковском районе прекрасную мелиорацию, потратили  на  это  дело
миллионы рублей. Казалось бы, надо радоваться. И радовались целое  лето...
Но вот подошла  осень.  Заехал  я  в  Спас-Клепики  6  октября,  заморозки
начинаются, зима "катит в глаза". А в полях все еще  две  тысячи  гектаров
зерновых не убрано и несколько тысяч гектаров картошки. И дождей  с  конца
августа почти не было. Ладно, зерновые и  по  морозу  уберут,  а  картошка
пропала. Вот так... Миллионы рублей затратили  на  мелиорацию,  но  тысячи
рублей на уборочную технику, на сушилки и прочее потратить не  додумались.
И гибнет, гибнет добро...  на  сотни  тысяч...  И  ничего  тут  не  сможет
поделать секретарь райкома  со  всеми  своими  помощниками.  Целыми  днями
мотаются они по полям, до глубокой ночи  не  вылезают  из  своих  и  чужих
кабинетов. Да расшибись они в лепешку,  треснись  о  мерзлую  землю  -  не
убрать им без нужной техники да без нужных людей вовремя урожая.  Ведь  не
делают   секретари   райкомов   на   своих   совещаниях   ни   жаток,   ни
картофелекопалок,  ни  комбайнов,  ни   тракторов.   И   специалистов   не
приготовишь на этих совещаниях.  Кажись,  это  всем  ясно.  Пора  снабжать
районы  средней  полосы  уборочной  и  прочей   техникой   в   достаточном
количестве. Может быть, мы уясним,  наконец,  и  такую  истину  -  никакая
техника не способна творить чудеса без рук человеческих.  Не  на  заезжего
молодца рассчитывать надо в уборочную кампанию, а на своих чудо-богатырей.
Но мало их, мало в деревне этой полосы нужных  специалистов-механизаторов.
Растеклись местные кадры, поразъехались, не сумели удержать в свое  время.
Уехали туда, где лучше работать и жить; туда, где светит и греет. В  город
они уехали. Маркс сказал: бытие определяет сознание. Бытие их  толкнуло  в
город. А мы ждем, когда они откликнутся на призыв вернуться в деревню. Вот
посовестят их пропагандисты: нехорошо, мол, родную землю оставлять  вчуже.
Писатели вдохновенное слово кинут: моя родная  сторона  червонным  золотом
полна! Сюда, ребятушки, сюда, к дедовским истокам! Живой  воды  испить  да
травушку-муравушку потаптывати!..
   Нет, такими зазывами да посулами серьезных специалистов  не  завлечь  в
деревню.  Там  нужно  создавать  условия  не  хуже  городских.  В  той  же
ставропольской или кубанской деревне люди живут не хуже, а  лучше,  чем  в
городе. И особняки есть, и машины есть, и дороги есть. И никто не зазывает
туда специалистов, они сами держатся. И уборка проходит в нужные сроки.
   Вот такие мысли приходят в голову, когда я вспоминаю те слова Владимира
Порфирьевича.
   А в тот солнечный день я приехал в Гусь-Железный полюбоваться на озеро,
искупаться, поплавать в нем. Доехал до речки, поднялся  на  бугор,  глянул
и... о, боже! Нет озера. По широкой впадине, окаймленной  дальней  опушкой
бывшего прибрежного леса, текла, извиваясь,  узкая,  местами  пересыхающая
речушка. И старинной плотины, высокой, кирпичной, с чугунными  шлюзами,  в
темных  казематах  которой,  по  преданию,  разбойная  баташовская  братия
чеканила фальшивые деньги,  тоже  не  было.  Шлюзы,  регулировавшие  сток,
убрали, засыпали - и  затянуло  озеро  тиной  да  ряской.  На  месте  этом
проходила обыкновенная дорожная  насыпь;  дорога  делала  крутой  поворот,
огибала  белый  двухэтажный  барский  дом,  похожий  на  длинную  казарму,
заломанный чахлый парк и снова вырывалась на простор.
   Главный врач детского санатория, размещенного в барском доме, показывал
мне давние фотографии этого исчезнувшего озера, высокой кирпичной плотины,
игрушечных торговых рядов с доисторическими портиками, водил по внутренним
покоям огромного дома, заново перегороженного, приспособленного  для  иных
надобностей. Переделка и ремонт когда-то выполнены были наспех -  половицы
скрипят и хлябают под ногами, двери перекошены, в  оконные  рамы  задувает
свежий ветерок.
   - Сохранилась хоть одна комната от давнего времени? - спросил  я.  -  С
полами, дверями и окнами?
   - Полы, двери и прочее  -  все  порастащили.  А  вот  стены  и  потолок
сохранились в одном месте. Идемте, покажу.
   Он ввел меня в зал, кажется в теперешнюю столовую,  с  белыми  строгими
пилястрами, с лепным потолком.
   - Полы здесь были, говорят, наборного паркета, двери орехового дерева с
бронзовой инкрустацией, люстра позолоченная висела.
   - Жалко, - говорю, - что не сохранилось все это.
   - О чем жалеть? Архитектурной ценности этот  дом  не  имеет,  -  сказал
доктор.
   Я взглянул на него с удивлением - не шутит ли?  Нет,  смотрит  прямо  в
глаза, даже с каким-то вызовом. Задиристый светлый хохолок на лысеющем лбу
топырился, как петушиный гребешок.
   - Как не имеет цены? - говорю. - Это ж дом!  Большой,  крепкий,  полный
дорогого убранства.
   - Барские покои, и больше ничего.
   - Так ведь и народу пригодились бы такие покои.
   - Народу нужны другие ценности.  Вы  еще  храм  пожалейте.  Теперь  это
модно.
   - А что, не жаль храма?
   - И храм цены не имеет.  Архитектура  путаная.  Специалисты  приезжали,
говорят - эклектика.
   - И парка не жаль?
   - Парк - природа, и больше ничего. В одном месте  убавилось,  в  другом
прибавилось. В любую минуту его насадить можно.
   Мы стояли возле окна, внизу под нами раскинулся обширный поселок.
   - Смотрите, - говорю, -  сколько  домов.  Приличные