арь".
Рядом с доской Почета пониже и поменьше черная доска. На ее поле  надпись:
"Тургинская опытная станция закончила сев только 3 июня. Позор отстающим!"
И еще ниже белым по черному: "Директор станции - М.И.Твердохлебова".
   Мария Ивановна стоит возле доски, читает. Подходит Макарьев.
   - Ай-я-яй! Чем это вы любуетесь, товарищ Твердохлебова? Чем гордитесь?
   Мария Ивановна обернулась:
   - Миша! И ты здесь?
   Они поздоровались.
   - А как же! Представитель области. Явился на пленум к вам  -  разбирать
итоги посевной. Наградить передовиков, наказать  отстающих.  -  Он  озорно
подмигнул.
   - Раньше  говорили:  цыплят  по  осени  считают,  -  усмехнулась  Мария
Ивановна.
   - То раньше! А теперь  у  нас  боевая  задача  на  каждый  период;  вот
кончилась посевная - намечай новые рубежи, нацеливай на уборочную. А  если
вас не нацелишь, вы, пожалуй, и убирать хлеба не станете.
   - Значит, вразумлять будете? Но кого же?
   - А это военная тайна. Что у тебя за конфликт  приключился?  -  спросил
Макарьев. - Мне уж звонили, жаловались на твою заносчивость!
   - Приезжал председатель РИКа. Это командир в фуражке. И  набросился  на
меня: "Сей незамедлительно!" Чуть ли  не  кулаком  стучал.  Ну,  я  его  и
выставила за порог.
   - Нехорошо! Он же показатель гонит.
   - Я не понимаю, чего они всполошились с этим севом?  -  спросила  Мария
Ивановна. - Да,  идет  война!  Иные  хозяйства  ослабли.  Так  пусть  сеют
пораньше. Но есть еще крепкие колхозы. Зачем их  подгонять?  Зачем  стричь
всех под одну гребенку?
   - Председатель РИКа не виноват, Маша... Это  наш  Лясота  кинул  сверху
лозунг насчет раннего сева. Вот все и стараются.
   - И откуда они только берутся?
   - Кто? Филипп, что ли?
   - Да я про этих начальников вроде председателя РИКа...
   - Эх, Маша, был бы святой, а угодники найдутся.
   - Да, пожалуй, ты прав. Ну что ж, пошли на пленум!
   - Нет, Маша... Я приехал проститься с тобой.
   - Как?
   - Еду на фронт.


   Макарьев и Твердохлебова идут по скверику.  В  пустынном  уголке  возле
скамейки они остановились, Макарьев,  как-то  полуотвернувшись,  глядя  на
свои ботинки, проговорил:
   - Я хочу тебе что-то сказать, Маша. Может, присядем?
   Она молча села. Макарьев продолжал стоять, глядя  все  так  же  косо  и
вниз.
   - Я сегодня же уеду... Завтра буду в военкомате, а там - на фронт. И  я
больше не могу молчать... Я тебя люблю, Маша...
   - Не надо об этом, Миша, не надо...
   Он опустился на скамью и  положил  голову  ей  на  грудь.  Она  как  бы
машинально гладила его волосы и  смотрела  прямо  перед  собой  невидящими
глазами.
   С таким же отсутствующим  взглядом  она  провожала  его  на  перроне  и
смотрела куда-то вдаль, поверх его головы.
   - Маша! - кричал он с подножки вагона. - Я буду писать тебе  -  ты  мне
отвечай, слышишь?
   - Да, да... Хорошо! - Она кивала,  прощально  махала  рукой.  А  взгляд
оставался все таким же - невидящим.


   Осень. На окнах первый налет морозного рисунка. Входит со двора Володя,
вносит  несколько  кружков  мороженого  молока,  потирает  руки,   говорит
радостно:
   - Ну, мама, дорожка промерзла, уф! Как по асфальту покатим.
   Мария Ивановна укладывает в рюкзаки продукты на недельный срок Володе и
Наташе. Двумя стопками разложено мороженое молоко - шесть кружков  Наташе,
шесть Володе. Потом картофельные лепешки. Тоже на две стопки.
   - Наташа, картофельные лепешки уже посолены - только разогреть надо.  А
молоко оттаивай на медленном огне. Не то  пригорать  будет,  -  наставляет
Мария Ивановна.
   - Господи, уже уяснила, - как взрослая, отвечает Наташа.
   В окно кто-то постучал. Володя выглянул в форточку и крикнул:
   - Мам, ребята уже собрались! Только нас ждут.
   - Ну, ступайте, ступайте!.. - Она затягивает рюкзаки.
   Дети одеваются.
   - Володя, уши  завяжи!  -  приказывает  Мария  Ивановна.  -  Смотри  не
обморозь!
   - Да ты что?  Каких-то  десять  километров  всего...  Мы  единым  духом
доедем.
   - Наташа, накинь еще вот  эту  шаль,  -  подает  она  дочери  клетчатую
толстую шаль с кистями.
   - Да я что, бабушка? Мне и в платке не холодно.
   - А я говорю - повяжи!
   - Ой, прямо кулема, - ворчит Наташа, но шаль повязывает.
   Кто-то опять стучит в окно.
   Володя хватает рюкзак и в дверь.
   - Если будет занос, в субботу не приезжайте, я сама  съезжу  к  вам,  -
наказывает Мария Ивановна.
   - Ну да, испугались мы твоего заноса, - говорит Наташа.


   Ушли дети, и  квартира  опустела.  Мария  Ивановна  подходит  к  столу,
машинально оправляет скатерть,  берет  треугольничком  сложенное  воинское
письмо. Развернула, пробежала глазами, улыбнулась.  Потом  выдвинула  ящик
стола, достала чистый лист бумаги, ручку, села писать письмо: "Остались мы
тут одни бабы. Работаем да  вас  вспоминаем.  Конец  лета  был  дождливый,
бурный. Не только  хлеба  -  овсы  полегли.  И  только  одна  "таежная-19"
устояла, та, что выделил Маркович. Помнишь, белесые колоски и  красноватые
зерна? Урожай дала средний, а устойчивость у нее просто поразительная. Так
вот в чем ее секрет... Буду тянуть ее, тянуть за уши. Улучшать..."


   Скрипнула дверь, на пороге показалась встревоженная машинистка:
   - Мария Ивановна, в лабораторном цехе беда...
   - Что такое? - оторвалась от письма Мария Ивановна.
   - Степанида упала со скамьи.
   - Как упала?
   - Так... Перебирала семена и вдруг повалилась,  повалилась...  На  полу
лежит. Кажись, не дышит.
   -  Позвоните  доктору,  чтобы  немедленно  явился!  -  Мария   Ивановна
бросилась из кабинета.
   Лабораторный цех. Возле длинного стола, на котором насыпан ворох семян,
суетились бабы. Входит Мария Ивановна.
   - Что с ней?
   Она отстраняет баб, наклоняется над лежащей Степанидой.
   - Омморок... Обнакновенно, - ответила одна женщина.
   - Что за обморок? Отчего?
   - От голоду...
   - Она же вакуированная...
   - Хозяйства своего нет... ни коровы, ни молока.
   - А что по карточкам получает - детям отдает...
   Бабы заговорили все враз, и Степанида слегка приоткрыла глаза.
   - Подымите меня. Я сейчас, сейчас... наверстаю...
   Ее подняли. Она попыталась было сесть к столу.
   - Нет, - сказала Мария Ивановна. - На сегодня ты  отработала.  Отведите
ее в мою комнату. Там теплее. Уложите в постель. А я сейчас принесу молока
и лепешек картофельных... Покормить ее надо.
   Две женщины уводят Степаниду под руки, остальные сели к вороху зерна.
   - Вот она, жизнь, Мария Ивановна, - сказала одна со  вздохом.  -  Сидим
возле хлеба и с голоду пухнем.
   - Это не хлеб, бабы... Это семена. Наш хлеб воюет.


   В лабораторном цехе  в  плошках  колосящаяся  пшеница.  Мария  Ивановна
занимается перекрестным опылением. Рядом с ней стоит Наташа.
   - Вот видишь, дочка, как это делается? Это пыльники. Пыльца должна быть
влажной, тогда она хорошо прорастает. Значит, пыльцу  переносишь  с  этого
колоска на другой... Вот так.
   - Мам, а тебе Володя говорил о своем решении?
   - О каком решении?
   - Он  уходит  из  десятого  класса.  В  военное  училище  поступает,  в
бронетанковое.
   Мария Ивановна роняет пинцет.


   Она  проходит  по  коридору,  выходит   на   улицу   -   раскрытая,   с
развевающимися на зимнем ветру волосами, в  одном  платье  идет  к  своему
дому.
   Володя сидел за столом, читал книгу.  По  тому,  с  каким  возбуждением
вошла мать, он понял, что его тайна открыта. И сразу нахохлился.
   - Володя, что за училище? Что ты надумал? И что это значит?
   - Просто хочу поступить в военное училище ускоренного  типа.  На  фронт
хочу.
   - Почему ты мне об этом не сказал?
   - Потому что я еще комиссии не прошел.
   - Но ты же школьник!
   - Мне скоро стукнет восемнадцать.
   Он встал, закрыл книгу, положил ее на полку и, сложив  руки  на  груди,
сказал твердо:
   - Подошло время, мама, когда  я  должен  решить,  мужчина  я  или  нет.
Настоящие мужчины все там! И отец, будь он жив, понял бы меня. Я уверен.
   Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.
   - Мама, что с тобой? - Он поддержал ее за локоть.
   - Ничего... - Она подняла голову и поцеловала его.


   И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут  как
солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют:  "Эх,
махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой..." Только  чубы  да  челки
выбиваются из-под шапок, да  за  плечами  не  ранцы,  а  рюкзаки,  да  шаг
нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И  Мария  Ивановна
провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго  смотрит  вслед  уходящей
колонне новобранцев.
   - Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, - говорит Наташа.  -  Поедем
домой!
   - Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город
некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна
поеду...


   По зимней таежной дороге едет одинокая подвода.  Лошадь  трусит  легкой
рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в  тулупе  Мария  Ивановна,
вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не  тревожат  лошадь.  Она
бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.
   Такими безучастными друг к другу они  и  появляются  на  пристанционной
усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела  лошадь
к воротам и стала распрягать ее:  отпустила  чересседельник,  потом  долго
развязывала супонь - узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто
отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи,  отбросила  оглобли  и  повела
лошадь в хомуте и седелке в конюшню.
   Потом вышла, убрала дугу, связала  оглобли  чересседельником  и  только
после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери  что-то  белело.  Мария
Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она  прошла
в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой,  вошла  в
лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в  плошках  пшеницу  -  не
померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:
   - Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша  станция
и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому,  что  ты
разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу
- устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не
придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название.
Назови ее "Твердью". В  ней  будет  и  сила  небесной  благодати,  и  вера
Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа  Марии
Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за  этой
пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" - прошу тебя...


   Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к  земле,  но
она снова и снова выпрямляется...
   Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки
и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные
стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
   И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
   Она идет  сквозь  пшеничное  поле,  направляется  к  лесной  опушке,  к
высокому речному берегу.
   В отдалении виднеется  оставленный  "газик".  В  руках  Марии  Ивановны
полевые цветы.
   Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но  ветер  все  еще  силен  и
порывист.
   На речном  берегу  раскинул  свои  удочки  древний  дед.  Увидав  Марию
Ивановну, он засуетился,  воткнул  покрепче  свои  удильники  и  пошел  ей
навстречу. Это  был  старый  работник  ее  отца,  Федот,  бывший  конюх  и
сотрудник станции.
   Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
   - Здравствуйте, Мария Ивановна! - старичок приподнял кепку, а потом  уж
подал руку.
   - Здравствуйте, Федот Максимович!
   - А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю,  сегодня  ай
нет? Все же таки  у  вас  у  самой  праздник:  правительственная  награда.
Поздравляю!
   - Спасибо. А я вот взяла да приехала. - Она достала часы, посмотрела: -
Уже четыре... Но часы стоят. Странно!
   - Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на  кукане,
судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в
реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
   - Спасибо за память.
   - Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света  он  меня
выволок. Как же  тут  не  помянуть?  Ай  мы  некрещеные!  И  тебе,  Мария,
подфартило с наградой. Опять причина...
   Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы.  Старичок
снял кепку, перекрестился...
   - Тут была могила, - как бы извинительно произнес старичок.
   - Верю, Федот Максимович, - сказала Мария Ивановна.
   -  Приехал  я  после  мобилизации,  в  гражданскую  ишо,  а   тут   все
разворочено, перекопано... Батарея стояла...  Фронт,  стало  быть.  Не  то
белые, не то красные.
   Блеснула  молния,  ударил  гром,  и  с  новой  силой  зашумели   сосны,
заметалась пшеница.
   - Кабы дождь не пошел, - сказал старичок.
   - Это ничего, - отозвалась Мария Ивановна.
   Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.
   - Гляди ты, какая пшеница, - говорит старик. - Ее рвет и мечет,  влежку
кладет, а она все распрямляется. Говорят - это ваша  "Твердь".  Хорошо  вы
сработали!
   - Я только завершала... А заложил ее  он,  давным-давно.  Все  от  отца
идет...
   Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.
   - Что с вами, Мария Ивановна?
   - Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.
   - Воды! Скорее воды! - запричитал старик  и  трусцой  побежал  вниз  по
откосу.
   А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.
   Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви  и  поплыли  во  все  стороны,
растворяясь в голубом бездонном пространстве.


   Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами  уже  не
колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да  синие  вкрапины  ирисов,  да
желтые пятна купальниц.
   Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в  той  же  старомодной
соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван
Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще  подросток,
в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.
   - Папа, папа! - кричит Муся. - Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!
   От леса прямо по лугу, выметывая выше груди  ноги,  шел  запряженный  в
дрожки серый, в  крупных  яблоках  орловский  рысак.  На  дрожках,  слегка
откинувшись на натянутых ременных вожжах,  сидел  широколицый,  бородатый,
медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном
и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и  маслозаводчик,
и торговец, и прочая и прочая...
   Поравнявшись с Твердохлебовым, он  рывком  намертво  осадил  жеребца  и
молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.
   - Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда
науки!
   - Так уж все сразу! - улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.
   - Нет, не все! Еще либерал и  демократ!  -  Он  сгреб  Твердохлебова  и
облобызал трижды.
   - Ты что ж,  так  на  дрожках  и  прикатил  из  Сибири?  -  посмеивался
Твердохлебов.
   - Милый! Я к тебе не то что на дрожках - на аппарате прилететь готов. А
этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я  к  тебе
на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец? - указывал он на рысака. -  Хочешь,
подарю!
   Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец  ярил
ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.
   - Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? - ахнул Смоляков.
   - А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.
   - Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! - Он  потрепал  ее
за волосы и обернулся  к  старшей  сестре:  -  Здравствуй,  Ириш!  Значит,
гербарий собираем? Отцу помогаешь?
   - Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.
   - Ишь ты какая самостоятельная!
   - А я для папы собираю! - кричит Муся.
   - Большего мне теперь не дано, - кивает Твердохлебов на пучок  трав.  -
Вот, на каникулах хоть душу  отвожу...  А  потом  опять  всякие  комиссии,
заседания, выступления...
   - Да брось ты к чертовой матери эту Думу!
   - Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как  же  бросишь?  Перед
людьми неудобно.
   - Я слыхал - тебя на третий срок выбирают?
   - Нет уж, с меня довольно! - резко  сказал  Твердохлебов.  -  Откажусь,
непременно откажусь.
   - И куда же потом?
   - Опять в Сибирь, папа? Да? - крикнула Муся.
   - Это не так просто, дочь моя, - озабоченно ответил Твердохлебов. - Ну,
что ж мы посреди луга встали? О серьезных делах за столом говорят.
   Письменный стол в домашнем кабинете Твердохлебова, заваленный газетами,
письмами,  телеграммами.  У  стола  сидят  хозяин   и   Смоляков.   Сквозь
растворенную дверь видны другие комнаты; там  раздаются  голоса,  мелькают
женские фигуры, кто-то играет на пианино.
   Муся сидит тут же в кабинете отца за легким столиком и заполняет  листы
гербария.
   - Ну уж нет... На этот раз я  от  тебя  не  отстану.  Должен  я  что-то
сказать  сибирякам,  -  говорит  Смоляков.  -  Поставку  семян,   закладку
питомника - все возьмет на себя  кооперация...  Исходный  материал  можешь
заказывать всюду, в любом месте земного шара  -  достанем.  Любые  расходы
покроем.
   - Но мне понадобится еще и метеорологическая станция.
   - Иван  Николаевич,  лабораторный  цех  для  селекции  уже  готов.  Все
остальное построим. Помощников набирай  сам  сколько  хочешь.  Оклад  тебе
положим от кооперации - десять тысяч в год, как начальнику департамента, -
смеется Смоляков.
   - А вы не боитесь прогореть на моей науке, господа кооператоры?
   - Нет, не боимся. У нас все  подсчитано...  Помнишь,  как  мы  с  тобой
голландцев побили сибирским маслом? А с чего начинали? С ярославских быков
да с вологодской коровы с одиннадцатью тысячами пудов масла. А как  только
наладили селекцию, по сто тысяч в год давали приросту! А?
   - Ну, пшеницу новую не выведешь за год.
   - Да мы и старыми сортами иностранцам нос утрем. Наши  мужики  наладили
караваны зерна в Афганистан. И по морю, и на верблюдах. И поезда фрахтуют.
Всю торговлишку англичан там порушили. До Персии  добираемся,  Индии!..  В
Китай идем. А если  нашим  мужикам  дать  новые  сорта,  засухоустойчивые,
скороспелые, урожайные... Они весь мир завалят... Дело говорю?
   - Дело!
   - Ну так едем?
   - Трудно мне сейчас  сказать  тебе  что-либо  определенное.  Видишь,  я
занят, даже здесь, в отпуске, - сказал  Твердохлебов.  Он  взял  со  стола
письмо. - Это вот жалоба от ссыльного Крючкова... Угодил в ссылку за  сбор
подписей  в  защиту  иваново-вознесенских  забастовщиков.  Я   говорил   с
министром внутренних дел... Обещал освободить. А это письмо от  тюменского
попа. Архиерей притесняет - поп на  проповеди  обличил  местные  власти  в
растратах пособий переселенцам. Надо в Синод писать.
   - И хочется тебе с этой политикой возиться? Ты  же  ученый,  друг  мой.
Учти, наука ждать не может, - сказал Смоляков.
   - Это верно, наука не ждет. И мириться с простоем  нельзя.  А  с  такой
мерзостью мириться можно? Вот, полюбуйтесь. - Твердохлебов достал из папки
телеграмму  и   подал   Смолякову.   -   Телеграмма   из   Верного.   Мать
телеграфирует...  Сына  ее,  студента  Филимонова,  предают  во  Владимире
военно-окружному суду. Будто покушался  на  урядника.  Но  это  ложь!..  Я
проверил. Его просто оговорили провокаторы. А сам Филимонов находился в то
время в Москве. И тем не менее...
   - Не понимаю, какой смысл в этом?
   - Простой... У Филимонова голова на плечах и горячее сердце. Молчать не
хочет. Проповедует. Вот это и опасно. В подлые времена мы  живем:  честных
людей увольняют, порядочных обыскивают... Так что же мы должны?  Сидеть  и
ждать - когда до нас дойдет оч