приветствия.
   - О нет!
   - А куда же так вырядились?
   - Видите - у меня нет накомарника, значит - на реку. И знаете зачем?
   Мое загадочное возбуждение передалось и ей, она выжидательно улыбалась.
   - За  вами,  -  я  комически  расшаркался  и  торжественно  передал  ей
приглашение. - Начальник экспедиции Ольгин Иван Николаевич  желает  видеть
ваши ученые сиятельства на борту своего корвета  с  наступлением  темноты.
Цель экспедиции - охота с острогой на тайменей. Форма одежды - походная.
   - Ой, как это хорошо! - воскликнула Нина и ударила в ладоши. - Я сейчас
быстро переоденусь. Идемте. - Она схватила меня за руку и потянула в избу.
На пороге она налетела на выходящего Тыхея.
   - Чего ты скачешь? Может, кабаргой захотела стать - тогда беги в тайгу,
- добродушно ворчал Кялундзига.
   - Ой, Тыхей Батович, извините! Я на лучение рыбы собираюсь.
   - Может, боишься опоздать? Не бойся, на моем бате поедем.
   - Значит, и вы с нами? Какой вы чудесный, Тыхей Батович! - И  она  чуть
не поцеловала его. Затем опрометью  бросилась  в  избу,  увлекая  меня  за
собой.
   Здесь в передней половине избы за столом, перед тарелкой огурцов  сидел
Полушкин. На нем была голубенькая майка.
   - Стасик, одевайся! Нас приглашают рыбу лучить...
   - Ты уже согласилась? - сухо спросил Полушкин.
   Она шла в другую комнату и остановилась в дверях словно вкопанная.
   - Да, - взгляд ее был настороженным и просительным.
   Он обернулся ко мне.
   - Спасибо за  приглашение,  но  воспользоваться  им,  к  сожалению,  не
сможем. - Полушкин строго посмотрел на Нину и добавил:  -  Я,  по  крайней
мере...
   Наступило неловкое молчание. Это был слишком  резкий  вызов,  брошенный
Нине, да еще в моем присутствии. С  минуту  она  колебалась,  но,  видимо,
самолюбие взяло верх над покорностью и условным приличием. А  может  быть,
заговорили иные чувства...
   - А я уже согласилась и не вижу основания  отказываться.  -  Она  четко
выделила последнее слово и как-то вызывающе гордо вскинула голову.
   И вдруг Полушкин сконфузился и уставился в тарелку с огурцами.
   - Ну, как знаешь, - растерянно проговорил он.
   Лицо его мгновенно изменилось: выражение иронического  превосходства  и
напускной строгости исчезло, словно стертое намыленной мочалкой.
   В этой упавшей на лоб челке жидких  белесых  волос,  в  этом  обиженном
мигании больших светлых ресниц и  во  всем  его  облике  появилось  что-то
беззащитное, детское. На какое-то мгновение мне стало жаль  его.  Я  молча
вышел.
   Через полчаса мы с Ниной были на песчаной косе, где нас  уже  поджидали
Ольгин  с  Тыхеем  в  длинном  черном  бате,   похожем   в   сумерках   на
фантастическую рыбину. Вся носовая часть бата была  завалена  "смолянкой",
то есть кедровыми смолистыми  чурками.  На  самом  носу,  там,  где  днище
переходит в лопатообразный выступ, высоко  водружен  казан  с  проволочной
плетенкой, в которой были уложены кедровые чурки. На дне  лежали  длинные,
почти во весь бат, три остроги, похожие на изящные вилы с  заусенками.  Мы
разобрали шесты и двинулись вверх по Бурлиту.
   Долго поднимались мы, обходя заломы и перекатные  мели;  и  чем  дальше
уходили, тем все тревожнее и глуше шумела  река,  плотнее  и  таинственнее
становилась темень и мрачно вырастали, надвигались на  нас  берега.  Порой
казалось, что мы плывем не по таежной реке, а по глубокому горному ущелью,
где не видать ни зги, и только бронзовый отсвет зари, гаснувшей где-то  за
дальней сопкой, похожей на огромную  юрту,  служил  для  нас  единственным
ориентиром.  Этот  окружавший  со  всех  сторон  таинственный  мрак  будто
усиливал во мне какое-то тревожное ликование. Я чувствовал  в  себе  такую
силу, что, казалось, шестом способен был оттолкнуться на самое небо, туда,
за островерхую черную сопку. Обычно неустойчивый на бату, я  теперь  стоял
как врытый; ноги мои обрели необыкновенную уверенность, отяжелели,  словно
чугуном налились. И здесь, возле моих ног, сидела  она,  притихшая,  такая
близкая и влекущая.
   Но вот Ольгин зажег казан: бойкое  пляшущее  пламя  потянулось  кверху,
раздалось и защелкало во все стороны раскаленными угольками. В красноватом
неровном свете появились берега, на них - первые ряды елей и кедров, кусты
черемух, свесившие  над  самой  водой  необыкновенно  зеленую,  светящуюся
листву. Со всех сторон потянулась на свет мошкара, она густо  замельтешила
над нами и, смешиваясь с  гаснущими  искрами,  летящими  от  казана,  живо
напоминала веселую пляску снежинок. А где-то в  вышине  суетливо  запищали
невидимые летучие  мыши,  потом  пролетел  самолет,  наполняя  небо  таким
неуместным гулом.
   - Клади шесты! - скомандовал Ольгин.
   Он пустил бат на стремнину, выровнял его, и мы пошли теперь по течению.
   - Начнем, пожалуй. - Ольгин взял острогу, сильно тряхнул тонким  шестом
и утвердительно закончил: - С господцем.
   Тыхей со второй острогой ушел в корму, а я остался с Ниной на  середине
бата.
   До дна пробиваемая сильным светом  речная  вода  текла  сизыми  дымными
струями. В этих извивах, выделяясь темными спинками, застывали  хариусы  и
ленки, и только чуть  подрагивающие  хвостовые  плавники  отличали  их  от
донных валежин и продолговатых голышей. Поначалу у меня не ладилось: я бил
торопливо, не чувствуя еще рукой нужного смещения, - подводил  глаз,  и  я
промахивался.
   - Ну, что же вы? Ай-я-яй!  -  осуждающе  восклицала  Нина,  видя,  как,
поблескивая боками, уходили от моей остроги хариусы.
   - Давненько я в руки не  брал  шашек,  -  отшучивался  я,  стараясь  не
смотреть на нее, чтобы не выдать своего смущения.
   Но вот первый удар встретил упорное податливое  тело...  Рука  радостно
дрогнула. Я рванул острогу и сбросил на дно бата  трепещущего  хариуса.  Я
ждал от нее восторженного восклицания, похвалы или  хотя  бы  благодарного
взгляда. Но Нина, склонившись над хариусом, неожиданно произнесла:
   - Бедненький! У него кровь течет...
   Воодушевленный удачей, я стал  бить  азартно,  но  расчетливо;  острога
будто сама тянулась к рыбине, как магнитная, и я  все  чаще  выбрасывал  в
лодку трепыхающихся ленков и  хариусов.  На  мелком  пенистом  перекате  я
заметил, как навстречу  бату,  поднимая  над  собой  волну,  шел  огромный
таймень.  У  меня  мелко  задрожали  колени.  Я  впился  глазами   в   его
приплюснутую широкогубую пасть и, выждав момент, сильно ударил  в  толстую
темную спину. Мощный рывок остроги чуть не выбросил меня из бата.  Я  упал
на колени, лихорадочно подтянул тайменя и с трудом перекинул  его  в  бат.
Это была огромная, пуда на два,  рыбина.  Она  как  бешеная  запрыгала  на
днище, готовая ежеминутно выпрыгнуть в  воду.  Я  схватил  топор  и  тремя
ударами в голову  успокоил  ее.  Таймень  тяжело  хватал  воздух  жабрами,
заливая днище кровью.
   -  Какая  жестокость!  -  произнесла   Нина   с   каким-то   внутренним
содроганием. - Прекратите эту ловлю... А то я вас возненавижу.
   Я удивленно посмотрел на Нину. Она была в сильном волнении.
   - Успокойтесь! Что с вами? Что произошло? - Я сел рядом с ней и взял ее
за руки. - Если вам не нравится, я прекращаю.
   К нам подошел Ольгин.
   - Хорошего ты красавца подвалил. - Он приподнял обеими руками  тайменя.
- Отгулялся, бродяга.
   - А вот Нине не нравится, говорит - убийство.
   - А этот таймень нешто не убийца? Сколько  он  за  свою  жизнь  чебаков
поел? А теперь и сам попался. Какая же тут несправедливость? Здесь в тайге
- полный порядок.
   - Не спорю, - ответила Нина. - Но бить топором живое существо - зрелище
не из красивых.
   - Н-да, - Ольгин положил тайменя. - Вот что, ребята, по-моему,  лучение
без ухи  -  не  лучение.  Я  тут  прихватил  котелок  и  все  необходимое.
Давайте-ка свернем на косу и разведем костер.
   - Очень хорошо! - радостно воспрянула Нина, которую, как я уже заметил,
захватывало всякое новое занятие.
   - Тыхей, ухи хочешь? - спросил Ольгин стоявшего в корме Кялундзигу.
   - Можно, конечно, такое дело, похлебать.
   - Сворачивай на косу!
   Мы вытащили бат на первую же песчаную косу, выгрузили  кедровые  чурки,
немного рыбы. У Ольгина, кроме котелка, оказались и складные  козелки.  Он
воткнул их в землю, повесил на них котелок с водой  и,  быстро  вспотрошив
трех хариусов, развел костер.
   - Ну вот что, ребята, - обратился он к нам с Ниной, - вы  тут  за  ухой
следите, а мы с Тыхеем рыбу в протоках малость попугаем.
   Он столкнул бат в воду, позвал Тыхея, и они скрылись в темноте.
   Первые минуты,  оставшись  вдвоем  у  костра,  мы  растерянно  молчали,
смущенные неожиданным уединением. Я был слишком  возбужден  и  взволнован:
мне нужен был откровенный и поэтому трудный разговор с ней, и я его  искал
все последние дни.
   Здесь на косе было тихо; река, прошумев на дальних перекатах,  спокойно
и лениво разливалась на  песчаной  отмели,  и  только  кузнечики  обалдело
заливались в недалеком лесу, словно воодушевленные  тем,  что  их  стрекот
больше не заглушается шумом реки, да где-то совсем  рядом  пронзительно  и
тоскливо кричал куличок.
   Нина смотрела в костер широко раскрытыми глазами, словно хотела увидеть
в этом мятущемся пламени то, что тревожило ее.
   Я взял ее за руку.
   - Расскажите мне что-нибудь о себе.
   - А что же вам рассказать?
   - Ну расскажите, как учились, как женились, - я неуместно усмехнулся  и
спросил: - Вы любите мужа? - спросил и почувствовал  всю  нелепость  этого
вопроса.
   - Я нужна ему. - Она ответила это так просто и с  такой  убежденностью,
что мне стало не по себе.
   - Откуда у вас такая уверенность?
   -  На  это  одной  фразой  не  ответишь.  Мы  с  ним  учились  в  одном
университете, на одном курсе, - отделения разные... Я давно его  знаю.  Он
всегда выделялся на курсе. Ни один диспут без него не проходил. И  знаете,
за что он пользовался успехом? За  самостоятельность  суждений...  или  за
броскость фразы, что ли... Он ни одному авторитету не уступит...
   - И вас покорила эта неуступчивость?
   - Нет, совсем не то. - Она посмотрела на  меня  с  какой-то  жалостной,
трогательной улыбкой и с минуту раздумывала: говорить ли? - Я  его  видела
совсем с другой стороны, - почему-то мне всегда  было  немного  жаль  его.
Бывало, Станислав гневно бичует с трибуны  какие-нибудь  отклонения,  а  я
смотрю на него и вижу, что его надо просто пожалеть. Чувствовала я  в  нем
какую-то внутреннюю болезненность, обостренную  нервозность.  Это  меня  и
потянуло к нему. А когда мы познакомились ближе, я узнала,  что  он  много
страдал. Правда, в детстве жил хорошо... Потом потерял отца.  Не  привыкли
они  к  скупой  и  размеренной  жизни,  ну  и  бедствовали.  И   Станислав
ожесточился. Дальше - больше... Сказать по правде, мне надоело выслушивать
его постоянные нападки: в городе скверно, потому что пыль, духота, грохот;
в тайге  тоже  скверно,  потому  что  глушь,  скука,  комары.  С  Ольгиным
разговаривать не стал - чурбан; вас он презирает  за  то,  что  вы  чепуху
рисуете. Да что там говорить!.. Нет у него, кроме меня, никого  на  свете.
Он ко мне очень привязался, полюбил. И теперь я просто необходима  ему.  Я
даже не представляю, как он смог бы остаться без меня.
   - Но вы не ответили на мой вопрос: любите ли вы его? - Я  понимал,  что
это прямолинейно, грубо, эгоистично, наконец, но продолжал смотреть на нее
в ожидании ответа.
   Она отвела взгляд и, задумчиво глядя в костер, тихо ответила:
   - Раньше мне казалось, что да, а теперь я не знаю...
   - Нина! Я... полюбил вас. Извините, я не могу больше молчать. Я  совсем
измучился: не работаю, не сплю и постоянно торчу у вас перед  глазами.  Но
что же делать? Что? Скажите мне, научите?! - Я положил голову ей на колени
и стал целовать ее руки, холодные, пахнущие рекой.
   - Я тоже вас полюбила... Я это предчувствовала. А потом все поняла там,
на поляне, во время спора. Вы говорили будто мои слова,  мои  мысли...  Вы
так близки мне по душе, так понятны... и жизнь ваша... Вы - сильный и весь
такой простой и мудрый, как этот лес и эта река... Рядом  с  вами,  словно
свежеешь и хочется какого-то  большого  чувства,  настоящего  дела...  Да,
полюбила. Мне радостно и тяжело... Я знаю, что-то решать  надо.  Но  дайте
мне подумать, собраться с мыслями. - Она тихо поцеловала меня в голову.
   Я поднялся и обнял ее за  плечи;  она  с  трудом  отвела  мои  руки  и,
пристально, мучительно глядя мне в лицо, сказала:
   - Вот что - едем завтра на пасеку... И все решим.
   "Едем  на  пасеку!..  Все  решим!  Все!"  Я  ликовал.  Эти  две   фразы
проносились в моем уме тысячи раз, и уж ни остаток ночи, ни утром я не мог
и глаз сомкнуть.


   На следующий  день,  как  и  было  условлено,  я  пришел  к  Полушкиным
пополудни. На берегу протоки, напротив избы Кялундзиги, лежал уже знакомый
мне бат, приготовленный  для  поездки.  Нина  встретила  меня  подчеркнуто
приветливо и сказала в присутствии Полушкина с явной насмешкой:
   - А знаете, Стасик тоже с нами едет. Решил прогуляться. Засиделся!
   Полушкин пропустил иронию и любезно резюмировал:
   - Да, тем более в такой приятной компании.
   Сначала мне было крайне неловко и стыдно перед ним,  и  я  старался  не
смотреть на него.
   Я  чувствовал,  что  между  ними  произошел  неприятный  разговор,  что
Полушкин крайне раздражен и что быть буре.
   Он столкнул бат, подал Нине руку и заботливо  усадил  ее.  Все  это  он
делал  с  вызывающе  подчеркнутой  внимательностью.  В   дороге   он   был
необыкновенно любезен со мной, и эта нарочитость постепенно сказывалась: я
перестал испытывать неловкость перед ним, а потом начал злиться. "Чего  он
тянет? - думал я. - Если все знает, так пусть  хоть  негодует,  что  ли...
Хоть бы выругался... оскорбил! И то уж лучше - определеннее.  Или  трусит?
Чего? Не стану же я с ним драться".
   Удэгейская пасека располагалась в тайге,  километрах  в  пяти  вниз  по
Бурлиту. Плыть по течению было легко и приятно. Тугой прохладный ветерок с
миндально-горьковатым запахом черемухи и жимолости резво гулял над  рекой,
сбивал рыхлые пенные шапки с темных водоворотов и оставлял на губах мелкие
тающие  брызги.  Солнце  светило  мощно  и   радостно;   игриво,   нарядно
поблескивала река перекатными гривами, а над ней, уходя в самое поднебесье
по дальним синеющим отрогам сопок, ровно тянул свою шумную баюкающую песню
нескончаемый лес.
   Минут через сорок мы свернули в широкую протоку и  подошли  к  подножью
сопки Сангели, только с другой стороны от того склона, где когда-то тушили
пожар.  Здесь  перед  сопкой  образовался   довольно   широкий   залив   с
необыкновенно сочными и густыми зарослями кувшинки и водяного лютика вдоль
берегов.  Замшелая  сопка  возвышалась  перед  нами  отвесно,  как  стена.
Откуда-то с высоты, по острым гранитным перепадам сыпались чистые  водяные
струи. Это - вечный  источник,  по  удэгейскому  преданию,  слезы  невесты
охотника Сангели, погибшего там, на вершине.
   - Я никогда не  пробовал  на  вкус  девичьи  слезы,  -  мрачно  сострил
Полушкин. - Давайте подвернем!
   - Вода очень холодная, тебе нельзя пить, - предупредила его Нина.
   - Мне теперь все можно. - Он вызывающе посмотрел на нее.
   - Ну, как знаешь. - Она не уклонилась и твердо встретила его взгляд.
   Я ухватился за бурую корявую  веточку  карликовой  березы,  вцепившейся
корнями в гранитную глыбину, и подтянул бат к самой скале. Затем мы  стали
ловить губами тоненькие, сверкающие, как  ожерелье  из  горного  хрусталя,
водяные струи. Они были холодными до ломоты в зубах и чуть солоноватыми.
   Утираясь полой распашной клетчатой рубашки, Полушкин сказал:
   - Оказывается, чужие слезы-то  ничего...  даже  приятственны.  -  Он  с
деланной веселостью посмотрел на меня.
   - А вы до сих пор  не  интересовались  чужими  слезами?  -  спросил  я,
задетый за живое.
   - Нет, отчего же? Я их изучал по картинам наших художников.
   - После чего решили заняться археологией на английском языке?
   - Чтобы установить: насколько ваше искусство стоит ближе к  жизни,  чем
археология.
   - Будьте добры, разберите весла! -  Нина  подала  мне  и  Полушкину  по
веслу. - Не до ночи же нам стоять под скалой. - И приказала: -  Гребите  и
прекращайте спорить.
   Мы налегли на весла, стараясь перегрести друг друга; и я  с  удивлением
заметил, что он вынослив и умело работает веслом.
   Впрочем, грести оставалось нам недолго. Мы  пристали  к  более  чистому
противоположному берегу заливчика и вытянули бат на прибрежную траву.
   - А теперь пешком! Здесь недалеко! Пошли! -  Нина  повела  нас  по  еле
заметной в траве тропинке к зарослям.
   Широкая лесная поляна предстала  перед  нами  внезапно.  Вырвавшись  из
зарослей  кигарея  и  цепкой  аралии,  мы  очутились   перед   красноватым
бревенчатым омшаником. За ним, на мягкой, свежего салатного цвета луговине
вольно раскинулись, как ошкуренные пни, свинцового цвета  долбленые  ульи.
Там, в конце пасеки, полускрытые ветвистым дубом, стояли  две  избы,  чуть
поодаль амбарушко на сваях - цзали. Одна изба оказалась  жилой,  вторая  -
складом. Перед последней стояла медокачалка. Толстая полногрудая  удэгейка
с головой, посаженной прямо на объемистые плечи,  размеренно  подкручивала
ручку медокачалки. Рядом на пне сидела  подслеповатая  старушка  и  курила
трубочку. Сам пчеловод вместе  с  мальчиком-подростком  вынимал  из  ульев
рамки с медом и подносил их сюда, к  бочкам.  Это  был  невысокий  плотный
мужичок с загоревшим лицом цвета просмоленной  лодки,  с  приветливой,  не
сходящей  с  губ,  точно  приклеенной,  улыбкой.  Увидев  нас,  он  издали
закричал:
   - Кто вас пригласил? Медведь, наверно?
   - Какой медведь? - спросила Нина, здороваясь.
   - Я убил нынче. Большой медведь! Праздник будем  делать.  Немножко  дух
медведя задобрить надо. Тебе понимай?
   - Конечно! - весело отозвалась Нина. - Выпьем за компанию с медведем.
   - А-га-га! - пчеловод утвердительно  закивал  головой,  довольный,  что
приглашение его принято.
   У пчеловода странное имя - Сактыма,  в  переводе  оно  значит  -  Бурый
медведь.
   - Я, понимаешь, на пасеке. Меня  как  имя?  Медведь  одинаково.  Второй
медведь сюда приходил. Зачем такой порядок? Я стрельнул его, самый  сердце
попал. Непорядок кончил. - Сактыма, довольный своей шуткой, смеется.
   Нина обернулась к нам:
   - Располагайтесь здесь, как умеете. Я ухожу с бабушкой в  цзали  сказки
записывать.
   Полушкин тотчас же ушел к заливу удить рыбу. Нина скрылась в амбарушке,
а я слонялся по пасеке.
   До самого вечера мне было не по себе: оставшаяся между нами мучительная
неопределенность  изматывала  меня,  я  ощущал  и  душевную  и  физическую
тяжесть, с трудом держался на ногах, точно из меня вынули какой-то опорный
стержень, отчего тело обмякло, стало непослушным,  а  к  ногам  будто  кто
привязал по тяжелой гире. И если бы не Сактыма со своей забавной речью,  я
бы, наверное, лег где-нибудь под кустом и заревел.


   К вечеру Сактыма начал готовить пир.  Под  жердевым  навесом,  покрытым
корьем, на сбитой из глины печурке он поставил огромную  жаровню,  похожую
на противень,  наполненную  мелко  нарезанным  медвежьим  мясом.  Медвежью
голову он выварил в котле, потом тщательно очистил череп и  понес  его  на
"медвежье" дерево. Шагах в двадцати от избы стояла береза,  на  ее  ветвях
красовалось уже десятка два таких черепов. Последний,  еще  теплый,  череп
Сактыма надежно укрепил в развилке ветвей.
   - Падай не будет.
   - Зачем вы это делаете?
   - Бросай нельзя, - строго  сказал  Сактыма.  -  Раньше  наши  люди  так
говорили: убьешь медведя, потом дух его ходил там, тут и мешает охотиться.
Надо, чтобы дух туда ходил, - он указал на деревья.
   - Сактыма, ведь вы же на курсах учились, пчеловодом стали, - пытался  я
укорять его. - Неужели вы еще духам верите?
   - Что ж, понимаешь, такое дело на курсах учить не умеют, - дипломатично
ответил удэгеец.
   - Значит, верите духам? - н