мый
этой ошалелой от крови комариной стаей, я сбился с  тропинки  и  вышел  из
лесу совсем в другом месте, чем предполагал.
   Передо мной оказался бревенчатый амбар, возле которого стояли  удэгейки
с ведрами и плетенками,  наполненными  голубицей.  После  лесного  сумрака
здесь, на поляне, все было необыкновенно  ярко:  еще  не  просохшие  капли
дождя повсюду сверкали на сочной  свежей  зелени,  и  даже  умытая  дождем
синеватая голубица поблескивала в лукошках,  как  стеклянные  бусы.  Ягоду
ставил на весы, потом высыпал из ведер в бочки  сам  председатель  артели,
Тыхей Кялундзига, мой давний знакомый.
   - Чего такой мокрый? - спросил он, поздоровавшись. - Бежал, что ли?
   - Комары заели... на болото ходил, - отвечал я, переводя дух.
   - Кто сейчас на болото ходит? Поставь там меду, медведь и то не пойдет.
-  Тыхей  добродушно  посмеивался,  оттопыривая  верхнюю  губу  с  черными
колючими усиками.
   Удэгейки тоже начали посмеиваться, прикрываясь для приличия руками.
   По моему лицу ручьями текла вода, перемешанная с потом, я тяжело  дышал
и,  должно  быть,  выглядел  смешным  в  этом  налипшем  накомарнике.  Мне
показалось, что кто-то сбоку пристально рассматривает меня. Я обернулся  и
встретился взглядом с молодой, легко одетой женщиной. На ней был сарафан в
крупных цветах и белая маленькая накидочка, едва прикрывавшая ее  округлые
плечи и красивую сильную шею. Я  обратил  внимание  на  ее  большие,  чуть
впалые серые  глаза  с  припухшими  сонными  веками  и  на  пышные  полосы
какого-то  желтовато-белого,  молочного  оттенка.  В  руках  она   держала
раскрытый блокнот, в котором, должно быть, делала запись, прерванную  моим
приходом.  Мы  с  минуту  молча  рассматривали  друг  друга,  и   наконец,
спохватившись, я поздоровался. Тыхей представил нас по-своему:
   - Чего ж, понимаешь, не знакомитесь? Сколько  дней  живете,  вместе  не
собираетесь.
   Я зачем-то стащил с себя накомарник, словно это  была  шляпа,  и  подал
руку.
   - Нина, - коротко назвалась она и стала со мной говорить так свободно и
просто, словно мы были давно знакомы.
   Я узнал, что она - аспирантка Ленинградского пединститута, с  отделения
народов Севера, приехала сюда изучать нанайский и удэгейский фольклор, что
она здесь с мужем и что муж работает археологом в Академии наук.
   - Идемте, я познакомлю вас.
   Мы   направились   к   обнесенной   высокой   изгородью    из    жердей
председательской избе, рядом с которой виднелся новенький сруб.
   - Нам Тыхей Батович часто говорил про вас, - сказала  Нина,  поглядывая
на меня с любопытством. - Мы, признаться,  ждали  вас.  Отчего  же  вы  не
приходили?
   Я ответил, что был занят, и спросил в свою очередь:
   - Не скучаете здесь?
   - Что вы! Среди этих милых доверчивых людей невозможно скучать. К  тому
же я здесь не бездельничаю. И Стасик занят - он  пишет  диссертацию  сразу
по-русски и на английском языке.
   - А почему на английском? - невольно вырвалось у меня.
   Она недоуменно пожала плечами и посмотрела на меня с таким  выражением,
словно я спросил: "Почему дважды два - четыре?"
   - Защищать будет на английском языке, - наконец  ответила  она,  -  так
весомее.
   Мы остановились возле сруба под двускатной тесовой крышей. К чердачному
лазу была приставлена стремянка. Нина поднялась по стремянке и, заглядывая
на чердак, позвала:
   - Стасик, ну-ка слезай!
   Наверху долго шуршало сено, потом из чердачного лаза высунулись длинные
худые ноги, обтянутые синими спортивными рейтузами и  с  минуту  осторожно
ощупывали стремянку, словно тот невидимый хотел идти не по стремянке, а по
натянутому канату. Наконец он спустился на землю. На нем оказалась, как  и
говорил лесничий, ковбойка с коротенькими рукавами.  Худой,  но  жилистый,
плоскогрудый,  с  тонким,   по-птичьи   заостренным   носом,   с   редкими
прилизанными желтоватыми волосами, с выпирающими ключицами и широкими,  но
острыми плечами, он  чем-то  напоминал  вылинявшего  на  весенних  болотах
журавля.
   - Стасик, а я художника  заловила,  -  похвасталась  Нина,  представляя
меня.
   Он  поздоровался  с  подчеркнутой  любезностью,  слегка  наклоняясь,  и
назвался:
   - Станислав Полушкин, - и, немного помолчав, спросил:  -  В  творческой
командировке?
   Едва заметная улыбка тронула его  тонкие,  будто  подтянутые  губы.  Не
понравилась мне эта улыбка, - в ней было что-то пренебрежительное,  что-то
давно  обусловленное,  выражаемое  фразой:  "Знаем  мы  вашего  брата".  Я
ответил, что  приехал  сюда  без  определенного  задания,  приехал  скорее
отдыхать, чем работать.
   - А Стасик у меня совсем не отдыхает, - сказала Нина.  -  Просто  беда.
Вместо отпуска взял сюда командировку и работает изо дня в день.
   - А разве ваша работа связана со здешними местами?
   - Конечно! - поспешила ответить за него Нина. - Он пишет диссертацию  о
возникновении и гибели Бохайского царства. Оно  существовало  когда-то  на
здешних землях.
   - Я слышал.
   - Не правда ли, интересная проблема? - спросила Нина. -  Ведь  об  этом
так мало написано.
   - Да, к сожалению.
   - Восполнять пробелы в науке - дело интересное. Не правда ли?
   - Да, конечно.
   В течение этого коротенького разговора она бросала испытующие  взгляды,
и я понимал, что ей очень хотелось знать, какое  впечатление  произвел  на
меня ее Стасик. Он спокойно глядел на нас своими прозрачными,  как  спелый
крыжовник, зелеными глазами и принимал как должное уделяемое ему внимание.
   - Ты извини меня, Нинок! И вы тоже... У  меня  работа.  -  Он  медленно
полез на чердак, так же как  давеча,  тщательно  опробывая  ногами  каждую
перекладину.
   - Ну, вот мы и познакомились, - весело и с заметным чувством облегчения
сказала Нина, и я подумал, что она ждала этой встречи и готовилась  к  ней
по-своему.
   - Не отпущу вас до тех пор, пока не  получу  вашего  согласия,  -  Нина
ласково взяла меня за рукав. - Завтра приходите к нам,  я  пеку  пироги  с
черникой. Приходите обязательно.
   Я согласился, и мы распрощались. Возвращаясь в избу лесничего,  стоящую
на отшибе, я все думал о моих новых знакомых. Признаться откровенно -  она
мне нравилась: и эти чуть впалые, словно уставшие глаза, и такой свободный
широкий разворот плеч, и вся ее сильная статная фигура.  Рядом  с  ней  он
казался  каким-то  искусственно  вытянутым,  и  его   руки   действительно
напоминали оголенные побеги маньчжурского ореха, как метко заметил Ольгин.
Я вспомнил, как она настойчиво желала, стремилась к тому, чтобы ее  Стасик
произвел впечатление. Но в этом стремлении чувствовалась  не  гордость  за
мужа, а скорее скрытое беспокойство,  желание  подкрепить  свою  не  очень
крепкую уверенность в его значимости. Недобрая примета, думал я.


   Прошла уже неделя после нашей встречи, а  я  и  не  собирался  уезжать.
Теперь я  каждый  день  вижусь  с  Полушкиными,  часто  слушаю,  как  Нина
записывает сказки, и рисую старух-сказительниц в синих халатах-тегу,  ярко
расшитых по  бортам,  и  с  неизменными  трубочками  во  рту.  Нина  часто
прерывает сказительниц,  строгим  тоном  задает  десятки  вопросов  и  все
торопливо записывает, словно ведет следствие.  Когда  встречаются  смешные
места,  она  сильно  запрокидывает  голову,  смеется  бисерным  счастливым
смехом, и на ее белой шее мелко подергивается  голубая  жилка.  Потом  она
оборачивается ко мне: "Вот посмотрите, какая удивительная деталь".
   Я наклоняюсь к ней, чувствую ее  упругое  плечо  и  вижу,  как  странно
блестят ее глаза.
   Раза два ходил с нами Станислав,  но  записывание  сказок  ему  кажется
скучным  делом,  на  мои  рисунки  он   смотрит   косо,   с   нескрываемой
презрительностью и вообще старается со мной не разговаривать. Он ехал сюда
с надеждой - найти в удэгейском  фольклоре  предания  о  былом  приобщении
племен к древней цивилизации бохайцев, следы, которые позволили бы  судить
об удэгейцах и других малых здешних народностях, как об осколках погибшего
Бохайского царства. Но, просмотрев несколько десятков записей,  он  махнул
рукой: "Родовщина!" - и потерял всякий интерес к фольклору.
   Зато  с  Ниной  у   нас   вырабатывалось   нечто   вроде   фольклорного
сотрудничества; она вычитывала мне  про  всяческих  чудищ:  "Зубы  у  него
большие, язык острый, как шило, на лице  шерсть  черная,  на  руках  когти
медвежьи. А зовут его Кугомни. Летает он по воздуху, кровью  питается".  Я
изощряюсь и набрасываю чудовище на медвежьих лапах, с крыльями комара. Или
рисую летящую жабу с чертами лица старой карги,  а  то  говорящую  рыбу  -
кальму, похожую на Нину. Все это забавляло  ее:  она  по-детски  смеялась,
запрокидывая голову, и потом аккуратно складывала рисунки в свои тетради.
   Как-то после обеда Нина читала  нам  новые  записи  сказок.  Мы  втроем
сидели на огороде в клетушке, густо обросшей  диким  виноградом:  здесь  в
тени  на  глиняном  прохладном  полу  было  райское  убежище  от  знойного
августовского полдня. Тыхей принес нам мелкие, но спелые арбузы;  Полушкин
время от времени  нарезал  длинным  столовым  ножом  тоненькие  ломтики  и
складывал их на деревянный кружок.
   Каждую запись Нина начинала одними и теми же унылыми протяжными звуками
"аннана-аннана", что значило давным-давно. Как правило, каждая  сказка  не
имела строгого сюжетного развития, а складывалась из  множества  случайных
встреч,  похождений,  единоборств.  В  каждой  сказке  кто-то   с   кем-то
состязался, - сильный сильного пробовал, - и кончалось все  это  тем,  что
победитель либо обдирал шкуру с убитого, если это был зверь, либо  отбирал
имущество у побежденного. Но зато как много было в  них  мудрых  поучений,
какие оригинальные образы, столько красок и воображения!
   - Как это ни странно, - сказал  Полушкин,  -  но  эти  народные  сказки
являются пока лишь материалом для народных сказок. Все, что вы читаете,  -
лишь   наброски,   этюды   для   будущих   картин.   Они    ждут    своего
художника-сказителя, который  приведет  эти  бесчисленные  единоборства  и
похождения к единой мысли, придаст  им  строгую  форму,  законченность,  и
только тогда мы сможем почувствовать красоту народного творчества.
   - Ну, уж извините! - резко возразил я. -  Почему  это  непроизвольность
народного  творчества  вы  хотите  подогнать  под  колодку   определенного
образца, хорошо известного вам? Разве от того,  что  вы  придадите  сказке
вашу законную систему развития сюжета, она выиграет в оригинальности?
   - Но ведь нельзя сумбур или, как вы говорите, непроизвольность выдавать
за оригинальность, - осторожно возразила Нина. - Ведь согласитесь, есть же
определенные законы сюжета: завязка, развязка, там,  кульминация,  которые
незачем нарушать.
   -  Закон  сюжета,  строгость  формы!..  Да  поймите  же   -   все   это
относительные понятия; реалисты  под  ними  разумеют  одно,  модернисты  -
другое, а удэгейские сказочники - третье. А у нас  читаешь,  так  сказать,
народные сказки  в  обработке  иных  сочинителей:  осетинские,  тувинские,
якутские, - и все на один манер сказываются, похожи, как башмаки  с  одной
колодки. И там и тут богатый притесняет  бедного,  и  там  и  тут  бедняки
обманывают богатого; вся разница лишь в том, что у одних мулла,  у  других
бай, у третьих шаман.  В  литературе  же  находятся  умные  люди,  которые
обобщают все это и делают мудрый вывод о  бродячих  сюжетах.  Нет  никаких
бродячих сюжетов! Есть бродячие литераторы, которые оболванивают  народное
творчество, подделывают друг под друга.
   - Ну, по отдельным недобросовестным литераторам не следует делать столь
широкие обобщения, - пренебрежительно  усмехнулся  Полушкин.  -  Если  они
умеют подделываться под известные образцы, то ничего вольготнее не было бы
для них, когда вообще отрицались бы всяческие каноны и писали  бы  кто  во
что горазд. А что касается  определенного  сходства  в  сказках  различных
народностей, то ведь на самом деле богатые не пестовали бедных,  и  потом,
жили на свете и муллы, и баи, и шаманы... И кажется, благодетелями они  не
были. Так что не следует из-за них отвергать  законы  и  строгость  формы.
Таким наскоком даже и не поколеблешь незыблемость сюжета.
   - Опять незыблемость, закон! Да на что рассчитана эта  незыблемость?  -
спрашивал я. - Уж если вводят  в  обиход  эти  всяческие  каноны  и  рьяно
ограждают, то, разумеется, делают это не ради высоких идеалов искусства, а
прежде всего потому, что за этими канонами живется  спокойнее  -  не  надо
думать, рисковать  не  надо.  Нет,  я  враг  всяких  канонов  и  всяческой
незыблемости.
   - На самом деле всяких?
   - Да, на самом деле.
   - А как же быть с такими явлениями, как пропорции  человеческого  тела,
музыкальный и речевой ритмы, цвета  спектра?  Ведь  это  тоже  каноны,  на
которых строится скульптура, музыка, поэзия, живопись.
   Полушкин, видимо, решил, что поставил точку; он спокойно  и  насмешливо
смотрел на меня.
   - Передовым художникам современности давно уже тесно в них; они скинули
эти изначальные каноны, как платье, из которого выросли...
   - И перешли от изображения человека к намазыванию ржавых пятен на холст
да лепке косталышек, - перебил меня Полушкин.
   - Чтобы судить об искусстве, мало знать анатомию  или  законы  спектра.
Надо иметь еще хотя бы вкус.
   - Где уж нам, дуракам, чай пить!
   Полушкин отвернулся и демонстративно замолчал.  Нина  тоже  молчала,  -
видно, растерялась от неожиданного оборота  в  споре.  Наступила  неловкая
минута.
   - А вы не пробовали арбузы с медом? - наконец  спросила  меня  Нина.  -
Ананас напоминают... Стасик очень любит.
   Я вопросительно посмотрел на нее. И вдруг она  смутилась  -  то  ли  от
неуместности сказанного, то ли от чего другого. Мне почему-то  стало  жаль
ее. Так и не ответив ей ничего, я распрощался и ушел.


   Живу я по-прежнему в просторной ольгинской избе; ем прямо из котла  уху
да кашу, запиваю обед мутно-желтой медовухой, сплю на  полу  на  медвежьих
шкурах. Вся мебель  в  избе  состоит  из  двух  скамеек  и  стола  да  еще
деревянной кровати, стоящей в простенке за печкой. На  кровати  и  днем  и
ночью  лежит  дед  Николай,  тугой  на  уши,  и,  видать,  оттого   крайне
немногословный. Лежит он в шубе, в валенках и в малахае.  Впрочем,  иногда
он встает, проходит на крыльцо и греется на солнышке, не снимая  ни  шубы,
ни малахая. Он подолгу смотрит в одну точку, тихо шевелит  губами,  и  мне
порой кажется, что он шепчет старые  длинные  молитвы.  В  такой  позе  он
совершенно недвижим, и я часто делаю с него наброски. Не раз я просил  его
снять малахай и шубу.
   -  А  зачем?  Шуба-то  при  мне  дух  удерживает...  -  возражал  он  с
расстановкой, словно боясь выпустить из себя этого живого духа.
   Сам Ольгин располагается в конторе лесничества, такой же  просторной  и
голой избе, стоящей неподалеку.  В  отличие  от  отца,  он  разговорчив  и
любопытен. По вечерам, когда мы с ним варим на костре  неизменную  уху  из
ленка или хариуса, он любит пофилософствовать. В его рассуждениях о  тайге
есть что-то унаследованное от старых поверий лесовиков. Лес ему заменял  и
семью, и друзей, и жилье.
   - Врос я в тайгу, -  говаривал  он  часто,  мечтательно  вглядываясь  в
темные чащобы. - Меня отсюда  ничем  не  выдернешь,  разве  что  подрубить
можно... Да и то корни в земле останутся.
   В такие минуты его синие, как лесной воздух, глаза наполнялись  светлой
задумчивой грустью; глядя на них, я вспоминаю врубелевского Пана.
   Однажды, подавшись ко мне, он произнес со значительным выражением:
   - Она, тайга-то матушка, свою душу имеет, да не каждому  открывает  ее.
Любить надо.
   - А наука? - возразил я.
   - Что наука? Наука без любви - что посох слепому:  пройти  пройдешь,  а
ничего не увидишь.
   Широкоплечий,  высокий,  в  синей  косоворотке,  ладно  облегавшей  его
костистую фигуру, он  выглядел  молодцевато  для  своих  шестидесяти  лет.
Бороду он брил, оставляя короткие, чуть седеющие усы. В эту глухую сторону
мало находится образованных  охотников  на  лесничество,  и  поэтому  его,
бывшего лесника, подучившегося на курсах, назначили лесничим. Свое  лесное
хозяйство в полтора миллиона гектаров  он  исходил  вдоль  и  поперек,  он
сжился с лесом, и от него самого веет этой неизбывной лесной силой.
   Каждый вечер он спрашивал меня одно и то же:
   - Видались с учеными-то?
   - Видался.
   - Ну и как?
   - Вареньем угощали.
   - Кто ж, сама, поди?
   - Она.
   - Обходительная дамочка.
   В один из таких вечеров мы сидели у костра,  возле  самой  избы.  Перед
нами на "козелке" висел прокопченный котел, похожий на большой булыжник. В
двадцати  шагах  от  нас  лесная  опушка.  Оттуда  из-за  могучего   кедра
выглядывал амбарушко на сваях, называемый по-удэгейски - цзали. Солнце еще
цеплялось за макушки кедров и ясеней. Легкий синеватый парок поднимался от
сочной лесной поросли. Вечерние тени подползали к нам все ближе от  опушки
и волокли за собой горьковатый запах  коры  бархатного  дерева  и  острый,
свежий дух грибной сырости.
   Ольгин где-то мимоходом подбил пару крохалей и теперь варил их в  котле
целиком, словно карасей. Впрочем, у него все варится на один манер: и уха,
и суп, и каша; сначала в котел наливается вода, потом все остальное разом.
Четыре рослые собаки крутились возле костра, огрызаясь и повизгивая.
   - Узнали, что пишет сам-то? - допытывался Ольгин.
   - Про Бохай пишет. Царство такое  было  в  здешних  краях,  да  погибло
давным-давно.
   - Погибло, - отзывается Ольгин и, помешивая ложкой  в  котле,  спокойно
добавляет: - Все помрем.
   Через несколько минут, разливая суп, он заметил:
   - Видная она женщина. Потомство от нее хорошее будет. Я, грешным делом,
люблю крупных баб. И сынам всегда  наказывал:  не  путайтесь  с  мелкотой.
Младший у меня хотел жениться на малышке -  я  против.  Кого  ты,  говорю,
берешь? Посмотри, она тебе под  сосок  и  то  не  будет.  Что  ты  из  нее
сделаешь? Одного ребенка выкроишь, а на большее и материалу не хватит.  Да
и род наш измельчишь.
   - И послушал он?
   - Видать, не любил. Уж если полюбил, не отговоришь: тут хоть тресни,  а
человек по-своему сделает. По  себе  сужу.  У  меня  батя  строгий  был  в
молодости. Но уж чего я, бывало, задумаю, так сделаю. Хоть  шкуру  с  меня
спусти.
   - А на что она, твоя шкура-то? - прошамкал дед  Николай  с  крыльца.  -
Чай, сапоги с нее не сошьешь.
   - Значит, кто полюбит, тот сделает по-своему?
   - Непременно сделает, - уверенно произнес Ольгин.
   В этот вечер нам так и не дали поужинать. От села  прибежали  полдюжины
босых ребятишек и наперебой затараторили:
   - Дядь Иван, лес горит!
   - Врете, чертовы дети! - Ольгин кинул ложку.
   - Не, дядь Иван! Возле Шумного переката горит... Председатель послал за
вами.
   Ольгин бросился в амбарушко, выкинул оттуда пару лопат, топор и сердито
крикнул:
   - Что сидишь? Бери лопату!
   Топор он засунул за ремень. Мы разобрали по лопате и побежали  к  селу.
Впереди нас с  лаем  неслись  ольгинские  кобели,  за  ними  ребятишки,  и
замыкали всю эту шумную ораву мы.
   Возле правления артели на берегу Бурлита толпился народ. Тыхей раздавал
всем лопаты и что-то кричал. Тут  же  на  воде  покачивались  три  бата  и
несколько оморочек. Подбежав к толпе, Ольгин спросил председателя:
   - Где горит?
   - За Шумным перекатом.
   - Чего же вы стоите?! - гаркнул Ольгин. - Марш в лодки!
   Он с ходу прыгнул в оморочку и оттолкнулся шестом на быстрину.  Лодочка
глубоко осела под его грузным телом и стремительно понеслась в беспокойную
толчею переката. За Ольгиным стали прыгать в баты удэгейцы, подгоняя  друг
друга короткими взрывными восклицаниями: "Га! Га!"
   В этой толпе, к своему удивлению, я увидел Нину;  на  ней  были  черные
шаровары, хромовые сапоги и полотняная куртка.
   - Едем вместе! - крикнула она мне с какой-то ребяческой радостью.
   Я подал ей руку и помог спрыгнуть с берега в бат.