о,  счастье!  Богатство  не  в
чести. Революционная дисциплина и работа, чтоб всем было хорошо. Ладно!  И
такое счастье может быть. Но, работая секретарем сельсовета,  Фомич  знал,
что год от году со всех колхозов берут поставок все  больше  и  больше,  а
колхозы  слабеют.  Мало  того,  поначалу  всем  колхозникам  хлеба  давали
столько, чтобы голоду не замечалось. На едоков, значит. А  приработок  шел
тому больше, кто работал лучше. А теперь бригадирам, да  трактористам,  да
учетчикам всяким платят много, а кому и совсем чепуху. Как же может быть в
таком колхозе всем хорошо? И вспоминались ему слова Лизунина: "Колхоз  это
вот  что  такое:   хитрый   наживется,   красивый   налюбится,   а   дурак
навалтузится". Пусть это неправда! Но ведь неправдой оказалось  и  то,  во
что верил Фомич, когда шел в  колхоз:  "Сделаем  так,  чтобы  всем  жилось
хорошо". Выходит, и в колхозе счастья для него нет.
   В тридцать пятом году Фомича послали  как  выдвиженца  на  двухгодичные
курсы младших юристов. Однако не прошло и  года,  как  всех  недоучившихся
курсантов стали направлять председателями в колхозы.  Фомича  направили  в
лесной колхоз мещерской полосы. Всю жизнь Фомич хозяйствовал на  черноземе
да на лугах. И что у него за хозяйство было? Земли - свинья на рыле больше
унесет. А здесь колхоз, да  еще  лесной...  К  этому  времени  Фомич  стал
кое-что понимать - тот председатель хорош, который и начальство  подкрепит
сверхплановой поставкой, и  колхозников  сумеет  накормить.  А  для  этого
великая изворотливость нужна. И главное - крепкая основа  хозяйства:  либо
земля сильная, либо промысел какой доходный. Тогда еще можно продержаться.
Но поехал Фомич в тот  мещерский  колхоз,  поглядел:  земля  -  подзол  да
болота. Зима подойдет - мужики обушок за пояс и пошли в отход. Своя  земля
и раньше не кормила. Чего же Фомич там сотворит?  На  чем  развернется?  А
ведь осень подойдет - сдай хлеб государству и мужикам выдай. Это какая  же
изворотливость, какая голова нужна? Нет, здесь  он  не  потянет.  И  Фомич
наотрез отказался идти в председатели.  Тогда  его  исключили  из  партии,
отчислили с курсов, и приехал он в Прудки с  подмоченной  репутацией,  как
"скрытый элемент и саботажник".
   А вскоре и беда пришла.  В  тридцать  седьмом  году  по  случаю  первых
выборов в Верховный Совет  был  большой  митинг  в  районе.  Приезжал  сам
депутат - финансовый нарком. Мужики, съехавшиеся со  всех  сел  по  случаю
базарного дня, густо  запрудили  площадь,  в  центре  которой  на  дощатой
трибуне стоял депутат, и зорко подмечали, что  росту  нарком  был  с  Ваню
Бородина, самого высокого мужика из Свистунова, что шапка была на  наркоме
бобровая, а папиросы он курил "эдакие вот, по сковороднику".
   После митинга обещали выкинуть на лотки  белые  булки.  Но  булок  этих
оказалось мало, и когда подошла очередь Фомича, продажа  кончилась.  Фомич
прочел вслух  вывеску  над  ларьком:  "Потребсоюз"  и  сказал:  "Нет,  это
потрепсоюз". Вокруг поднялся смех. Тогда к  Фомичу  подошел  представитель
рика и сказал: "Попрошу пройти со мной". На лбу у него не  было  написано,
что он эдакий представитель, и Фомич послал  его  подальше.  Представитель
взял Фомича за воротник полушубка... Живой в драке был мужик отчаянный. Он
захватил руку этого представителя, нырнул ему под мышку и  кинул  его  так
через себя, что у того аж калоши с  хромовых  сапог  послетали.  Раздались
тревожные свистки, и Фомича забрали.
   Судила его тройка "за  антисоветскую  пропаганду",  да  еще  в  "период
подготовки к выборам". Припомнили все: и "скрытый элемент", и саботаж,  то
есть отказ от председательства, и исключение из  партии.  И  отправили  на
пять лет в тюрьму по "линии врага народа".
   Но Живой и в тюрьме не застрял. В тридцать девятом,  в  финскую  войну,
многие из заключенных подавали заявления в добровольцы.
   Фомич тоже написал. Дело  его  пересматривали  и  освободили.  Но  пока
заседали комиссии, пока ходили  туда-сюда  запросы:  "Был  или  не  был  в
лишенцах?",  "Выступал  ли  против  коллективизации?"  и  прочее  -   пока
освобождали его, финская война окончилась.
   Однако повоевать успел Фомич вдоволь в большую войну...
   Принес он с войны орден Славы и две медали,  да  клешню  вместо  правой
руки.
   И откуда же знать Живому - есть ли  на  свете  счастье?  И  какое  оно?
Перебирая дни и годы своей жизни, он сортировал их, как тальниковые прутья
для корзины: те, что побольше, поважнее, - на стояки  шли,  помельче  -  в
плетенку. Отброса вроде бы и не было  -  все  деньки  истрачены  на  дело.
Теперь вот стали говорить, что счастье есть труд. Если это  правда,  тогда
Фомич самый что ни на есть счастливейший человек на свете. В любую,  самую
трудную пору своей жизни он находил себе подходящее дело.
   Вот и теперь по ночам Фомич  на  себе  приволок  из-за  Луки  несколько
дубовых бревешек, подправил нижние подопревшие венцы  и,  главное,  сделал
подпорку под матицу - пусть хоть хозяйка спит спокойно.
   Вместе с холодами постучала в избу Живого и тревога - пришла  повестка:
явиться в райисполком на "предмет исключения".



        6

   День выдался слякотный: с утра пошел мокрый снег вперемешку  с  дождем.
Промерзшая накануне земля осклизла и налипала на подошвы.  Фомич  осмотрел
свои  ветхие  кирзовые  сапоги  и  решил   привязать   резиновые   подошвы
сыромятными ремнями: дорога до Тиханова дальняя  -  десять  километров.  В
такую пору немудрено и подошвы на дороге оставить.  Фуфайку  он  подпоясал
солдатским ремнем - все потеплее будет. А поверх,  от  дождя,  накинул  на
себя широкий травяной мешок. Вот и плащ! Да еще с  капюшоном,  и  шлык  на
макушке. Как буденовка.
   - Ну, я пошел! - появился он на пороге.
   Как увидела его Авдотья в таком походном облачении, так и заголосила:
   - И на кого же ты нас спокидаешь, малых  да  старых?  Кормилец  ты  наш
ненаглядный! Ох же ты злая долюшка наша... По миру итить сиротинушкам!
   - Ты что вопишь, дуреха? Я тебе кто - покойник?
   - Ой, Федя, милый, заберут тебя и посадят... Головушка моя горькая! Что
я буду делать с ними, малолетними? - Авдотья сидела за  столом  облокотясь
и, торопливо причитая, пронзительно взвизгивала.
   Меньшой, Шурка, зарылся в материнские колени и тоже заревел.
   - Глупой ты стала, Дуня... - как можно мягче сказал Фомич.  -  Ныне  не
тридцатые  годы,  а  пятьдесят  третий.  Разница!  Теперь   не   больно-то
побалуешься... Вон самого Берию посадили. А ты плачешь!.. Смеяться надо.
   И, махнув рукой на квелость своей хозяйки, Живой ушел из дому. "Ну, что
теперь преподнесет мне Семен Мотяков?" - думал он по дороге.
   Председатель райисполкома Мотяков был годком Фомичу. В одно  время  они
когда-то  выдвигались  -  Мотяков  работал  председателем   сельсовета   в
Самодуровке. Потом вместе на юридических курсах учились. В одно  время  их
направили и работать председателями колхозов. Только Фомич тогда отказался
от своего поста, а Мотяков пошел в гору...
   Живой понимал, что  с  Мотяковым  шутки  плохи:  тот  еще  раньше  лихо
закручивал, а после войны, окончив  в  области  какие-то  курсы,  и  вовсе
грозой района стал. Его любимое выражение:  "Рога  ломать  будем!  Враз  и
навсегда..." - знал каждый колхозный бригадир.
   "Ну и что? У меня и рогов-то нету.  Все  уже  обломано...  Поскольку  я
комолый, мне и бояться нечего", - бодрился Фомич.
   На исполкоме он решил держаться с вызовом. "Для меня теперь  чем  хуже,
тем лучше. Ну, вышлют. Эка невидаль! На казенный счет прокачусь. А  там  и
кормить хоть баландой, да будут".
   Вымокшим, продрогшим до костей пришел Живой в Тиханово. Рик  размещался
в двухэтажном кирпичном доме посреди райцентра.
   Живой как был в мешке, так и вошел в приемную.
   - Кто меня тут вызывал?
   - Вы что, на скотный двор пришли? -  набросилась  на  него  молоденькая
секретарша. - Снимите сейчас же мешок! Да не сюда. За дверь его  вынесите!
С него прямо ручьями течет... Вынесите!
   Живой снял мешок, но с места не двинулся.
   - А ну-ка его кто унесет оттуда? У меня это, может, последний мешок...
   - Да кому он здесь нужен? Ступайте! Чего встали у порога?
   Живой было двинулся к двери председателя.
   - Ага!  Вы  еще  туда  с  мешком  пройдите...  Вот  они  обрадуются.  -
Секретарша встала из-за стола и энергично выпроводила Живого за  дверь.  -
Бестолковый народ! Целую лужу оставил. Я вам что, уборщица?
   Через минуту Живой вошел без мешка, но текло с него не меньше.
   - Вы что, в пруду купались, что ли?
   - Ага, рыбу ловил бреднем. А потом думаю: дай-ка обогреюсь  в  рике.  У
вас вон и мебель мягкая.
   На этот раз секретарша и  встать  не  успела,  как  Живой  бесцеремонно
прошел к столу и плюхнулся на диван.
   - Во! В самый раз...
   - Вы... Вы к кому?
   - К Мотякову на исполком.
   - Вы из Прудков? Кузькин?
   - Ен самый...
   - Да где же вы шатаетесь?! -  словно  очнулась  она  и  набросилась  на
Живого с новой силой: - Встань! Его ждут  целый  час  руководители,  а  он
где-то дурака валяет.
   Не слушая объяснений Фомича, она быстро скрылась за  дверями  и  тотчас
вышла обратно:
   - Живо ступай! Ишь расселся.
   Живой вошел в кабинет. На председательском  месте  сидел  сам  Мотяков,
возле  стола  стоял  секретарь  райкома  Демин  в  темно-синем  бостоновом
костюме.  Члены  исполкома,  среди  которых  Живой  узнал  Гузенкова,   да
председателя  соседнего  колхоза  Петю  Долгого,  да  главврача   районной
больницы Умняшкина, сидели вдоль стен и курили. Видать, что  исполком  уже
кончился, - за длинным столом лежали исписанные  листки  бумаги,  валялись
карандаши.
   - Вот он, явился наконец, ненаглядный! Извольте радоваться.  -  Мотяков
сверкал стальными зубами, поглядывая на Фомича исподлобья.
   Демин кивнул Живому на стул, но не успел Фомич и присесть, как  Мотяков
остановил его окриком:
   - Куда! Ничего, постоишь... Не на  чай  пригласили  небось.  -  Мотяков
встал из-за стола; на нем были защитный френч и синие командирские галифе.
Засунув руки в карманы, он петухом  обошел  вокруг  Фомича  и  съязвил:  -
Курица мокрая... Еще бунтовать вздумал.
   - А у вас здесь что, насест? Если вы кур собираете, - сказал Живой.
   - Поговори у меня! - крикнул опять Мотяков и, подойдя к Демину,  что-то
зашептал ему на ухо.
   Демин был высок и тощ, поэтому  Мотяков  тянулся  на  цыпочках,  и  его
короткий широкий нос смешно задирался кверху.
   "Как обнюхивает", - подумал, глядя на Мотякова, Фомич и усмехнулся.
   Демин кивнул Мотякову маленькой сухой головой, Мотяков подошел к  столу
и застучал костяшками пальцев:
   - Начнем! Тимошкин, на место!
   Кругленький проворный секретарь райисполкома  Тимошкин  с  желтым,  как
репа, лицом присел к столу по правую руку  от  Мотякова  и  с  готовностью
уставился на него своими выпуклыми рачьими глазами. Демин отошел к  стенке
и присел рядом с другими членами исполкома.
   - Гузенков, давай, докладывай, - сказал Мотяков.
   Михаил Михайлыч встал, расставил ноги  в  сапожищах,  словно  опробовал
половицы, - выдержат ли? - вынул листок из блокнота и начал, поглядывая на
Мотякова.
   - Значит,  после  сентябрьского  Пленума  вся  страна,  можно  сказать,
напрягает усилие в деле  подъема  сельского  хозяйства.  Каждый  колхозник
должен самоотверженным трудом своим откликнуться на  исторические  решения
Пленума. Но есть еще у нас иные-протчие элементы, которые в рабочее  время
ходят по лугам с ружьем и уток  стреляют.  Мало  того,  они  подбивают  на
всякие противозаконные сделки неустойчивых женщин  на  ферме,  которые  по
причине занятости не могут сами выкашивать телячьи делянки. И косят вместо
них, а взамен берут пшеном и деньгами. Куда  такое  дело  годится?  Это  ж
возврат к единоличному строю... Мы не потерпим, чтобы  нетрудовой  элемент
Кузькин разлагал наш колхоз. Либо пусть работает  в  колхозе,  либо  пусть
уходит с  нашей  территории.  Просим  исполком  утвердить  решение  нашего
колхозного собрания об исключении Кузькина Федора Фомича.
   Гузенков сел, а Мотяков злорадно посмотрел на Фомича:
   - Ну, что теперь скажешь? Небось оправдываться начнешь?
   - А чего мне оправдываться? Я не краду и не на казенных харчах живу,  -
сказал Фомич.
   - Поговори у меня! - крикнул Мотяков.
   - Дак вы меня зачем вызывали?  Чтоб  я  молчал?  Тогда  нечего  меня  и
спрашивать. Решайте как знаете.
   - Да уж не спросим у тебя совета. Обломаем рога-то враз и  навсегда.  -
Мотяков засмеялся, обнажив свои стальные зубы.
   - Товарищ Кузькин,  почему  вы  отказываетесь  работать  в  колхозе?  -
вежливо спросил Демин тихим хрипловатым голосом.
   Длинные белые пальцы он сцепил на колене и смотрел  на  Живого,  слегка
откинувшись назад.
   - Я, товарищ Демин, от работы не отказываюсь. Цельный год проработал  и
получил из колхоза по двадцать одному грамму гречихи в день на рыло.  А  в
колхозном инкубаторе по сорок граммов дают чистого пшена цыпленку.
   - Скажи ты, какой мудрый! Развел  тут  высшую  математику...  -  сказал
Мотяков. - А я тебе политику напомню: работать  надо  было  лучше.  Понял?
Распустились! Небось год назад и не пикнул бы. Права  захотел.  А  я  тебе
обязанности напомню.
   Демин обернулся к Мотякову и сказал тихо, будто извиняясь:
   - Товарищ Мотяков, с этими методами кончать надо. С ними вы  далеко  не
уедете.
   - Уедем! - крикнул Мотяков.
   Демин как бы от удивления вскинул голову и сказал иным тоном:
   - Товарищ Мотяков!
   - Ну, ну... - Мотяков что-то  невнятное  пробормотал  себе  под  нос  и
уткнулся в стол.
   - Так, значит,  вы  отказываетесь  работать?  -  опять  ровным  голосом
спросил Демин Кузькина.
   - Я, товарищ Демин, работать не отказываюсь. Я только бесплатно не хочу
работать. У меня пять человек детей, и сам я инвалид Отечественной войны.
   - Видали! Он себе зарплату требует... Вот комиссар из "Красного лаптя",
- засмеялся опять Мотяков. - Ты сначала урожай хороший  вырасти,  а  потом
деньги проси. Дармоед!
   - А ты что за урожай вырастил? - спросил, озлобясь, Живой. - Или ты  не
жнешь, не сеешь, а только карман подставляешь?!
   - Поговори у меня! - стукнул кулаком по столу Мотяков.
   - Семен Иванович!  Да  успокойтесь,  в  конце  концов.  -  Демин  опять
пристально, с выдержкой посмотрел на Мотякова.
   Тот надулся и затих.
   - Но ведь, товарищ Кузькин, не вы же один состоите в колхозе, и тем  не
менее вы один отказывались работать! - сказал Демин.
   - Странный вопрос! - ответил Фомич. - А если я, к примеру, помирать  не
хочу? Или вы тоже скажете: не ты первый, не ты последний?
   - Разумно, - усмехнулся Демин. - Но, товарищ Кузькин,  надо  же  сообща
болеть за свой колхоз.
   - Мы болеем, - ответил Кузькин. - Да болезнь-то у нас  разная.  У  меня
брюхо сводит, а вот у Гузенкова голова с похмелья трещит.
   - Давай без выпадов! Тоже критик нашелся, - не выдержал опять Мотяков.
   - Но, товарищ Кузькин,  почему  у  вас  такой  плохой  колхоз?  Кто  же
виноват?
   - Война виновата, - сказал Мотяков.
   Кузькин пристально, подражая Демину, поглядел на него:
   - Война-то виновата... - и  обернувшись  к  секретарю:  -  Вы,  товарищ
Демин, знаете, как у нас картошку потравили?
   - Какую? - очнулся Гузенков.
   - Семенную!
   - Ну, ну? - заинтересованно подался Демин.
   - Перебирали ее, перебирали - пошли на обед. Вернулись, а ее три коровы
пожирают - хранилище проломили, прямо с неба сошли... Бока во разнесло.
   - Как же так? - Демин глянул на Гузенкова.
   Тот весь напыжился и только головой мотнул.
   - Его работа, - сказал Кузькин.  -  Нагородили  чурку  на  палку...  Он
плотников привозил. Премиальные платил им, быка съели. А хранилище слепили
- свинья носом разворотит.
   - А что потом с картошкой? - спросил Демин.
   - Гузенков сказал: всю картошку перевезти в подвал к Воронину, к нашему
бригадиру. Весна подошла - а Пашка Воронин и говорит: нету  картошки,  вся
померзла.
   - А вы писали куда-нибудь, в районные инстанции?
   - Писал. А что толку? Писать в нашу районную инстанцию - это одно и  то
же, что на луну плевать.
   - Кому это ты писал? - поднял голову Мотяков.
   - Тебе, например.
   - Мне? Не помню. - Он обернулся к Тимошкину: - Тимошкин, было?
   - Не поступало, - выпалил тот.
   - А это что? Не твоя подпись? - Кузькин вынул  из  кармана  открытку  и
сунул ее Тимошкину. - У меня письмо с муд...  уведомлением.  Знаю,  с  кем
дело имею.
   Тимошкин покосился на открытку:
   - Мою подпись надо  еще  документально  доказать.  А  может  быть,  это
подделка?
   - А ну-ка? - Демин подошел к столу и взял открытку. - Товарищ  Мотяков,
в этом деле разобраться надо.
   -  Это  само  собой...  Разберемся.  Кто  письмо  потерял,  кто   факты
извратил... Виноватых накажем.
   Скрипнула дверь, вошла секретарша:
   - Товарищ Демин, вас к телефону. Из обкома звонят.
   - Хорошо!
   Секретарша ушла.
   Демин положил открытку перед Мотяковым.
   - Так разберитесь, - и вышел.
   - Чего с ним говорить! - махнул рукой Гузенков. - Известный  элемент...
отпетый.
   - В тридцатом году я  колхоз  создавал,  а  вы,  товарищ  Гузенков,  на
готовенькое приехали. Еще неизвестно, чем  вы-то  занимались  в  тридцатом
году.
   - Мы тебя  вызвали  не  отчитываться  перед  тобой!  -  оборвал  Живого
Мотяков. - А мозги тебе вправить враз и навсегда. Понял? Будешь в  колхозе
работать?!
   - Бесплатно работать не стану.
   - А что вы, собственно, хотите? - спросил Умняшкин.
   - Выдайте мне паспорт. Я устроюсь на работу.
   - Мы тебе не паспорт, а волчий билет выпишем, - сказал Мотяков. - Выйди
в приемную! Когда надо - позовем.
   Живой вышел.
   - Ну, что с ним делать? - спросил Умняшкин, грузный немолодой человек с
лицом  сумрачным,  усталым,  с  тем  выражением  насупленной  серьезности,
которое бывает у много проработавших сельских врачей.
   - Дадим ему  твердое  задание...  в  виде  двойного  налога,  -  сказал
Мотяков. - А там видно будет.
   - Но ведь налоги отменены! - возразил Умняшкин.
   - Это с колхозников. А поскольку его из колхоза исключили,  значит,  он
вроде единоличника теперь.
   - И мясо с него, и шерсть, и яйца... все поставки двойные! -  подхватил
Тимошкин.
   - Ну, как? - обернулся Мотяков к членам исполкома.
   - Не то, - сказал председатель бреховского колхоза Звонарев, прозванный
за свой огромный рост Петей Долгим. - На трудодни ему не  заплатили.  Надо
искать выход. Положение трудное.
   - Все ясно, как дважды два - четыре. - Мотяков даже ладонью прихлопнул.
- Исключить из колхоза - и твердое задание ему враз и навсегда.
   - А я бы отпустил  его,  -  возразил  Петя  Долгий.  -  И  надо  помочь
устроиться.
   - Это называется либерализмом, -  сказал  Мотяков.  -  Если  мы  станем
пособничать лодырям и летунам - все колхозы развалим. Сегодня один  уйдет,
завтра другой... А работать кто станет?
   - У нас не уходят, - сказал Петя Долгий.
   - Дак у тебя колхоз на ногах стоит, а у  Гузенкова  на  четвереньках...
Разница! Ты диалектику не понимаешь, враз и навсегда.
   - Правильно, Семен Иванович! - подхватил Тимошкин. - На Кузькине пример
воспитания надо показать... неповадности то есть. Двойные поставки с  него
и мяса, и шерсти.
   - Лихо, лихо, - сказал Умняшкин. - Тогда уж и две шкуры с него берите.
   - А что? - отозвался Мотяков. - По обязательным поставкам положено было
сдавать шкуру. Пусть сдает две. Тимошкин, пиши!
   - Но ведь он же инвалид третьей группы, - сказал Умняшкин.  -  Вы  хоть
это учтите.
   - Подумаешь, трех пальцев не хватает, - усмехнулся  Мотяков.  -  Ты  не
смотри, что он такой - на заморенного кобеля смахивает. Он еще нас с тобой
переживет. Ставим на голосование: кто за исключение, прошу поднять руки!
   Мотяков, Гузенков, Тимошкин проголосовали  за  исключение.  Умняшкин  и
Петя Долгий против.
   - Большинство за, - торжествующе отметил Мотяков.
   - Х-хе, большинство... в один голос, - усмехнулся Петя Долгий.