оляской! Все ж таки у тебя  есть  свой  выезд.  Правее
меня сидишь, как начальник. - Он ткнул ее шутливо в бок и захохотал.
   - Да ну тебя! - Она  приняла  эту  шутку,  озорно  блеснули  ее  темные
быстрые глаза. И радость вспыхнула в них за мужицкую  стойкость  крутой  и
неуступчивой натуры своего благоверного, и помимо воли растянулись губы ее
в игривой улыбке, но только  на  одно  мгновение...  Затем  ее  небольшое,
по-детски округлое личико затуманилось и  озабоченно  опали  книзу  уголки
губ. - Доездились! Что ж, опять в ассенизаторы пойдешь? В мусорщики?
   - А что мусор?  По  двести  восемьдесят  рублей  в  месяц  заколачивал!
Мотоцикл купил.
   - Эх, Леня!.. Ни самолюбия у тебя, ни гордости.
   - По-твоему, самолюбие в том, чтобы идти на сделку с совестью?
   - Да иди ты со своей совестью!.. Носишься с ней как с  писаной  торбой.
Чего теперь делать будем?
   - Живы будем - не помрем. Найду работенку. У нас безработицы не бывает.
   - Поесть собрать?
   - Нет. Молочка, пожалуй,  выпью.  Пойду  в  сарай,  постругаю  да  дров
поколю... А ты сиди дома, от телефона ни шагу.
   - А что тебе телефон?
   - Звонить будут, от "самого". Я ему все бумаги отнес и написал кое-что.
   - Думаешь, примет? - усмехнулась недоверчиво.
   - Примет, - уверенно сказал Коньков. - Он человек неглупый, поймет:  не
в его интересах выносить сор из избы. А  я  ведь  на  районном  пороге  не
остановлюсь. Он меня знает.
   До самой темноты провозился Коньков в своем сарайчике: то дрова  колол,
то протирал мотоцикл, то гнал стружку - новые доски шлифовал для  кухонной
перегородки, и все думал, как он войдет  к  секретарю,  как  поведет  свою
речь, издалека, по-умному, обложит Савельева, как  медведя  в  берлоге;  и
такие доводы приходили на ум, и все так складно получалось, что он  совсем
успокоился и не заметил, как вечер подошел.
   Елена пришла к нему в глубоких сумерках; он сидел  на  чурбаке,  понуро
свесив голову.
   - Ты хоть бы свет включил. Темно.
   - А? - отозвался тревожно. - Звонка не было?
   - Нет. Ужинать пора.
   - Хорошо. Я сейчас приду. - А сам ни с места.
   Елена прижалась к нему грудью,  запустила  пальцы  в  мягкие  волнистые
волосы.
   - Переживаешь! - потеребила губами кончики его  ушей.  -  Наверное,  не
примет тебя.
   - Ничего... завтра в ночь поеду в область.
   - Эх ты, Аника-воин! Пойдем, хоть накормлю тебя. Не то отощаешь.  Гляди
- штаны спадут. - Она озорно оттянула  резинку  его  лыжных  брюк.  -  Еще
опозоришься перед начальством.
   - Хорошо, Ленок. Ступай! Я сейчас приду.
   Она поднялась на заднее крыльцо, растворила дверь и  вдруг  крикнула  с
порога:
   - Ле-оня! Телефон звонит!
   Он бросился, как тигр  из  засады,  одним  махом  заскочил  на  верхнюю
ступеньку крыльца, опередил ее на пороге и первым схватил трубку.
   - Ты чем занимаешься? - панибратски  звучал  в  трубке  знакомый  басок
первого секретаря.
   - То есть как? В каком смысле? - насторожился Коньков.
   - А в самом прямом. Ты свободен?
   - Так точно!
   - Тогда давай ко мне. Мы тебя ждем тут.
   - Я - в один момент. Через десять минут буду.
   - Смотри за порог не зацепись, - насмешливо заметил секретарь. -  Ждем!
- И положил трубку.
   - Ну, что я тебе говорил? Крой тебя горой! - ликовал Коньков,  потрясая
поднятой рукой. - Нам нет преград на суше и на море...
   - Рано веселишься... Смотри не прослезись. Как возьмут тебя в оборот...
   - Меня?! Да я их за можай загоню.
   - Ну да... Заяц трепаться не любил.  Поешь  сперва,  не  то  натощак-то
голос сядет, - сказала, глядя, как он, не успев толком  подпоясаться,  уже
китель натягивал.
   - Ты что, не слыхала? Я же сказал: через десять минут буду у них.
   - Господи! Не смеши хоть людей. Ты что ж, и побежишь, как пионер, через
весь город?
   - А мотоцикл на что?
   - В райком, на мотоцикле?
   - Только так.
   - Дуракам закон не писан. Смешно.
   - Смеяться будем потом.



        22

   В  кабинете  первого  секретаря  за  столом  уже  сидели  Стародубов  и
Савельев.  Сам  Всеволод  Николаевич,  поскрипывая  протезом  левой  ноги,
тяжелой развалистой походкой вышел из-за стола навстречу Конькову.
   Это был сумрачный брюнет могучего сложения  с  густой  седеющей  щеткой
коротко стриженных волос, в черном дорогом костюме и в белоснежной рубашке
с откладным воротом.
   - А вот и виновник торжества! Прошу к столу! - приглашал  он  Конькова,
бережно ведя под локоток.  -  Ну,  капитан,  здорово  разрисовал  ты  наши
порядки по части лесозаготовок. Всем  досталось,  а  мне  больше  всех.  -
Всеволод Николаевич сел на свое место и хитро подмигнул Конькову. - Только
вот какая оказия: твой оппонент, прокурор Савельев, говорит,  что  спорить
не о чем. Дело, которое он отобрал у тебя, освещается не  с  той  стороны.
Юридическое начало перепутал с хозяйственным.
   - Давайте разберемся, - кто что перепутал? - Коньков вынул  из  кармана
коробку спичек, погремел ею, поочередно глядя на  каждого  собеседника.  -
Вот вам коробка спичек. Чтобы спичка зажглась, ее нужно провести с нажимом
по коробке. Тогда вспыхнет огонь. - Он вынул спичку, зажег ее и  приподнял
кверху. - От этого огня может сгореть и дом, и целый поселок. Причина  зла
- вот она - спичка. Ведь можно и так на вопрос ответить. А  как  же  руки,
которые пустили ее в дело? Они что же, значит, ни при чем?
   - Да что ты нам здесь побасенки рассказываешь? - не выдержал  Савельев,
перебивая его.
   - А то и рассказываю, что этими руками были мы с вами, - живо обернулся
к нему Коньков и с выдержкой поглядел на него, потом на Стародубова. - Что
скажешь, как он его заготавливает? Какими методами? С  луны  вам  приходил
этот лес? Вы его только по колхозам распределяли. А вы, товарищ  прокурор,
тоже не знали, каким образом добывают лес?
   - Ты не путай божий дар с яичницей, - зло сказал Савельев. - Одно  дело
- промысел, а другое метод, которым он осуществляется.
   - Ну, конечно, методы были скрыты за семью замками.  Волшебник  Чубатов
проводил сеанс черной магии. Алле-хоп! - и бумажные ведомости превращались
в кубометры чистого леса.
   - Я прокурор. И какое мне дело, в конце концов, до заготовки леса?
   - Как? Ты же присутствуешь на заседаниях исполкома? - вскинул удивленно
голову Всеволод Николаевич  и,  обернувшись  к  председателю,  спросил:  -
Никита Александрович, разве вы на исполкоме не решали вопрос о  заготовках
леса?
   - Решали, - слегка конфузясь, ответил Стародубов.
   - И что же, Савельева не приглашали на исполком?
   - Был Савельев на исполкоме, - помедлив, ответил Стародубов.
   - Ну, как же так, Владимир Федотыч? - с  недоумением  спросил  Всеволод
Николаевич, разводя руками и выпячивая нижнюю губу.
   Чуть пригнув голову, Савельев с расстановкой сказал:
   - Повторяю: я прокурор и моя обязанность следить за выполнением закона.
   - Да, это ваша обязанность,  -  прихлопнул  ладонью  об  стол  Всеволод
Николаевич. - Но никто нас с вами не отстранял и  от  другой  обязанности:
наведения порядка в районном  хозяйстве...  Я  так  думаю,  товарищи,  что
вопрос  о  лесозаготовках  надо  поставить  на  бюро.  И  там   хорошенько
разобраться,  кому  давать  пышки,  а  кому  шишки.  Твое  мнение,  Никита
Александрович?
   - Будем собирать бюро, - Стародубов шумно вздохнул и  добавил:  -  Дело
Чубатова - не частный вопрос.
   - Вот именно, не частный вопрос! -  Всеволод  Николаевич  поднял  палец
кверху. - Следователь прав, Савельев!
   - Так что ж, прикажете дело прекращать? - спросил тот как бы с обидой и
вызовом.
   - Я не областной прокурор... - Всеволод Николаевич  подался  грудью  на
стол и пристально поглядел на Савельева.
   Тот слегка смутился и сказал извинительно:
   - Да не в том дело...
   - Вот именно, - как бы согласился с  ним,  не  требуя  иных  пояснений,
первый секретарь. - Я не хочу  исполнять  чужие  функции,  но  вижу:  дело
Чубатова в надежных руках, и отстранять Конькова не советую.  -  Последние
слова произнес с нажимом.
   - В самом деле, Владимир Федотович, тут что-то от недоразумения или  от
амбиций. Такие стычки бывают. Надо  снисходить  как-то,  сообразуясь...  -
Стародубов запутался  в  словах,  но  смотрел  на  Савельева  с  затаенной
надеждой.
   - Да я не против, в общем-то...  -  Савельев  поглядел  себе  на  руки,
похрустел пальцами. - Пусть работает... Но чтобы принципы не нарушались.
   - Это само собой! - подхватил Коньков, вставая. - Разрешите идти?
   - Идите и работайте. - Всеволод Николаевич встал и пожал ему руку.
   - Премного благодарен!
   Коньков по-военному повернулся, щелкнул каблуками и вышел вон.

   1975



        Борис Можаев. День без конца и без края

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------

   Киноповесть




        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Селекционный участок одной  из  опытных  станций  в  Сибири  -  два-три
приземистых длинных дома в окружении мелких  стелющихся  яблонь  и  вишен.
Заборик из белого штакетника да открытая  метеоплощадка  с  флюгером  и  с
невысоким настилом для приборов, похожим на ветхую трибуну.
   Возле штакетника остановился "газик", из него вышла молодая  женщина  и
крикнула в растворенное окно:
   - Мама где ты?
   В окне появилась постная сухая личность -  старик  лет  семидесяти,  он
строго поглядел на приехавшую, но, узнав ее, сразу подобрел:
   - Ты откуда, Наташа?
   - Из Батана. Где мама?
   - Да здесь она, на ближней делянке, - сказал старик.
   Наташа бегом огибает дом и вот, раскрыв руки, бежит  навстречу  матери,
стоящей в колосках с пинцетом в руке. Обнялись.
   - Здравствуй, мама!
   - Здравствуй, дочь! Ты чего такая взволнованная?
   - Сегодня же вечер. Твой вечер!
   - Ну да... юбилей, - улыбается Мария Ивановна. - За  уши  таскать  дуру
старую.
   - Я за тобой прилетела. Самолет через час уходит.
   - Ты уж лети. Сама там хозяйничай. А я к вечеру подъеду.
   - Да ты что, собственному празднику не рада?
   - Я-то рада. - Она смотрит на подходящих к ней  баб,  напарниц  ее,  их
пятеро. - Но есть дело поважнее юбилея.
   - Летите, Мария Ивановна, летите! - разноголосо загомонили бабы.  -  Мы
тут и без вас дотемна постараемся.
   - А то! Семьдесят лет не каждый день бывает... Летите!
   - Нет, бабы! Пока я буду веселиться, нас с вами закроют и распустят.
   - Как закроют?
   - А так... Одним наши цеха понадобились под конторы. А другие  экономию
наводят. Де, мол, невыгодно держать отдельный селекционный  участок.  Надо
объединить его с Тургинской станцией.
   - Она ж за тыщу верст! Питомники туда не перекинешь.
   - Они ж пропадут... - загомонили бабы.
   - А им ништо. Они их не закладывали. Они экономию наводят.
   - Но мама! Северин же обещал - не трогать вас.
   - Приехали из области. Сегодня в двенадцать совещание в горкоме.  Будут
решать судьбу нашу.
   - Ладно! - не сдается Наташа. - Я упрошу пилота, он задержится.  Только
ты из горкома давай прямо на аэродром.
   - Нет, Наталья, - твердо отвечает Мария Ивановна. - Я в  Черный  Яр,  в
Высокое съезжу. На могилу к отцу.
   - Но мама, это ж далеко! Такой крюк делать...
   - Подумаешь - две сотни километров. К вечеру приеду, не  беспокойся.  А
вы, бабы, трудитесь. После обеда помощников вам пришлю.
   Обняв дочь, она двинулась с поля.
   - Петя, у тебя все готово? - спросила у шофера "газика" Мария Ивановна.
- Минут через десять поедем.
   - Все в порядке, Мария Ивановна!
   Из дома вышел давешний  сухонький  старичок,  в  руках  у  него  стопка
журналов, газет и букет полевых цветов.
   - Маша, я слыхал, ты к Ивану Николаевичу завернуть хочешь?
   - Хочу.
   - Положи ему на могилу от меня... - старик подал  ей  цветы.  -  А  это
тебе, - он положил на выносной столик газеты  и  журналы.  -  Целый  месяц
собирал. Это все о тебе... И  об  Иване  Николаевиче,  -  говорил  старик,
перебирая газеты и журналы с портретами Марии Ивановны.
   - Мама, у тебя лицо усталое. Ты когда встала? - спросила Наташа.
   - Встала? Ты спроси у нее, когда она ложилась! -  проворчал  старик.  -
Последние ночи почти не спит... От темна до темна на поле, даже  почту  не
трогала.
   - Ничего, пустяки, - ответила Мария Ивановна.  -  Вот  поеду  -  и  все
прочту.
   Газеты веером ложились на столик, все открытые на  нужной  странице,  и
смотрела с них Мария Ивановна - все то же утомленное, спокойное  и  хмурое
лицо. А над  этими  портретами  газетные  заголовки  -  броскими  шапками:
"Сибирский  селекционер  -  народный   агроном   республики",   "Создателю
знаменитой "тверди" - неполегаемой сибирской пшеницы - 70 лет", "Присвоено
звание доктора наук без защиты диссертации"...
   А потом рядом на тот же столик легли два журнала,  открытые  где-то  на
середине, но на этих страницах была иная  фотография  -  дерзко  и  строго
глядел пожилой господин с высокими залысинами, с пышными темными усами,  с
седеющей  бородой.  И  заголовок:  "100-летие  со  дня  рождения   пионера
сибирской  селекции".  И  еще  статья:  "Иван  Твердохлебов  -  ученый   и
гражданин"...
   - Вот вы и встретились, - говорил старик, радостно поглядывая на  Марию
Ивановну.
   - Спасибо! - Она с чувством пожала ему руку.
   - Да, вот еще телеграммы... - Он  вынул  из  кармана  пачку  телеграмм,
выбрал одну из них. - И ты знаешь, от кого есть? От Лясоты.
   - От Лясоты? С чего бы это? - удивилась Мария Ивановна.
   - Время подошло  такое,  Мария  Ивановна.  Время  обнимать  -  и  время
уклоняться от объятий, - лукаво сказал старик. - Кстати,  ведь  вы  с  ним
одного выпуска?
   - Нет... Когда я училась, он был аспирантом.
   - Где?
   - Там же, в Петровской академии.


   По  пустынной  лиственничной  аллее  Тимирязевской  академии   бесшумно
катится, словно плывет по воздуху, крылатая пролетка;  вожжи  в  свободном
провисе покачиваются над облучком, их никто не держит. Кучера нет. Седок с
кожаной подушки безмолвно смотрит на нас. Мы узнаем  в  нем  знакомого  по
фотографии  Ивана  Николаевича  Твердохлебова.  А  чуть  поодаль,  посреди
лиственничной аллеи, стоит тот самый столик  с  газетами,  возле  которого
Мария Ивановна, одна.
   Твердохлебов оглядывается, вынимает из кармана жилетки серебряные часы,
открывает крышку и произносит:
   - Маша, тебе пора!
   Мария Ивановна хочет что-то сказать ему, жестом задержать,  остановить,
но... пролетка медленно удаляется, растворяясь в трепетно-зыбкой куще.
   Мария Ивановна как бы  машинально  кинулась  за  пролеткой  и...  вдруг
очутилась  в  людной  многоярусной  аудитории,  где  возбужденно   спорили
Макарьев и Лясота.
   - Дети продолжают жизнь, заложенную ранее в  их  родителей,  -  говорит
Макарьев. - Ибо и дети и родители являются  продуктом  одного  и  того  же
наследственного вещества.
   - Это схоластика, средневековая ложь! - кричит Лясота.  -  Мы  поломаем
вашу мистическую наследственность и будем управлять ею в интересах  нашего
хозяйства и общества.
   - Вам не хватит жизни для этого.
   - Мы начнем, а дети завершат!
   - К счастью, у горбатых родителей рождаются нормальные дети.
   - Овес рождается от овса, а пес от пса! - крикнул кто-то из  студентов,
и аудитория загрохотала...


   - Когда это было? - спросил тот самый старик.
   - Всю жизнь так было, - ответила Мария Ивановна.
   - Всю жизнь Лясота был аспирантом? Маша, ты о чем говоришь?
   Мария Ивановна и в самом деле как бы очнулась, смотрит с удивлением  на
старика. Она все еще стоит возле столика, рука ее по  привычке  перебирает
журналы и газеты.
   - Ты меня совсем не слушаешь, - продолжал старик. - Здорова ли ты?
   - Я, как старая лошадь, вроде бы стоя задремала,  -  усмехнулась  Мария
Ивановна и другим голосом: - Наташа, где ты?
   - Тут я! - донеслось из дому. - Плащ твой ищу.
   - Он на вешалке, за шкафом. Не забудь мою сумку на столе! В ней часы, -
крикнула Мария Ивановна и обернулась к старику: - Спасибо,  друг  мой.  До
свидания!
   Она забрала газеты  и  журналы  и  направилась  к  машине.  Наташа  тем
временем вынесла ей из дому  плащ  и  портфель.  Мария  Ивановна  раскрыла
портфель-сумку, достала серебряные часы-луковицу (те же самые, отцовские),
раскрыла крышку. Было ровно восемь утра. Послушала еще - часы тикают.
   - Ну, мы поехали.
   Она села в машину, махнула рукой, и "газик"  сорвался  с  места.  Мария
Ивановна смотрит сквозь лобовое стекло на убегающую дорогу,  на  пшеничные
поля и произносит про себя:
   - Овес от овса, а пес от пса...


   - А я вам говорю - наша наука оторвана от  практики.  Она  преклоняется
перед стойкостью видов и забывает о конкуренции, -  звенит  высокий  голос
Лясоты.
   Стоит он за трибуной; сбоку стол с президиумом, в зале полно народу, не
студентов,   а   пожилых   людей:   председателей   колхозов,   агрономов,
партработников.  Среди  них  мы  видим  Марию  Ивановну.  Идет   областное
совещание.
   - Биология не капиталистический рынок! - крикнула Мария Ивановна. -  Вы
отрицаете основное положение генетики.
   - Ваша генетика - предрассудок. И притом  буржуазный.  Нам  каждый  год
надо пахать и сеять. Весной мы с севом запаздываем. Наука должна  помогать
- как справиться с этой  задачей.  Вот  мы  и  предлагаем:  давайте  сеять
осенью. Некоторые так называемые ученые поучают нас - де, мол, нет стойких
озимых сортов. А мы им говорим: обойдемся и теми, что есть. И более  того,
будем превращать, перевоспитывать твердую пшеницу  в  мягкую,  то  есть  в
озимую. Для сибирских полей это будет революционным актом.
   - Надо выращивать новые сорта, а не манипулировать старыми! -  крикнула
опять Мария Ивановна.
   - Видимо, товарищу  Твердохлебовой  с  ее  высокой  научной  колокольни
наплевать на наши хозяйственные нужды. Поэтому она и пытается вставить нам
палки в колеса. Я предлагаю,  по  замечательному  почину  нашего  опытного
хозяйства, которое возглавляет товарищ Колотов, - кивок в  президиум,  где
один из сидящих склонил голову в ответном поклоне,  -  посеять  по  стерне
пшеницу во всем крае. Какая экономия выйдет на одной пашне!
   Лясота под аплодисменты сходит с трибуны. На трибуну  подымается  Мария
Ивановна, в руках у нее небольшой сверток; она  распаковывает  его  -  это
оказались свежие зеленя пшеницы.
   - Товарищи, эти зеленя я привезла с того самого опытного поля Колотова,
где была посеяна твердая пшеница без пахоты, по стерне.  Всходы  есть,  но
изреженные, слабые. Вот они (она подняла зеленя), полюбуйтесь! Это  же  не
твердая пшеница, не мильтурум, а обыкновенная,  вульгарная  красноколоска.
Откуда она взялась? Да оттуда же, от  стерни.  Когда  ее  жали,  произошло
самовысевание. Явление это известно  тысячу  лет.  Конечно,  можно  вместо
пахоты применить культивацию. Это еще в начале века  Овсинский  предлагал.
Но такой метод посева требует постоянного поддержания рыхлости  почвы,  то
есть больших  усилий,  иначе  все  сорняками  зарастет.  Сеять  кое-чем  и
кое-как, лишь бы отсеяться - значит обманывать себя и других.
   Она сошла с трибуны и стала раздавать зеленя - один пучок  положила  на
стол президиума, другие раздала по рядам в зале.
   Лясота отшвырнул зеленя и поднялся над столом грозной тучей:
   - Вы тут, товарищ Твердохлебова, давно занимаетесь  антигосударственной
практикой.
   - В чем она заключается? - обернулась Мария Ивановна.
   - В том, что на вашей так называемой научной  станции  вместо  кукурузы
культивируются клеверища!
   - Это единственные семенники во всем крае. И вы об этом отлично знаете!
- крикнула Мария Ивановна.
   - Травопольная система нанесла огромный ущерб государству. Надеюсь,  вы
это тоже знаете?
   - Нет, не знаю!
   - Понятно... Значит, умышленно бережете очаг  травопольной  системы  на
всякий случай!  Я  полаг