- Это же корсет.
   - Куда его надевают?
   - А вот сюда... Смотри!
   Елена Александровна наложила  корсет  на  ночную  рубашку  чуть  пониже
груди.
   - А шнурки зачем? - спросил Чиженок.
   - Смешной ты, Воля... Их завязывают.
   - Где?
   - Вот здесь...
   - А ну-ка! - Чиженок ухватился за подоконник - прием  знакомый  -  и  в
момент оказался в доме.
   Так они сблизились...
   Елена Александровна потихоньку пела ему и читала стихи. Чиженок молчал.
   - Ты не любишь стихи?
   - Нет.
   - Это потому, что ты не умеешь их сочинять.
   - Нет, умею. Я однажды в тюрьме сочинил стишок.
   - Про что?
   - Про наш город.
   - Прочти, пожалуйста!
   Чиженок помедлил немного, потом сказал:
   - Рожнов - город окружной. Для народа он нужной. Здесь куда хошь  можно
пойтить, чего хошь можно купить. Рожнов - город лучший в мире  по  великой
по Сибири...
   Елена Александровна засмеялась:
   - Какие это стихи! Это бессмыслица.
   - Почему?
   - Мы же не в Сибири живем.
   - Ну и что?
   - При чем же здесь Сибирь?
   - Захотелось про Сибирь сочинить, вот и сочинил.
   - Чепуха! Неправда! Вот ты говоришь: здесь чего хошь можно купить.  Это
где, в Рожнове-то?
   - Дак я не говорю. Это ж я сочинил стихи. Одно дело,  что  в  жизни,  а
другое - в стихах.
   - Надо, чтобы все соответствовало.
   - Зачем? И так скучно.
   Елена Александровна сама не знала, зачем нужно,  чтобы  в  стихах  было
все, как в жизни, и больше об этом с Чиженком не говорила.
   Уходил он от нее в дверь.  Как  только  Зинка  скрывалась  за  оградой,
Чиженок выходил, будто из своей квартиры - благо двери были рядом,  -  шел
на зады и по Малиновому оврагу в момент добирался до  площади.  Уходя,  он
прихватывал с собой либо бутылку водки, либо  портвейна  -  что  припасала
Елена Александровна - и, к великой  досаде  Зинки,  к  вечеру  возвращался
пьяным.
   Эта  хорошо  налаженная  статья  дохода  Чиженка  закрылась  совершенно
неожиданно.   В   то   утро    Фунтикова    привела    к    Полубояриновым
техника-смотрителя - инженера Ломова и плотника Судакова. В  доме  начался
истинный переполох: заскрипели половицы,  застучали  двери  и  в  коридоре
сошлись, как на  митинг,  все  жильцы.  Даже  Елена  Александровна  вышла,
накинув цветной халатик.  И  только  Чиженок  остался  в  кровати,  как  в
капкане.
   Больше всех шумела Зинка:
   - Это что  за  разбой  при  белом  дне?  Как  это  так?  Общий  коридор
отобрать?! Знаете, как это называется? Конфис-кация! Кто вам дал право?
   - Товарищи, все сделано по закону, - успокаивала Фунтикова.
   - Это не закон, а кон-фис-кация!
   - Вы что это называете конфискацией? Основной закон? -  повысила  голос
Фунтикова.
   - Что вы нам суете под нос свой закон! - не сдавалась Зинка.
   - Он не мой, а наш общий!
   - Знаем мы, какой он общий...
   - Вы на что это намекаете? Да я вас могу привлечь за это.
   - Мы сами вас привлечем. Пришли тут распоряжаться...
   Павел  Семенович  скромненько  стоял  в  дверях,  которые  нужно   было
переносить на новое  место,  и  придирчиво  осматривал  обшарпанные  стены
коридора - через каких-нибудь полтора часа они станут  не  общими,  а  его
личными, их сначала надо купоросить, шпаклевать и только потом уж красить.
Мария Ивановна стояла за его спиной, напряженно слушая перепалку  Зинки  с
Фунтиковой, готовая в любую минуту ринуться в  атаку.  Старуха  Урожайкина
слушала с удовольствием, празднично  скрестив  руки  на  груди,  и  на  ее
помолодевшем лице сияла задорная усмешка: "Неплохо ругаются, неплохо. Но я
бы лучше смогла..."
   - Конечно, интересы коллектива прежде всего,  но  вы  с  нами  даже  не
посоветовались, - неожиданно поддержала Зинку Елена Александровна.
   - Товарищи, это решение исполкома и обсуждению не подлежит.  Хватит,  -
сказала Фунтикова и ушла.
   За ней удалился и  техник-смотритель  -  инженер  Ломов.  Остался  один
плотник Судаков, он неторопливо очинил карандаш топором и сказал:
   - Известное дело. Представитель был? Был. Спорить не о  чем.  Расходись
по домам.
   - Ну, нет! Мы тоже законы знаем, - сказала  Зинка.  -  Они  у  нас  еще
попляшут.
   Она наскоро снарядила младшего Саньку в  садик  (старший  уже  в  школу
бегает) и, сердито хлопнув дверью, ушла.  Чиженок,  поднявшись  на  локте,
провожал ее взглядом с чужой кровати:
   - Интересно, куда она помотала?
   - На работу, - отозвалась Елена Александровна из-за ширмы.
   - Ну, нет. Зинка так  быстро  на  работу  не  ходит.  Это  она  чтой-то
задумала. Теперь она всю округу с жалобами обойдет. От нее и чертям станет
тошно.
   - А ты куда пойдешь, Воля?
   - Я куда пойду? В окно  сейчас  не  сунешься  -  в  момент  вся  округа
соберется. Скажут, с целью  воровства.  А  в  коридоре  Судаков  с  Павлом
Семеновичем орудуют. Мое дело залечь и не шевелиться.
   Но отлежаться Чиженку не удалось. Сдав младшего Саньку в детсад,  Зинка
пошла на площадь рассказать все мужу, посоветоваться: куда  писать  жалобу
насчет коридора. Но, увы! На площади она не нашла его. И ведро, и  грабли,
и метла - все торчало в акации, дорожки не подметены, Чиженок  как  сквозь
землю провалился. "Где-то промышляет с утра пораньше, -  подумала  она.  -
Опять пьяным придет". И вдруг Зинка вспомнила, что впопыхах она, уходя, не
заперла дверь еще и на второй замок, от которого ключей у Чиженка не было.
"Ввалится пьяным, дьявол, найдет мою зарплату - всю по ветру пустит..."
   Торопливо подходя к дому, она  увидела  в  растворенном  окне  у  Елены
Александровны нечто знакомое...  Пригляделась.  Ну  да!  На  спинке  стула
висели штаны Чиженка. Она их узнала по брючному ремню.  Старый  черкесский
ремень с серебряными бляшками - подарок Зинкин. Еще папашин ремешок...  На
нем когда-то висюльки длинные в виде кинжальчиков были. Подпоясывал папаша
черную сатиновую рубашку этим ремешком только  по  праздникам.  Серебряные
кинжальчики Чиженок отодрал и где-то пропил. А ремнем брюки подпоясывал. И
вот этот ремень, вздетый в брюках, свешивался со спинки стула в самом окне
Елены Александровны.
   Зинка подошла к окну и тихонько влезла на подоконник.
   В комнате за столом сидел в одних трусах Чиженок и пил  чай  с  булкой.
Елена Александровна ушла на работу.  Кровать  была  заправлена,  кружевным
покрывалом убрана - все честь честью. И только штаны Чиженка да  спутанные
в редких пушинках волосы на голове выдавали сокровенную тайну грехопадения
его.
   - Ты чего здесь делаешь?
   Булка, густо намазанная сливочным маслом да еще вишневым вареньем сверх
того, так и застыла на полпути ко рту Чиженка. Он и сообразить  не  успел,
что   ответить,   как   голова   его,   покорная   выработанной   привычке
самосохранения, стала погружаться в плечи. Наконец он обернулся...
   Все было наяву - Зинка сидела на подоконнике с  зеленеющими  от  злости
глазами.
   - Я тебя спрашиваю или нет? Обормот!
   - Тихо ты... Соседи услышат, - хрипло выдавил из себя наконец Чиженок.
   - А ты что думаешь? Свои полюбовные дела хочешь в  тайне  сохранить?  -
загремела Зинка.
   - Тише, дура!
   Чиженок, видя, как Зинка влезла  в  окно,  опасливо  стал  отступать  к
порогу.
   - Какой я тебе полюбовник? Я же залез сюда... Поживиться! Ну!
   - А штаны зачем снял? Чтобы вареньем не испачкаться? Так, что ли?!
   - Дак я ж, это... Соломонов костюм примерял. Хотел переодеться.
   - Где же он, костюм-то?
   - В гардеробе... Тесноватый оказался.
   - Ах ты, бесстыжая рожа! Хоть бы  покраснел...  -  Зинка  добралась  до
стола и схватила электрический чайник, пускавший пары.  -  Сейчас  я  тебя
пристыжу кипятком-то.
   - Стой, дура!..
   Чиженок так хватил задом дверь, что вышиб английский замок  и  в  одних
трусах сиганул в Малиновый овраг. Вслед за ним вылетел в двери  и  чайник;
он стукнулся о стенку, и в одно мгновение в коридоре стало темно и душно -
все утонуло в густых клубах пара.
   -  Что  случилось?  -  Павел  Семенович  бросился   в   комнату   Елены
Александровны.
   У дверного косяка стояла Зинка и плакала:
   - Дура я, дура... В тюрьму передачи ему носила,  как  порядочному...  Я
думала, что он простой вор... А он полюбо-овник...



        4

   Все несчастья выпали из-за проклятой двери, думала Елена Александровна.
Не случись раннего переполоха - Чиженок преспокойно ушел бы от нее  и  все
было бы шито-крыто. А теперь ходи и объясняй всем, что она с Чиженком ни в
каком сношении не участвовала. Мало ли к кому он лазает в окна. А  если  и
залез к вдове, так что ж? Обязательно про любовные связи намекать? И чтобы
не подумали, что она обиделась на Зинку, которая закатила ей в тот же день
скандал прямо в коридоре, Елена  Александровна  подписалась  под  Зинкиной
жалобой насчет незаконной переноски двери Полубояриновых.
   К радости Павла Семеновича, под этим заявлением не подписалась  старуха
Урожайкина. "Как вы  деретесь,  так  и  разберетесь",  -  сказала  она.  И
все-таки Павел Семенович сильно забеспокоился: а вдруг сработает жалоба  и
заставят перенести дверь на прежнее место? Смотря к кому попадет она: если
к  Павлинову,  тот  подмахнет,   наложит   резолюцию...   Отомстит   Павлу
Семеновичу.
   С председателем райисполкома Павлиновым у него была давнишняя размолвка
- взглядами не сошлись насчет  исторического  прошлого  Рожнова,  а  также
современного процветания его.
   Однажды Павлинов читал у них лекцию про "культурную революцию" в Китае.
Павел   Семенович   задал   вопрос:   "Какой   в   Китае   социализм?"   -
"Оппортунистический",  -  ответил  Павлинов.  "Но  ведь  оппортунизм  есть
отрицание социализма. Какой же он социализм?" - "А такой и социализм,  что
состоит из одних перегибов. Хорошо, поговорим после лекции..."
   Они  остались  вдвоем  в  операционной,  которая  одновременно  была  и
читальней, и приемным покоем, и местом собраний. Павлинов  облокотился  на
толстую стопку газетной подшивки и долго разглядывал  Павла  Семеновича  -
выдержку делал. Но Павел Семенович сидел спокойно, не  ерзал  на  стуле  и
даже не глядел себе под ноги. Павлинов наконец изрек:
   - Значит, вы ничего так и не поняли.
   - А что я должен понять?
   - А то, что вы занимаетесь компроментацией и дискредитацией...
   - Кого?
   - Не кого, а чего. Вы сознательно принижаете наши достижения.
   - Чем я их принижаю?
   - Необдуманными высказываниями. И не только... У нас  есть  сведения  о
вашей деятельности. И я давно хотел с вами поговорить.  Вы  писали  насчет
железной дороги жалобу в Москву?
   - Писал.
   - Что же вы писали?
   - А то, что чиновники из Московского совнархоза закрыли железную дорогу
через Мещеру.
   - А ежели она невыгодна?
   - Как это невыгодна? Эта дорога соединяла две области. Проведена была в
девяносто втором голодном  году.  Торопились,  потому  и  проложили  узкую
колею. Хлеб от нас возили, а из Мещеры лес. И теперь она невыгодна  стала?
Чепуха! Закрыли потому, что моста через реку нет.
   - Ну что вы смыслите в этом? Вы же зубной техник!
   - А то я смыслю, Московскому совнархозу наплевать на нашу область.
   - Из чего вы сделали такой вывод? Исходя из частного определения насчет
дороги? Так, что ли?
   - Не только... Когда-то была у нас порода коров - "красная  мещерская".
Где она теперь? А свиней сколько  было?  Овец?  Гусей...  Утки!..  Конопля
росла... даже в Рожнове на огородах. Птица с конопляного семени жиреет.  А
теперь ни конопли, ни птицы. Дуй кукурузу, потому что совнархоз  велел.  А
он где? В Москве!.. Что и требовалось доказать.
   - Повторяю, ваши рассуждения сплошная компроментация. Общие слова.
   - Ах, общие! Давайте говорить  подробно.  Возьмем  тех  же  свиней.  Их
цельными днями пасли. В каждом селе по триста,  по  пятьсот  штук  было  в
стаде. Питались они  травой,  разрывали  ил,  съедали  различных  ракушек,
беззубок, водяную живность...
   - Довольно! - не выдержал Павлинов. - Вы либо меня считаете за  дурака,
либо сами таковым прикидываетесь. Но предупреждаю:  если  и  впредь  будут
поступать  от  вас  подобные  жалобы,  примем  санкции.  Не  те   сведения
собираете, товарищ Полубояринов.
   С той поры Павел Семенович еще дважды сталкивался  с  Павлиновым.  Года
два спустя после размолвки он написал  проект:  как  надо  использовать  в
Рожнове свободных  домохозяек.  Павел  Семенович  советовал  заставить  их
варить патоку из картошки, потому что картошка пропадает. На этом  проекте
Павлинов  начертал:  "Осудить  на  исполкоме  за  компроментацию  женщин".
Полубояринова  вызывали,  целый  час  продержали  стоя,  под  перекрестным
допросом. Ушел красный, потный, но несдавшийся. И  ухитрился-таки,  лягнул
Павлинова. В районной газете появилась заметка Павла Семеновича: "Обратите
внимание!" В ней он писал: "Подрастающие сады  Рожнова  уже  дают  столько
плодов, что их не сможет переработать консервный  завод  "Красный  факел".
Дело доходит до того, что  одинокие  пенсионерки  запускают  в  свои  сады
общественного быка, который поедает опавшие яблоки. Поэтому надо  привлечь
местное население для варки повидла и патоки..."  На  что  Павлинов  якобы
заметил: "Этому любителю сладкой жизни надо бы пилюлю  горькую  прописать,
чтобы протрезвел..."
   Вот почему Павел  Семенович  испытывал  некоторое  беспокойство  насчет
двери. Первым делом, думал он,  надо  разбить  союз  жалобщиков,  то  есть
отколоть Елену Александровну от  Зинки.  Пока  они  жалуются  вдвоем,  они
сильны, потому что представляют как бы коллектив.  А  с  коллективом  всяк
считается. Иное дело, кабы в одиночку жаловались. Либо одна  Зинка...  Кто
ее послушает?
   И Павел  Семенович  решил  вечеринку  устроить  да  пригласить  старуху
Урожайкину  с  братом,  плотником  Судаковым,  тем  самым,  который  дверь
переставлял. А Елену Александровну позвать как бы случайно, мол,  праздник
медработника и компания у нас позволяет. Собрались небором-сабором,  народ
все свой - соседушки... Она пойдет - теперь она вроде бы одинокая: Чиженок
посрамлен. А тут солидный человек - плотник Судаков. Одевается  он  чисто,
во все полувоенное (у него сын подполковник). Сестра, старуха  Урожайкина,
лишнего в разговорах не позволяет себе. Держится строго.  Так  что  клюнет
Елена Александровна.
   И Елена Александровна клюнула...
   - Ах, Павел Семенович, я человек коллективный. Вас большинство. Как  вы
решили, так и будет.
   Она вошла к Полубояриновым вся в розовом, как утренняя заря, на высокой
груди колыхались волнистые рюши, коралловая нитка в два  ряда  обхватывала
ее белую шею, и перстенек с зеленым камешком врезался в пухлый палец.
   - Мать Мария, как это нелюбезно с вашей  стороны,  что  не  познакомили
меня до сих пор с братом, - пропела она, сперва поклонившись хозяйке.
   - Он сам не маленький, - сказала старуха Урожайкина.
   Плотник Судаков, одетый в защитный  китель,  сухонький,  горбоносый,  с
оттопыренной нижней губой, подал широкую костистую руку и хмыкнул:
   - К вам, Лена Лександровна, и подходить-то боязно.
   - Почему? - брови ее взметнулись.
   - Вы человек ответственный.
   - С какой стороны?
   - Да с любой. Вы  и  одеты,  как  генеральша.  И  сами  из  себя  очень
представительны, и должность занимаете хорошую.
   - И вас  не  примешь  за  простого  человека,  Матвей  Спиридонович,  -
просияла Елена Александровна. - В этом кителе да еще в профиль... Вы прямо
полковник в отставке.
   - Полковник,  по  которому  плачет  уполовник,  -  усмехнулась  старуха
Урожайкина.
   - А что?  Меня  в  трамвае  одна  девушка  так  и  попросила:  "Товарищ
полковник, подвиньтесь, я сяду", - сказал Судаков.
   - Ну, соловья  баснями  не  кормят.  Вам  что  налить,  беленького  или
красненького? - спросила хозяйка у Елены Александровны.
   - Мне как всем.
   Ее посадили рядом с Судаковым, налили полную стопку водки: она взяла ее
двумя пальчиками и долго тянула, закрыв глаза.
   - А что, с закрытыми глазами водка слаще? - спросил Павел Семенович.
   - Просто не могу смотреть  на  нее,  -  ответила  Елена  Александровна,
передергиваясь, как на морозе.
   - И я не могу видеть ее, проклятую, - сказала хозяйка, - тоже зажмуркой
пью.
   - А иначе глаза вырвет, - отозвалась старуха Урожайкина.
   - Бабы вы, бабы и есть, - Судаков усмехнулся и покачал  головой.  -  На
всякое серьезное дело у вас духу не хватает.
   Сам он пил легко; ни один мускул не двигался на его лице, и если бы  не
судорожно трепетавший кадык на сухой шее, то можно было бы подумать, он ее
и не глотает, водка сама льется в его утробу, как через просторный шланг.
   - Говорят, вы поете  хорошо,  Матвей  Спиридонович?  -  спросила  Елена
Александровна.
   - Хорошо ли, плохо ли, но для вас спою, - решительно сказал Судаков.
   - Для милого дружка хоть сережку из ушка, - ласково  кивнул  ему  Павел
Семенович.
   Судаков сурово посмотрел на  него,  насупился  и  вдруг  запел  высоким
легким голосом:

   При бурной но-оченьки ненастной
   Скрывался месяц в облаках...

   Старуха Урожайкина враз посерьезнела и ждала нового  куплета,  глядя  в
пол; потом мотнула головой и с ходу влилась  в  песню,  широко  растягивая
слова,  играя  переливами  тоненьким  чистым  голосом,   неведомо   откуда
взявшимся у этой плоскогрудой сумрачной старухи.

   На ту-у-у зеле-е-о-о-ну-ю могилку
   При-и-шла краса-а-а-вица в слезах...

   В это время кто-то сильно постучал в дверь.
   - В чем дело? - спросил Павел Семенович.
   - Довольно! Отпелись... - раздался за дверью пьяный  голос  Чиженка.  -
Расходись по одному! Бить не стану... Или дверь изрублю, ну?
   Он вынул топор из-за пазухи и несколько раз с силой провел  лезвием  по
обшивке. Раздался сочный хруст раздираемого дерматина.
   - Ой, не пускайте его! Не пускайте.  Он  зарубит  меня!  -  вскрикивала
Елена Александровна и стала делать так  руками,  вывернув  ладони  наружу,
словно отталкивалась от кого-то.
   - Отойдите от двери, или я вызову милицию, - сказал Павел Семенович.
   - А я говорю, расходись! - и опять удар в дверь и треск дерматина.
   - Ну-к, я пойду успокою его, - сказал, вставая из-за стола, Судаков.
   - Он зарубит вас, Матвей Спиридонович! - ухватила  его  за  руку  Елена
Александровна.
   - Эй, обормот! У тебя что, денег  много?  -  спросила  Мария  Ивановна,
подойдя к двери.
   - Все что ни есть пущу в оборот. Но и  вам  жизни  не  дам.  Расходись,
говорю! - кричал Чиженок.
   Судаков все-таки открыл дверь и вышел.
   - Ну, чего топором-то размахался?
   Чиженок от неожиданности отступил шага на два:
   - Га! Счастливая влюбленная пара... А ежели я по шее тебя топором? А?!
   - Я вот вырву топор-то да тебя по шее.
   - Ну, попробуй! Вырви... Давай! - Чиженок подходил к Судакову, но топор
держал за спиной.
   - А ты попробуй вдарь?! Ну? - ярился и Судаков.
   Так они с минуту стояли нос к носу, с брезгливой гримасой глядя друг на
друга.
   - Шшанок, - сказал Судаков.
   - А ты кобель старый.
   После чего дверь снова захлопнулась перед Чиженком, и он  с  запоздалой
яростью ударил в нее несколько раз топором.
   - Ах, вот как! Ну теперь пеняй на себя. - Павел  Семенович  сорвался  к
телефону.
   И пока позвякивало, раскручиваясь, телефонное кольцо, Чиженок стоял  за
дверью тихо, слушал.
   - Але? Милиция? Милиция? Мне дежурного! Что? А где  он?  Куда  звонить?
Ах, черт... - кипятился Павел Семенович.
   И когда опять заверещало телефонное кольцо, в дверь  забухало  с  новой
силой:
   - А я говорю, разойдись! Полюбовники, мать вашу...



        5

   Дежурил по милиции  в  эту  ночь  участковый  уполномоченный  лейтенант
Парфенов. С вечера к нему зашел пожарный инспектор капитан Стенин:
   - Вась, приходи после  ужина  в  пожарку  -  с  бредежком  полазаем  по
запруде. Ночь теплая.
   - А где бредень взял?
   - Дезертир принес.
   - Сам-то он будет бродить?
   - Ну! Мы с тобой в бредне-то запутаемся. Он у него  что  твой  невод  -
одна мотня десять метров.
   - Тогда приду.
   Дезертир считался лучшим рыбаком на всю  ок