. А что?
   - А то! Он сам на подозрении. Далеко он ходил?
   - Километра за два, на речку Слюдянку. А кепку нашли в другом месте,  у
Кривого ручья. Там же и следы тигра оказались.
   - Тигр, тигр! - передразнил кого-то Косушка, вставая  с  дивана,  потом
остановился перед Коньковым, ткнул его в грудь пальцем  и  сказал:  -  Вот
этот Кончуга и есть твой тигр.
   - Не может быть! - уверенно возразил Коньков. - Кончуга отлучался всего
на час, неподалеку. Ни  крика,  ни  выстрела.  Он  же  был  всего  в  двух
километрах от нас!
   - Это они умеют. В тайге выросли.  -  Косушка  присел  за  стол,  потер
растопыренными пальцами свое отечное лицо и  высокий,  с  залысинами  лоб,
словно сонную одурь разгонял, и  сказал:  -  Он  же  убирал  единственного
свидетеля! А ты в это  время  в  шалаше  дрых.  Тут  простая  логика,  тут
дважды-два - четыре. Он тебе и про этого шалого тигра плел с целью.  А  ты
развесил уши: тигр, тигр.
   - Ты хочешь арестовать Кончугу? - спросил Коньков, настораживаясь.
   - Да. У меня складывается очень определенное подозрение. Я  вызывал  их
обоих с Дункаем, утром сегодня. И допрашивал.
   - Я их тоже допрашивал, но прямых улик нет.
   - Зато косвенных много. Один этот тигр чего  стоит.  Понимаешь,  голова
еловая, я сегодня допрашивал Кончугу, а он мне ни слова ни о  Слегине,  ни
об этом тигре.
   - Ну и что? Это в его характере.
   - Ага, разведи  мне  тут  еще  психологию.  Нет,  Леонид  Семенович,  я
чикаться не намерен; они оба у меня вот  где!  -  Косушка  сжал  пальцы  и
внушительно пристукнул кулаком по столу.
   - То есть как это? - спросил, удивляясь, Коньков. -  Выходит,  они  оба
виноваты?
   -  По  крайней  мере,  пусть  докажут,  что  невиновны.  Плохо  ты   их
допрашивал. Ты знаешь, сколько они  изюбрей  убили  сверх  лицензии?  Семь
штук! Да за одно это председателя сажать надо. У  них  же  конфликт  из-за
этого с Калгановым. И Кончуга явно темнит.
   - Насчет изюбрей я выяснял. Тут злого умысла не было. Вот рыбу губят  в
нерестилищах, это другое дело.
   - Кто?
   - Леспромхоз! Вот кого надо привлекать.
   - Чего, чего? Ты  кто  такой,  рыбнадзор?  Или  в  самом  деле  того...
рехнулся?
   - Я-то в здравом уме. А вот у тебя и в самом деле еловая голова.
   - Но, но! Не забывайся.
   - Это я к слову, твою же поговорку привел, - лукаво усмехнулся Коньков.
- Ты был хоть на одном из заломов?  Видел  сплав?  А  ведь  сейчас  нерест
начинается!
   - Иди ты... со своим сплавом и с нерестом! У нас дело, понял? А ты меня
толкаешь башкой в залом!
   - А если там закон нарушается?
   -  Леонид  Семенович,  хватит!  Не  превышай   полномочий,   -   сказал
обессиленным голосом Косушка. - Давай о деле. У тебя сложились  какие-либо
определенные подозрения? И на кого?
   - Пока трудно сказать  что-то  определенное.  Много  неясных  вопросов.
Почему у жены Зуева на  виске  синяк?  Почему  Инга,  племянница  Кончуги,
намекнула на следы, когда я заговорил о кедах?.. Да, вот пули,  выпущенные
из ее карабина, - вынул Коньков две пули из планшетки и положил на стол. -
Из тела Калганова извлекли пулю?
   - Она отправлена на экспертизу. Еще какие странности заметил?
   - Странности? - переспросил с усмешкой Коньков. - Есть  еще.  Например,
вот одна: почему именно Зуев нашел эту кепку? Свернул  к  ним  побалакать,
потом повел всех в тайгу на розыски Слегина. И не кто-либо из  рабочих,  а
сам Зуев и набрел же на эту кепку. Тебе это не кажется странным?
   - Во-первых, у Зуева алиби - он в ту ночь был в районной гостинице,  за
сто верст. Во-вторых, Зуев - лесник, опытный следопыт, потому именно он  и
нашел эту кепочку, а не кто-либо из рабочих.
   - Опытный следопыт заметил бы и следы иного человека, кроме Слегина, и,
уж по крайней мере, следы борьбы  или  крови.  А  Зуев  ничего  такого  не
заметил. Странно!
   - В чем дело? Мы завтра можем съездить туда  с  опытными  экспертами  и
осмотреть эти следы.
   - Х-хе! - Коньков хмыкнул. - Съездить, после того  как  пять  обормотов
все затоптали там, как носороги. А еще вон тучи повалили.  На  ночь  глядя
дождь будет. Какие теперь следы!
   - А я думаю, что Кончугу надо брать под стражу.
   - Не промахнуться бы! - Коньков почесал затылок и  сказал:  -  Дай  мне
денька два, я еще тут пошарю. Авось и ухвачусь за какой-нибудь кончик.
   - Ладно!.. - Косушка достал из ящика письменного стола  две  клеенчатых
тетради  и  три  блокнота  и  протянул  их  Конькову.  -  Возьми  дневники
Калганова. Тут есть кое-что. Изучи, тогда  легче  будет  соображать.  А  я
доложу насчет Слегина. Дело - дрянь...
   Коньков застал жену дома; она  пришла  из  школы,  успела  пообедать  и
сидела за столом, готовилась к  вечерним  занятиям.  Мужа  встретила  и  с
радостью, и с тревогой: с радостью, что  вернулся  жив-здоров  и  нежданно
(обычно звонит загодя), а растревожило ее усталое лицо  мужа  и  весь  его
удрученный вид.
   - Ну что там, Лень? - спросила она, подходя и обнимая, заглядывая снизу
и вопросительно, и тревожно.
   - Скверное дело, Малыш. - Он погладил ее  по  коротко  стриженной,  под
мальчика, черной голове и чмокнул в щеку. - Жрать хочу, как из ружья.
   - До чего несуразны эти твои охотничьи побасенки. Хочет есть... как  из
ружья. Глупость. - Она смешливо наморщила свой коротенький носик в  мелких
конопушках, а потом, поцеловав его крепко в губы, сказала: - Вот как  надо
жену целовать. А у тебя первым делом еда на уме.
   Коньков стал раздеваться да умываться, а жена хлопотала  вокруг  стола,
накрывала не то на обед, не то на ужин. Перебрасывались фразами:
   - Ты какой-то нынче серый?
   - На заре подняли. И весь день на ногах. Где Николашка?
   - Наверное, на речке. Или в тайгу за орехами ушли.
   - Что тут у вас нового?
   - Все о Калганове говорят. Какая  жалость!  Тело  в  цинковом  гробу  в
Ленинград отправили, к родителям. На кого хоть подозрение падает?
   - Пока трудно сказать. Разберемся...
   Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.
   - Лень, ты давай поспи!
   - У меня дневники его, - кивнул Коньков на планшетку. - Следователь дал
только до утра.
   - Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а  я  побежала
на вторую смену.



        11

   Коньков с Еленой познакомился лет десять  назад.  Она  была  студенткой
Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в  Бурлит.  А  он
был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой
тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И  стишки  сочинял.
Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей,  вернее  переступившей
первую ступень математического факультета. Если  говорят,  что  у  каждого
солдата в ранце  побрякивает  маршальский  жезл,  то  уж  наверняка  можно
сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с  замахом
по меньшей мере на докторскую диссертацию.
   А тут всего лишь "опер" из районной милиции.  Лена  была  не  то  чтобы
красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и  в  пляске,  и  в
песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до  смертной
тоски - и ее черная головка с  шапкой  коротко  стриженных,  непродуваемых
ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка),  и  эта  крепко  сбитая
фигурка, перехваченная  широким  черным  ремнем  в  узкой  талии,  и  этот
смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у  бесенка,  янтарные
глаза - все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало  и  выматывало
душу.
   Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск  с
мечтой стать великим поэтом и  доказать  этой  гордячке,  что  она  горько
просчиталась, отвергнув его руку и сердце.
   Впрочем, все тогда  стремились  либо  покорять  романтические  просторы
неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки;  все
рвались ввысь да вглубь - время было такое.
   Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в  молодежной
газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству
работал шофером - в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил
в университет, на заочное отделение юридического факультета,  и  упорством
своим к умственному совершенству, а главное -  преданностью  и  неизменной
любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.
   С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша  прежде
всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе  и  по  сердцу.  Она
стала  школьным  учителем,  а  он  вернулся  в  милицию.  Получили  они  в
Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.
   Лена  вернулась  поздно  вечером;  Николашка  уже  посапывал  в   своей
кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники  Калганова.  Кое-какие
выписки делал.
   - Интересно, Лень? - спросила она от порога, раздеваясь.
   - Да... - откликнулся он, не отрываясь от работы.
   - А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел.  Ты  знаешь  -  я
просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.
   - Кто именно?
   - Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов  чуть  не
сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит,  за  границу  идут,  по
разнарядке.
   - А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?
   -  Нет.  Только  он  говорит,  что  Калганов  не  ученый,  а   бюрократ
заскорузлый. Какие-то справки от них требовал...
   - Кто еще ругал его?
   - Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит,  бесстыдником  был,
ходил по дворам и в чугуны заглядывал.
   - Интересно, Малыш!
   - Чего ж тут интересного? Просто  какая-то  непонятная  злоба.  А  дочь
Коркина - она физику ведет - так  прямо  в  открытую  сказала:  моральному
растлителю туда и дорога...
   Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:
   - Прочти-ка что-нибудь?
   - Насчет растления? - усмехнулся Коньков.
   - Да ну тебя! Я серьезно.
   - Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он  любил  Настю.  И  роман
был...
   - С Зуевой, что ли?
   - Да. Но произошла осечка... пока непонятная мне. А с Ингой  что-то  не
заладилось у него. Вот  одна  запись.  -  Он  раскрыл  нужную  страницу  с
закладкой и прочел: - "Июль месяц... Опять я в Красном. Здесь все  мне  на
память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу
реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне  грустно.  Грустно,  потому
что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же".
   - Кто такая Инга?
   - Врачиха тамошняя.
   - Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова  винили.
В чем тут дело? За что они его так ненавидят?
   - Некоммуникабельность - вот причина всех бед с Калгановым.
   - Какой ты стал образованный, прямо жуть! - усмехнулась Елена. -  А  ты
попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно
становится с таким ученым.
   Коньков только головой покачал.
   - Ну и язва ты, Малыш! Хочешь  по-русски?  Пожалуйста  -  не  ко  двору
пришелся. Или рано родился, или с запозданием - кто его знает.
   - Почему?
   - А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал  исполнять  строго  и
всеми без исключения.
   - Ну и удивил!  А  ты  чем  занимаешься?  Тоже  с  нарушителями  закона
борешься.
   - Я за уголовниками гоняюсь, голова - два уха. А он брал шире и выше...
Искал общественного согласия, гармонии... Истину в законе пытался постичь.
Вот послушай его записи!
   И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые  были  заложены
клочками газет.
   - "Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных  кладов.
Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения - следующему. Не
зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А
мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево.  Какой-то  примут  землю
внуки из наших рук? Что они скажут про нас?"
   - Интересно! - сказала Елена.
   - А вот еще запись. - Коньков открыл следующую  заложенную  страницу  и
прочел: - "А Семен плут..."
   - Кто такой Семен? - перебила его Елена.
   - Дункай,  председатель  артели.  Слушай!  "Получил  он  телеграмму  от
Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: "Опять нарушаете поголовье
отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз". Ах  ты  боже
мой! Прямо не охотоуправитель, а  классная  дама.  Просить  надоело!..  Да
знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство - тот же разбой?!
Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по  всей  России
того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я  до  этого  Лысухина.
Вот только из тайги выберусь..."
   - Выбрался - на тот свет, - печально вздохнула Елена.
   - А вот еще запись: "Весь ужас, весь разбой идет  от  обезлички  тайги.
Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что  не
отвечает. Охотятся где попало и кто  попало.  Гималайского  медведя  скоро
выбьют начисто. Проверяют дупла - берлоги подрубом снизу, тем самым делают
дупла навсегда негодными, - в  них  гуляют  сквозняки.  Медведям  зимовать
негде".
   - Как это, Лень? - спросила Елена.
   - Очень просто: увидят липу с дуплом или тополь - дыру прорубят  снизу;
если медведь в дупле, то выскочит.  Медведя  убьют  и  дупло  испортят.  В
старину охотники просверливали дупла коловоротом, а потом пробкой забивали
эту дыру, ну - кляпом.
   - Ой, батюшки мои! - сказала Елена. - Ну-ка я это прочту. Ты,  что  ли,
отчеркнул?
   - Я.
   Елена стала читать дальше:
   - "Заповедники  да  заказники  превращают  в  охотничьи  хозяйства  для
избранных. А те "в порядке исключения" охотятся  когда  попало.  Бьют  все
кряду - и матерых, и щенков. Бьют медведей,  лосей,  оленей,  кабарожек...
Даже норок, соболей, бобров не жалеют..."
   И чуть ниже, подчеркнуто Коньковым:
   -  "Болтаем  о  единомыслии,  но  единомыслие  складывается  только  из
обязательного исполнения законов всеми без исключения. Это еще Сократ знал
и говорил, что все в Греции принимают клятву в единомыслии. Это не значит,
что все одинаково должны хвалить одного и того же певца или  поэта,  театр
или иное заведение; а  это  значит,  что  все  граждане  должны  одинаково
повиноваться законам".
   - Ай-я! - покачала головой Елена и перевернула страницу.
   - "А теперь до певчих птиц добрались... Одна областная газета объявила:
"Поймаем двадцать тысяч голов ценных птиц на экспорт!" И наши  от  них  не
отстают - соревнуются".
   - Во дают! - воскликнула Елена.
   - Кстати, завтра будет  у  нас  погрузка  отловленных  птиц,  -  сказал
Коньков. - Я им устрою представление...
   - А ты с начальством советовался?
   - Звонил в райисполком председателю после твоего ухода. Спрашиваю:  кто
разрешил отлов певчих птиц? А он мне: понятия, говорит,  не  имею.  У  нас
уборочная идет. До птиц ли мне.  Ты,  говорит,  с  прокурором  свяжись.  Я
свяжусь... И если нет разрешения, я их пугану!
   - Да кто они такие?
   - Из областного заготживсырья. И наши ловцы стараются.  Зуев,  говорят,
больше всех наловил со своей шатией-братией. А ведь у нас же нельзя ловить
- заповедник рядом. Птицы не знают запретных границ.
   - Ну-ка, еще закладочку! - сказала Елена и прочла: -  "Даже  муравьиные
яйца везут на экспорт - заокеанские  мещане  ими  кормят  своих  канареек.
Муравьиные кучи жгут из озорства, а лес наш остается беззащитным, лишенным
этих неутомимых ловцов всякой тли..."
   И  ниже  красным  карандашом  подчеркнуто:  "Ваше  равнодушие  я   буду
расстреливать из пулемета моей непримиримости".
   - Да-а... Ничего себе.  -  Елена  покачала  головой,  потом  сказала  в
раздумье: - Одного я не пойму: искал истину, добивался соблюдения  закона,
а жил как бродяга, крутил направо и налево. То Настя,  то  Инга...  Что-то
здесь не Вяжется.
   - Человека постичь сложно, Малыш. Это тебе не уравнение решить с  двумя
неизвестными. Погоди немного, дай срок. Разберемся и с Настей, и с Ингой.
   - Ну, ладно, разбирайся, - сказала  Елена,  прошла  на  кухню  и  стала
греметь посудой.
   - Малыш, ты не слыхала такого названия: Медвежий ключ или распадок?
   - Что-то не припомню. А что? - отозвалась Елена с кухни.
   - Наверное, местное название, - сказал Коньков. - Нашел  я  в  дневнике
один шурупчик; вот послушай: "Кажется, оба Ивана догадались, что я за ними
слежу. Интересно, где у них встречи? Где тайник? Не на Медвежьем ли"?
   - Это все? - спросила Елена.
   - Все.
   - Ну и шурупчик! Какие-то Иваны и  встречаются  черт-те  где.  Ты  хоть
знаешь, кто они?
   - Пока еще нет. Но... слепой сказал, посмотрим.



        12

   С утра первым делом Коньков зашел в районную гостиницу. Его встретила в
просторном вестибюле,  отгороженная  высоким  барьером,  Агафья  Тихоновна
Пластунова, старуха с темным сухим лицом, но еще  быстрая  в  движениях  и
выносливая, как выезженный конь.  Она  и  заведующей  гостиницей  была,  и
администратором,  и  порою  за  сторожа  оставалась.  И  днем,   и   ночью
просиживала там. Когда только и спала?
   - Здравствуйте, тетя Агафья! - взял под козырек Коньков.
   - Здравствуй, Леонид Семеныч! Не нашли еще убийцу? - Она сидела в очках
и вязала кофту.
   - Пока еще нет. А ты как поживаешь?
   - Да ничего. Спокойно живем. Одно  хлопотно  -  выбрали  меня  народным
заседателем. Так веришь или нет - каждый день заседаем.
   - Чего делаете на заседаньях-то?
   - Судим! Все по этой новой статье... за  пьянство  да  за  хулиганство.
Которая от тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.
   - А-а, за мелкое хулиганство и запои... Кого же вы приструнили?
   - Вчера Ваську Звонарева,  тракториста  из  Гольтяпаева.  На  три  года
осудили. Он плакал-то... Трое детей осталось.
   - А что он натворил?
   -  Собрание  колхозное  сорвал,  по  пьянке.  В  председателя   колхоза
чернильницей запустил. Всю ро... то есть  лицо,  ему  залил  чернилами.  И
костюм испортил.
   - Ах, этот артист! Слыхал.
   - А ноне плотника Курая с фельдшерицей Назаркиной разбирать  будем.  Из
Подболотья они, поди, знаешь?
   - А этих за что?
   - Ревновал он ее по дурости. Она же фельдшер, ну и люди к ней ходят.  А
он психовал сильно. И так напился, что упал. А  она  думала,  что  у  него
приступ на почве невренности.  Она  сама  перепугалась  и  повезла  его  в
районную больницу. В дороге тот пить  попросил.  Она  с  перепугу  бутылки
перепутала в сумке и вместо воды дала бутылку с нашатырным спиртом.  Он  и
хлебнул. Так веришь - вся шкура на языке  у  него  чулком  спустилась.  Он
теперь  языком  чует  хуже,  чем  пяткой.  И  подал  на  нее  в   суд   за
членовредительство.
   - Дурью он мучается, - сказал в сердцах Коньков.
   - И я так думаю. А разбирать надо.
   - Ты, Агафья Тихоновна,  прямо  как  бюро  информации,  -  похвалил  ее
Коньков.
   Она, довольная, заулыбалась.
   - Дак ведь я периодически освещаюсь. Место у меня видное -  перекрестье
всех дорог.
   - Вот и хорошо. А скажи-ка ты мне вот что -  сколько  дней  у  вас  жил
лесник Зуев?
   - Это который с Вереи?
   - Он самый.
   - Жил он у нас... Сейчас посмотрю. - Она открыла книгу и прочла: - Ага!
Значит, ровно трое суток. А на четвертые уехал.
   - А за это время не отлучался на ночь?
   - Вроде бы здесь ночевал. А что?
   - Жена у него,  тетя  Агафья,  тоже  красивая  да  ревнивая.  Разузнать
просила. Узнаю, говорю, успокою.
   - Спал как убитый.
   - Ты все ночи сама дежурила?
   - Нет.
   - Откуда же ты знаешь?
   - По вечерам заходила.
   - А люди к нему не приходили?
   - Приходили! - радостно подтвердила она. - Двое изюбрятиной закусывали.
   - Ты-то откуда знаешь?
   - А запах? Она ведь копченая. И вкусная!
   - Значит, угощали?
   - Так, самую малость.
   - Не слыхала, о чем говорили?
   - Как тебе сказать?.. Будто бы собирались съездить куда-то.
   - Ты не вспомнишь, куда?
   - В тайгу, куда ж еще?
   - Ну да... А поточнее? Может, называли место? Ключ или распадок?
   - Не скажу. Не слыхала.
   - Откуда хоть о