воду, по пояс.  Вскоре  штаны  его  выше  валенок
намокли, потом задубенели от ветра и мороза и густо покрылись  налипшим  и
промерзшим снегом. "Что твои бинты", - подумал Фомич невесело. Бедра  были
мокрые, поначалу мерзли и саднили,  потом  притерпелось.  "Эх,  теперь  бы
стеганые штаны,  да  потолще!..  -  мечтал  Фомич.  -  Я  бы  и  на  снегу
переночевал. А в этих топай и паром грейся".
   Он шел, пригнувшись, избочась, отворачивая  от  ветра  лицо,  тяжело  и
низко, почти до снега опустив руки. Пучки прутьев он  привязал  теперь  за
спину, перехватив спереди плечи и грудь веревками. Они глубоко врезались в
полушубок, сдавливали грудь, резали плечи, отчего руки  его  немели  и  по
пальцам бегали мурашки. Иногда он останавливался возле  большого  сугроба,
опрокидывался в снег на спину и лежал, закрыв глаза, раскинув руки, до тех
пор, пока снова не мог пошевелить  затекшими  и  застывшими  пальцами.  Он
вставал и шел  до  нового  изнеможения,  опять  валился  на  спину,  чтобы
отдышаться и снова идти дальше.
   Уже в сумерках подошел он к Кузякову яру. Здесь он решил  распроститься
с Прокошей, повернуть на Прудки и  держаться  прямо  по  ветру.  Над  яром
дымились острые козырьки сугробов... Фомич  слишком  поздно  смекнул,  что
берег под этими  сугробами  может  быть  обманчив.  Он  брел  теперь,  как
утомленная лошадь, опустив голову и не глядя по сторонам. Поэтому поначалу
удивился даже, когда качнулась перед глазами  обнажившаяся  черная  кромка
берега и огромный сугроб с гулом полетел  в  пропасть,  увлекая  За  собой
Фомича. Он стукнулся о что-то твердое ногой, перевернулся несколько раз  и
упал на спину. Минут пять он пролежал без движения,  и  ему  даже  приятно
было оттого, как отходили ноющие натертые плечи и затекшие пальцы,  только
правая  нога  почему-то  горела  сильно,  будто  бы  кто  приложил  к  ней
раскаленный кирпич. Наконец  Фомич  медленно  опрокинулся  на  бок,  потом
попытался встать. Яркая, как молния, вспышка  словно  ослепила  Фомича,  и
острая, пронзительная боль повалила его снова на спину. Он слегка застонал
и потянулся рукой к правой ноге. Что с ней? Сломал или вывихнул? Но сквозь
валенок трудно было что-либо прощупать, а пошевелить ступней  он  не  мог,
нога ниже колена не слушалась.
   Фомич решил добираться  ползком.  Сначала  он  хотел  было  отвязать  и
бросить пучки прутьев, но как только подумал о  том,  что  из  них  выйдет
четыре превосходных санных кошевки, которые он  загонит  Пете  Долгому  по
восемьдесят рублей каждую, то это намерение - бросить прутья -  показалось
ему невероятным.
   "Прутья  первосортные  брошу...  Триста  двадцать  рублей  из   кармана
выкинуть? Это ж рехнуться  надо,  -  думал  Фомич.  -  Вон  дядя  Николаха
колодник отсюда на себе возил возами. А я прутьев не донесу! Да что я, иль
не Кузькиной породы? Ну ж нет, батеньки мои, не дождетесь  от  меня  такой
подачки..."
   Фомич, сцепив от боли зубы, выполз на берег и так, на  четвереньках,  с
пучками прутьев за спиной, двинулся  по  ветру.  Вскоре  он  потерял  свои
сшитые из старой  шинели  рукавицы  и  загребал  снег  побелевшими  голыми
пальцами. Холода он теперь не чувствовал вовсе, и  боли  в  ноге  тоже  не
было. Он плохо соображал, куда ползет, в каком направлении. Но зато хорошо
знал, что на спину теперь переворачиваться нельзя,  боялся,  что  силы  не
хватит, чтобы снова встать на четвереньки. И на бок боялся лечь, чтобы  не
уснуть. Теперь он и отдыхал все в том  же  положении  -  на  четвереньках,
уткнувшись носом в снег. Крутом была ночь, бушевал снег, выл ветер,  а  он
все полз и полз, каким-то необъяснимым волчьим чутьем  выбирая  именно  то
единственно верное направление, где в снежной коловерти потонули Прудки.
   Нашли его ночью возле фермы.  Головой  он  уткнулся  в  ворота,  ползти
дальше некуда. Думали, замерз...
   Очнулся Фомич в больнице. Рядом с койкой сидела Авдотья с  красными  от
слез глазами. Он  посмотрел  на  забинтованные  руки,  ноги  и  сразу  все
вспомнил.
   - Прутья-то целы? - спросил он.
   - Целы, целы, - печально ответила Авдотья.
   - Володька не приехал еще?
   - Нынче телеграмма от него пришла. Завтра сам будет.
   - Хорошо... - Фомич немного подумал и сказал: - Передай ему, пусть  сам
сплетет кошевки. Да смотрите не продешевите!.. Меньше восьмидесяти  рублей
за кошевку не брать... Кошевки будут первый сорт.



        17

   Больше месяца провалялся Живой в больнице - пока лодыжка под лубком  не
срослась. Появился в Прудках веселым, все шутил:
   - Говорят, что бядро полгода срастается. Эх, не повезло  мне!  Кабы  не
лодыжку, а бядро поломал - вот лафа... До весны пролежал  бы  на  дармовых
харчах.
   - Ты, Федька, и впрямь телом вроде  б  подобрел,  -  встретил  его  дед
Филат. - Только с лица красен, как рак ошпаренный.
   - Это я шкуру к весне меняю. Надоело  в  старой  ходить.  Ты  бы,  дядь
Филат, поползал по снегу. Глядишь, и помолодел бы вроде меня.
   - Говорят, у тебя и ногтев на пальцах нету. Сошли на нет?
   - А мне что их, лаком красить  да  на  поглядку  выставлять,  ногти-то?
Доктор говорит, от них зараза одна. Главное - пальцы целы.
   Он показывал всем свою чудом уцелевшую клешню и шевелил пальцами.
   - Владеют. Есть ишо чем ухватиться. Жить можно.
   С первесны подался на сторону старший сын Владимир. Уехал в Сормово  на
стройку. Пришлось снаряжать его в дорогу. С пустыми руками не отпустишь. И
одежонку какую ни то надо - не  в  одном  же  обмундировании  ходить  ему.
Покряхтел Фомич, но делать нечего. Зарезал свинью - отвез на базар.  Отвез
и мечту свою о корове.
   - Поезжай, сын, устраивай себе жизнь. А об нас не беспокойся.
   На остаток денег Живой накупил картошки.
   - Вот и нам радость, мать. Теперь до лета хватит. Значит, не помрем.
   До лета Фомич не дотянул.  В  мае,  в  голодную  пору  межвременья,  он
вспомнил про  Варвару  Цыплакову  и  решил  сходить  в  райсобес,  пособия
попросить.
   И вдруг пришла в Прудки невероятная весть - Тихановский район  закрыли.
Не так чтобы закрыли - и все тут.  Разъяснили,  что  район  перестал  быть
рентабельным,  то  есть  народ  поразъехался,  колхозы   объединились   да
укрупнились - и район, значит, укрупнять  надо.  Назрело!  Оно,  может,  и
разумно, со стороны глядя, сказать: "Эко вы, милые, размахнулись  -  сорок
две конторы на десять колхозов держите. Сократитесь!" Но  тихановцы-то  не
хотели сокращаться; тихановцы продолжали думать,  что  район  у  них,  как
район, и все есть для района: конторы  больше  размещались  в  двухэтажных
домах - и новых, и бывших кулацких, улицы булыжником мощены, а  от  чайной
до клуба дощатый тротуар проложен... Чем хуже иных прочих? Но  поди  ты...
Проснулись утром тихановцы - нет района. Ни одной  вывески  на  домах:  ни
райтопа, ни раймага, ни райисполкома... Как жить?
   Фомич, услыхав об этом, даже взгрустнул:
   - В Пугасово не больно сбегаешь... И Варвары Цыплаковой там уж нет.
   А  более  всего  тихановцев  возмутило  то,  что  в   их   белокаменный
двухэтажный райком привезли инвалидов и престарелых. "Дожили! Районом были
- стали богадельней". Рынок на тихановском выгоне  опустел,  дома  в  цене
пали... Даже забитые окна появились.
   И  началось  в  Тиханове  великое  брожение:  начальство,  которое   со
специальностью было, разъезжалось по  своим  ведомствам  -  банковские  да
почтовые в Пугасово переехали, а милиция,  юристы  -  те  даже  в  область
подались. Демина отозвали в обком, Тимошкин в сельпо продавцом  устроился,
а для Мотякова места не находилось. Пугасовский председатель рика  наотрез
отказался  брать  его  в  заместители;  сказал,  что  мне,  мол,  и  своих
выдвиженцев девать некуда. Специальности у Мотякова никакой не было,  хлеб
давно уж и позабыл, как пашут. Да ведь и не пошлешь его  из  председателей
прямо в борозду. А хозяйственной должности  или  по  кадровой  части  пока
ничего не находилось. И Мотяков без дела ходил  по  лугам  -  рыбу  ловил.
Однажды Фомич встретился с ним.
   Как-то под вечер  раскинул  Фомич  свои  донки  под  Кузяковым  яром  -
стерлядей половить. Наживу добывал тут же: сняв  штаны,  зашел  в  воду  и
острым жестяным черпаком выковыривал из-под  воды  илистый  синевато-серый
грунт, в котором прятались куколки мотыля.
   На самом яру остановилась черная заграничная машина. Фомич сразу  узнал
ее. "Зять полковника Агашина! Знать, из Москвы приехали", - подумал он.
   Но из машины вылез сам Агашин, грузный бритоголовый  старик  с  красным
мясистым  носом  и  маленькими  под  нахохленными  рыжими  бровями  серыми
глазками.
   - Здорово, Федор! - сказал полковник с крутояра. - Живой?
   - Живой! А чего нам не жить? Воды сколько хочешь, в ней рыба -  выбирай
на вкус. Птица поверху летает всякая, - весело отвечал Фомич. - А вы когда
приехали?
   Полковник был старше  Фомича  лет  на  десять,  среди  односельчан  это
заметная  возрастная  разница,   поэтому   Фомич   обращался   к   Агашину
почтительно, с  детства  привык  еще.  Тот  приезжал,  бывало,  в  деревню
козырем. Красный командир! И даже старики величали его по имени-отчеству -
Михал Николае.
   - Вчера приехал, - гудел сверху полковник. - Я тут не один...  Давай  и
ты к нам!
   Фомич привстал из воды,  прикрыв  срам  обеими  руками,  и  сказал  так
просто, для приличия:
   - Вас самих, поди, много?
   - Давай-давай! У нас тут сетишки есть.  Бредешок  закинем  в  Луке.  Ты
знаешь здесь хорошие местечки.
   - С бредешком, конечно, можно  было  бы  пройтись.  И  сети  хорошо  бы
закинуть. Да уж и не знаю... запрещено! - в нерешительности стоял Фомич.
   - Давай-давай! С нами тут власть, правда бывшая! - засмеялся полковник.
   - Да вам что смотреть на власть? Вы сели да поехали, а мне тут  жить...
- Но Фомич  уже  без  лишних  проволочек,  не  то  еще  передумают  насчет
приглашения, вылез из воды, надел штаны и в момент взобрался на берег.
   - Ого, ты как козел еще прыгаешь, - сказал полковник и подвел Фомича  к
машине. - Полезай!
   Фомич влез в машину и очутился на одном сиденье рядом с Мотяковым.
   - Здравствуйте! - сказал Фомич, обращаясь как бы ко всем сразу.
   - Привет! - сказал зять полковника.
   А Мотяков промолчал.
   Зять полковника сидел за рулем; это был еще  молодой  человек,  но  уже
полный, круглолицый и очень приветливый. Фомич знаком был с  ним  и  знал,
что работает Роберт Иванович во Внешторге, побывал не раз в самой  Америке
и привез оттуда эту самую машину под названием "форд".  Изнутри  в  машине
сиденья были обшиты настоящей кожей, хорошо выделанной и  простеженной  на
манер фуфайки; а поверху, над головой, и не поймешь, чем было обтянуто,  -
не то шелк твердый (Фомич потрогал пальцами,  он  впервые  сидел  в  такой
машине), не то клеенка какая-то красная, вся в мелких пупырышках. А  возле
заднего окошечка валялись журналы в ярких картинках: все  девки  в  темных
очках, а на теле голо: два маленьких лоскута, так, с Фомичову ладонь, чтоб
срам прикрыть. "А темные очки надели от стыда,  должно  быть",  -  подумал
Фомич.
   - Нравится? - спросил Роберт Иванович.
   - Да как сказать... Красиво, но как-то  неуютно.  Замарать  боишься,  -
ответил Фомич.
   - Хо-хо-хо! - оглушительно засмеялся полковник.
   Подъехали к озеру. Из  багажника  вынули  две  сети  капроновые.  Фомич
слыхал про такие сети, но не видел еще и теперь с интересом разглядывал  -
нитки были желтоватые, крученые и очень тонкие.
   - Больно тонкие нитки!.. Не порвется?
   - А ты возми, порви! - сказал полковник. - Бери! Ну? - Полковник всунул
в руки Фомичу сеть. - Тяни! Тяни, тяни!..
   Фомич сильно натянул ячею, так что нитки в пальцы врезались.
   - Кряпка! - восхищенно произнес он.
   Бредень был тоже хорош, хоть и не капроновый, но новенький, ячея мелкая
и мотня большая - сом попадет, не вырвется. Бредень вытащили из машины, на
спинках лежал.
   - Неужто и бредень из Москвы везли? - спросил Фомич.
   - Бредень его, - кивнул полковник на Мотякова.
   Впервые за послевоенные годы Фомич видел Мотякова в обыкновенной  белой
рубахе с закатанными рукавами и не в галифе, а в простых серых  брюках.  И
оказалось, что он не дюжее его, Фомича, так же худ и мосласт. И  даже  его
широкий и ноздрястый нос, обычно грозно поднятый  кверху,  теперь  казался
смешной нашлепкой.
   - Это что  ж,  ваш  бредень  или  бывший  риковский?  -  спросил  Фомич
Мотякова.
   - Мой. А что?
   - Дак ведь ты сам запрещал ловить бреднем? Зачем же его держал?
   - Ты болтай поменьше! Вон делай, что заставляют.
   Фомич с полковником разматывали сети.
   - Что, Семен, не нравится критика снизу? - спросил полковник  Мотякова.
- Привыкай, брат... Теперь дело к демократии идет.
   - Чтобы критиковать - тоже надо  образование  иметь,  не  то  что  наши
дураки да лодыри. - Мотяков зло сплюнул и стал раскатывать бредень.
   - Насчет образования это ты верно сказал, Семен!  -  осмелел  Фомич.  -
Помнишь, у нас на курсах был учитель по _гонометрии_? Он, бывало,  говорил
нам: запомните - образование положит конец неразумному усердию.
   - А вы вместе учились? - спросил, улыбаясь, полковник.
   - Вместе академию кончали. Разве не  заметно  по  усердию  Мотякова?  -
сказал Фомич.
   - Прохвост! - Мотяков взвалил бредень и потащил его к воде.
   Полковник спросил:
   - Федор, у тебя, наверное,  здесь  где-нибудь  лодочка  припрятана  или
ботничок? А то у нас надувная лодка, возиться не хочется.
   - Есть! Как же без ботника? Я сейчас...
   Фомич встал и пошел  вдоль  берега.  Ботничок  он  хранил  в  камышовых
зарослях. В том же тайнике у него лежали весла, банки  с  запасом  червей,
двукрылые шахи, связанные дедом  Филатом,  удочки.  Фомич  взял  ботало  -
железную воронку, надетую на конец тонкого  шеста,  длинное  двухлопастное
весло и прыгнул в ботник...
   Сети ставил Фомич с ботника - всю Луку перегородил. Потом долго ботал -
пугал рыбу то с одной стороны сетей, то с  другой.  Полковник  с  высокого
берега давал указания:
   - Бултыхни-ка вон у того куста! Во-во... А теперь от камышей зайди! Там
что-то бухало... Щука, наверно.
   Фомич вскидывал шест кверху жестяным раструбом и с маху  бил,  погружая
его в воду.
   "У-у-угг! У-у-угг!" - утробно разносилось по озеру.
   - Хорошо! Вот как их! - отзывался с берега полковник. - А теперь вон из
той заводи... Лупи их по мокрому месту!
   Мотяков с  Робертом  Ивановичем  растянули  бредень,  но  после  одного
заброда махнули рукой. Берега были приглубые, и в трех метрах  с  головкой
было, а там, где мелко, травы много: сусак да водяная  зараза...  Ноги  не
протащишь, не то что бредня. Бросив свой  бредень,  они,  голые  по  пояс,
сидели теперь на берегу и смотрели, как Фомич поднимал в ботничок сети.
   Попались две небольшие, по локоть, щуки, судачок на кило и крупный, как
хлебная лопата, лещ.
   - А этот лежебока как сюда втюрился?  -  говорил  Фомич,  выпутывая  из
сетей леща. - Спросонья,  должно  быть,  метнулся.  Испугался!  Так-то  по
трусости и в котел угодил, дурья башка.
   Уха  получилась  отменная  -  духовитая,   мутновато-белая,   как   раз
"рыбацкого колеру", как сказал Фомич. Он кинул в нее три крупных  луковицы
да дикого укропцу покрошил.
   Рыбу вынул, положил на дощечку и посолил щедро крупной, как  стеклянные
бусы, солью. Полковник протянул было ему пачку мелкой белой соли. Но Фомич
отставил ее:
   - Этой солью только кисель солить или кашу манную.
   Свою крупную соль достал он из загашника - в мешочке хранилась, а потом
еще в круглой старинной баночке из-под ландрина.
   - Соль для рыбы - что перец для мяса, - сказал Фомич наставительно. - А
без них что мясо, что рыба - трава травой.
   - И откуда вам такую соль  привозят?  Как  стекло  давленое,  -  сказал
Роберт Иванович.
   - А мы сами ее давим. Из коровьего лизунца.
   - Из чего?
   - Лизунец коровий...  Соль  такая,  камнями.  Ее  возле  фермы  бросают
коровам для лизания. И в магазине такую же, камнями, продают.
   - И вы едите такую соль? - Роберт Иванович покачал головой.
   Полковник  задел  деревянной  ложкой  дымящуюся  уху  и,   причмокивая,
медленно спил.
   -  Ну,  Федор,  "Националь"  перед  тобой  -  что  осел  перед  донским
скакуном...
   - Само собой, - охотно подтвердил Фомич, хотя и  не  понял,  что  такое
"Националь".
   - Этой ухой и маршала не грех потчевать,  -  восторгался  полковник.  -
Роберт, ну-ка вынь-ка две баночки!
   "А зачем тут баночки? - подумал Фомич. - Что в них может быть хорошего?
Теперь бы водочки с литровку - коленкор другой".
   Роберт Иванович полез в рюкзак (Фомич искоса поглядывал за ним).
   Фомичу хотелось еще чем-нибудь порадовать полковника, он сказал:
   - Чайку захочется после рыбки. Я вам сейчас  такой  колер  заварю,  что
писать можно.
   Он срезал в кустах несколько стеблей у самого корня  шиповника,  нарвал
цвета ежевики да наломал веток черной смородины с зелеными ягодами  и  все
это положил в ведро, зачерпнул воды из озера и повесил чай варить.
   - А не отравишь своим зельем-то? - спросил полковник.
   - Помрешь - ни один профессор не определит отчего. Вот заварю - за  ухо
не оттащишь... Пока мы с рыбой покончим, и чай подойдет.
   Расстелили плащ-палатку под развесистым, как  шатер,  дубом;  в  центре
поставили дымящийся котел ухи, рыбу на доске и  коньяк...  Фомич  как  чай
отхлебывал - и приговаривал:
   -  Лекарственная  штука...  Теперь  бы  по  вечерам  его  принимать  от
простуды. И тогда лет до ста прожить можно.
   Роберт Иванович сидел, прислонясь спиной к дубу, все смотрел с крутояра
на тот берег и восклицал:
   - Ну что за прелесть! Что за виды! Весь мир, кажется, объездил, а такой
вот милой, скромной красоты не видывал.
   Смотреть отсюда, с высокого берега, и впрямь было  приятно:  далеко,  у
горизонта, куда хватал глаз, синели в этот вечерний  час  мягкие  округлые
липовые рощицы, а сразу за озером одинокие темные дубки забрели по  колено
в пестрое от  цветов  разнотравье  и  застыли  в  раздумье,  будто  дорогу
потеряли и теперь не знают, как выйти к лесу. Застыли, смирились со  своим
одиночеством. Целый день куда-то рвавшиеся за ветром, буйствовавшие  травы
тоже затихли. И  камыши,  уставшие  склоняться  день-деньской,  над  водой
шуметь, тоже выпрямились, стали выше, отраженные  в  спокойной  прозрачной
воде. Все в этот час в природе было согласным, покорным и,  знать,  оттого
трогательно-грустным. Ни ветерка, ни дуновения. И  даже  птицы,  казалось,
понимали, что громко кричать неприлично; где-то на  том  берегу  торопливо
лопотал  свое  "спать  пора!"  перепел,  да  из  ближних  кустов  тоненько
позванивала овсяночка: "Вези  сено  да  не  тряси-и-и!  Вези  сено  да  не
тряси-и-и..."
   Фомичу от этой тихой красоты стало хорошо и грустно,  и  он  сказал  со
вздохом:
   -  И   зачем   живет   человек   на   свете,   спрашивается?   Красотой
полюбоваться... Добро в себе найти и другим добро  сделать...  На  радость
чтобы. А мы рычим друг на друга, как звери. Тьфу! - Он достал свой  кисет,
но поглядывал на коробку "Казбека", лежавшую возле полковника.
   - Не красотой любоваться, а работать надо. Враз и  навсегда!  -  сказал
Мотяков.
   - А ты чего же не работаешь? - Фомич свернул  было  цигарку,  но  потом
сунул ее в кисет и потянулся за папиросами.
   - Пожалуйста, пожалуйста! - подал коробку полковник.
   - Это не твоего ума дело, - ответил Мотяков.
   - То-то оно и есть... Вам, Михал Николае, не  приходилось  видеть,  как
курушка над утятами командывает? - обернулся Фомич к полковнику.
   - Вроде бы у нас в Прудках раньше сами утки сидели на яйцах, -  ответил
полковник.
   - То раньше! А теперь и утки  пошли  привередливыми.  Яйца  нанесет,  а
садиться не хочет. Вот вместо нее курушку и сажают. Та поглупее!  -  Живой
затянулся, пустил дым кольцами, что твой пароход. - Так вот,  выведет  эта
курушка  цыплят  на  выгон  и  квохчет  перед  ними,  хорохорится,   хвост
распускает. Все приказ