ети.  Вроде
поощрения ему.
   - Так чего делать будем? -  спросил  егерь.  -  Архиерейскую,  что  ли,
варить?
   - А как же?! Леша, где петухи? - крикнул Иван Павлович.
   - В багажнике, - отозвался тот из машины.
   - Сейчас я их ощиплю! - кинулся к багажнику Костя-бригадир.
   - Погоди ты! - крикнул Леша.
   Но бригадир одним духом подбежал к  "Волге",  ткнул  своей  пятерней  в
замок багажника, крышка  подпрыгнула  кверху,  и  в  то  же  мгновение  из
багажника с кудахтаньем полетели во все стороны белые куры и петухи.
   - Алексей! Что вы, мать вашу перемать? Головы порубить не могли, а?!  -
заорал Батурин.
   - Дак я говорил заведующему... А тот говорит: на всей ферме  ни  одного
топора. Чем я их отрублю, пальцем, что ли?
   - Да ловите вы их,  дьяволы!  Не  то  по  лугам  разбегутся,  -  кричал
Батурин. - Опозорите на всю округу.
   Кур ловили всей артелью: разбились в  цепь,  загоняли  их  в  некошеную
траву, а потом глушили, накрывали фуфайками и рубахами.
   Из багажника вынули целую корзину яиц, переложенных  сеном,  с  заднего
окошка сняли "рядок" водки - четырнадцать бутылок. И заварили архиерейскую
уху...


   Володя Гладких приехал на вечерней зорьке - мы  уж  успели  выпить  как
следует. Сидели  мы,  как  древние  греки,  в  земляных  креслах,  вырытых
амфитеатром вокруг дернового стола. На брезентовой  подстилке  перед  нами
лежали вареные куры да караси с линями, посыпанные крупной солью; поодаль,
чтоб рукой подать, стоял котел с духовитой архиерейской  ухой,  в  которой
выварились сперва куры, а потом рыба; яйца рассыпаны были  по  столу,  как
горох. Ешь - не хочу. Водку запивали ухой, а кого  разбирало  -  спускался
вниз, к реке и в воду - бултых! Отмокали.
   - Эй вы, аргонавты!  -  крикнул,  вылезая  из  ветеринарского  "козла",
Володя. - Пошто пируем? Какого Зевсова быка задрали?
   - Ты чего это? - вскинулся Батурин. - Вроде конокрадами нас обзываешь?
   - Это герои древности, - сказал, присаживаясь, Володя.
   - Хороши герои - чужих быков забивать, - ворчал Батурин. - У  нас  тут,
брат, все свое... Как в пантюхинской частушке поется: "Мы плевать  на  тех
хотели, кто нас пьяницей назвал. На свои мы деньги пили, нам никто  их  не
давал". - Он поглядел значительно на нас и  добавил:  -  Музыка  Глуховой,
слова Хамова.
   Застолица грохнула, а Иван Павлович пояснил мне:
   - Это у нас, в Брехове, самодеятельный хор так объявляет: выступает хор
из колхоза имени Марата. Частушки! Музыка Глуховой, слова Хамова, - и  сам
засмеялся еще раз.
   Гладких молчал.
   - А ты чего нос повесил, Владимир Васильевич?  Бери  кружку!  Дай-ка  я
тебе налью, - потянулся к нему Батурин с бутылкой.
   - Да погоди ты малость, - поморщился Володя. - Дай дух перевести.
   Батурин дернулся и поднял голову:
   - Что за тобой, гнались? Или прятался от кого?
   - От вас спрячешься? - повел бровями Володя. - Вы на  том  свете  и  то
покоя не дадите.
   - Кузовков одолевает? - Батурин многозначительно усмехнулся, наливая  в
кружку Гладких. - Плюнь на него... Давай, отдыхай!
   Гладких покосился на водку и вроде бы  нехотя  выпил.  Семен  Семенович
принял это как сигнал читать письмо запорожцев и, мотнув  головой,  словно
очнулся ото сна, загремел:
   - Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ, самого Люцыпера
секретарь...
   - Да погоди ты со своим турецким султаном! - оборвал его Батурин.
   Семен Семенович обиженно хмыкнул и насупился. Вся  остальная  братия  с
недоумением переглядывалась.
   - Дан чего он, людей просил? - начал опять про Кузовкова Батурин.
   - От него и те разбежались, что были, - нехотя ответил Гладких. -  Тоже
мне шефы...
   - А что такое?
   - Сено скирдовали на пресс-пункте. Подвозили два грузовика с рязанского
треста. Ну и смылись... А те посидели, поглядели - никого нет. Ни шоферов,
ни начальства... И тоже деру дали. Вот и собирал всех до самой ночи.
   - А Кузовков за чем смотрел?
   - А черт его знает.
   - Нашел грузовики-то?
   - Нашел. На желудевских отгонах были,  возле  доярок.  Машины  в  кусты
загнали, а сами по шалашам - девок щупать. Я их стыдить начал. А  им  хоть
плюй в глаза. Человек, говорят, имеет право на труд и на отдых. Оглоеды.
   - Пораспустили... А все ваша демократия виновата, -  Батурин  длинно  и
заковыристо выругался.
   - Не демократия, а дурь, - сказал Володя. - Ведь тот  же  Кузовков  два
грузовика с весны обезвечил. Одну машину с удобрением посадили в клюевском
овраге. Так тащили тракторами, что задний мост оторвали к чертовой матери.
Тащили с грузом, а! Разгрузить поленились...
   - А что ему! - чуть не обрадовался Батурин. -  Одну  машину  угробит  -
вторую дадите. В районе сидят добренькие дяди... за счет других.
   - Кого это других?
   - Кого? Да хоть за счет меня. Ему за три года две машины  дали.  А  мне
выделили хоть одну?
   - Ты только за этот год четыре тракторных  тележки  взял.  И  тебе  все
мало?
   - А кто их мне давал? Вы, что ли? Я сам доставал, сам...  Вон  где!  На
областной базе, - распалялся Батурин.
   - Ну и что? Не у каждого приятель в директорах базы  ходит!  -  повышал
голос Володя.
   - Приятель! - деланно хохотнул Батурин. - Ты думаешь, мне этот приятель
дешево обходится? Дак я изворачиваюсь, я  достаю.  А  плановые  машины  вы
Кузовковым суете: на, голубок! Подымайся  на  ноги.  А  он  все  на  брюхо
ложится, как опоенный телок. Ты вот об чем напиши, Андреич! - крикнул  мне
Батурин.
   - Несознательный  ты  элемент!  -  разошелся  и  Володя.  -  С  кем  ты
равняешься? У тебя до асфальта три километра, а Кузовкову - двадцать  три.
У тебя семнадцать грузовиков, а у того три с половиной машины, да и то  на
всех девять колес... Индивидуалист ты.
   - Я индивидуалист? Нет, я сознательный строитель светлого  будущего.  А
вот ваш Кузовков индивидуалист. А знаешь почему?
   - Ну?
   - Потому что его цель не коммунизм, а промежуточная фаза.
   - Это что еще за пантюхинская теория?
   - А то самое... Это значит жить на иждивении за счет природы и соседей.
То есть говорить об одном, а делать другое.  Вот  это  есть  промежуточная
фаза.
   - Ну, загнул вольтову дугу, - усмехнулся Володя. - С тобой договоришься
до международного осложнения. Налей-ка лучше!
   - А я об чем? - обрадовался смене настроения Батурин. - Сказано: кто не
пьет, тот и не грешит. А коль согрешили, покаяться надо. Вот  и  опрокинем
по одной в покаяние.
   - Было бы за что, и покаяться не грех. Не то теребят тебя,  как  петуха
обезглавленного... Да еще помалкивай. Одни ушами хлопают,  другие  воруют,
третьи бегут. А ты за всех отвечай. - Володя был явно не в  духе.  Видать,
из области звонили.
   - Такая уж планида наша, - сказал в тон ему Батурин. - Запрягли тебя  в
оглобли, и валяй только вперед. Назад ходу  нет.  Дуй  на  износ.  Даже  в
рядовые не возьмут. Да и какой к черту из меня рядовой  колхозник!  Шестой
десяток распечатал... В борозде упаду. Выгонят - куда пойдешь? Эхма!  А  с
тобой, Владимир Васильевич, только и есть одна отрада - отдохнуть.  Вот  и
давай отдохнем.
   Он налил в кружки и сказал с чувством:
   - Выпьем, ребята, за нас самих!
   Мы подняли кружки высоко  над  столом,  как  Горации  клятвенные  мечи,
содвинули их с треском и выпили до дна.
   - Ребята, а теперь  песню!  Только  мою,  любимую...  про  Сибирь...  -
Батурин защурился, покачал головой и  сам  запел  неожиданно  приятным,  с
хрипотцой, высоким тенорком:

   Звенит звоно-о-о-ок насчет поверки-и-и -
   Ланцов из за-а-амка у-у-убежа-ал.

   Все ждали, опустив головы, сурово набычившись, пока запевала  истаивал,
замирал на высокой ноте. Потом дружно и мощно подхватили:

   По че-е-е-ердаку он до-о-о-олго шлялся,
   Себе-е-э-э вере-е-е-вочку иска-а-ал...

   Мы пели старые русские песни посреди нетронутого степного раздолья. Под
нами долго светилась в отблесках вечерней зари  излучина  спокойной  реки,
над которой весело  сновали  проворные  береговушки.  На  дальнем  пологом
заречье, в этом неохватном разливе трав да  кустарников  струились  редкие
тонкие дымки невидимых костров, словно одинокие  путники,  рассыпанные  по
древнему лику земли, подавали друг другу безмолвные летучие весточки. И не
было среди нас больше  ни  начальников,  ни  подчиненных:  мы  сроднились,
слились в каком-то тихом и праздничном восторге, как дети одной  семьи  за
большим родительским  столом.  "А  ну-ка  вот  эту,  ребята?";  "Уходи  на
баса...", "А ты вторь"; "Не зарывайся!..".
   Мы не заметили, как опустилась над нами короткая летняя ночь, как потух
костер и остыли угли.
   - Какая ночь, братцы! Какая ночь! - утирал слезы  и  громко  всхлипывал
Батурин. - В такую ночь все отдашь. Вот  попроси  чего-нибудь,  попроси  у
меня, а?!
   - Будет уж, Иван Палыч! Будет...
   - Будет?! Ну нет, ребята! Мы еще споем... Мы еще повоюем.
   И запевал отчаянно высоким голосом:

   Не броди-и-ил с кистенем я в дремучем лесу,
   Не лежа-а-а-ал я во рву в непроглядную но-о-очь...

   1969



        "ГОВОРИТ "БРАСЛЕТ-16"

   Случилось так, что четыре последних года я не бывал в родных местах  на
Рязанщине, не колесил по заливным лугам да по лесным деревенькам.
   Говорили мне, что через Касимов до Пителина теперь  не  проедешь  -  за
Окой дорога разбита  окончательно,  И  по  южному  большаку,  по  которому
когда-то ездил тамбовский губернатор, от Шацка до Сасова, тоже не  больно,
мол, докатишься. Однако нынешней весной этот большак починили, и я  доехал
своим ходом до Пителина.
   А дальше - увы! Не только что на луга -  в  соседнее  село  Синорму  на
"Волге" не проедешь, а село это в версте от Пителина и  к  тому  же  стало
составной частью Пителинского поселка. Впрочем, и в другой конец поселка -
в Шибково - тоже не проедешь, весь бывший выгон разбит,  ездят  в  Шибково
полем и в объезд, по немыслимо  грязной  дороге.  Колеи  глубокие,  сядешь
посреди такой дорожки - и не вылезешь. Станут тащить - все брюхо обдерут.
   По всему поселку рытвины и выбоины страшенные: белый  дорожный  камень,
уложенный в мостовую еще дедами, поднят  на  дыбы  могучими  "КрАЗами"  да
"КамАЗами", а заливные луга от Темирьева  до  реки  Мокши  исхлестаны  все
вдоль и поперек широченными и глубокими колеями, так что и места живого не
найдешь.
   Ездили в луга на вездеходе с председателем  райисполкома  Артюхиным,  я
все шумел при виде спущенных  да  пересыхающих  озер.  Особенно  печальное
зрелище представляло  собой  когда-то  славное  лебединое  озеро  Широкое,
растянувшееся более чем на версту среди роскошных заливных лугов и  теперь
обезвоженное, спущенное  до  илистого  болота,  зарастающего  камышом,  да
сусаком, да водяной заразой.
   Артюхин говорит,  что  озера  эти  нигде  не  числятся  и  называют  их
по-всякому. Мелиораторы с ними вообще не считаются. Я возражаю.
   - Ведь не только погибло озеро, не только красоту порушили, - говорю, -
это же прилегающие луга обезвожены. Сотни гектаров  великолепных  заливных
лугов испорчены.
   - Что делать? У мелиораторов свои планы. Они  рыли  канавы  и  спускали
озера. Деньги зарабатывали. Что им наши луга! Им траву не  косить  и  даже
брусок не носить... - Артюхин поглядывал на искалеченное озеро,  покусывая
травинку, и говорил спокойно, не то чтоб в утешение себе, а как бы о давно
переболевшем. - Мы уж привыкли. До нас их спускали, озера-то...
   Александр  Николаевич  Артюхин  еще  относительно  молод,  учтив,   при
галстуке, скорее похож на доктора.
   - Ну, то старый грех с озерами, -  говорю.  -  А  туда  поглядите!  Что
делают грузовики с лугами-то! Всю траву с грязью перемешали.
   Он только вздохнул и плечами пожал:
   - Что поделаешь?..
   - Да запретите ездить по лугам! Хотя бы в дожди  да  в  весеннюю  пору,
когда еще грунт не окреп. Ведь это же не езда, а порча лугов. Где грузовик
прошел - там и спаренная траншея метровой глубины, хоть становись в нее  и
веди огонь с колена. Вот только по кому стрелять? Кто портит ваши луга-то?
   - Все кому не лень. Там, на  берегу  реки,  щебеночный  склад,  щебенку
привозят на баржах из-под Касимова. Карьер областного  значения!  За  этой
щебенкой едут со всех концов. Как  же  я  им  запрещу?  Меня  никто  и  не
послушает.
   - Луга-то ваши! Убытки вам наносят, вашему району.
   - Район наш, и убытки наши. А земля ничья. Будь мы хозяевами, разве  мы
допустили бы такое калеченье  лугов?  Уж  провели  бы  дороги,  кабы  сами
капиталами распоряжались и технику могли бы покупать. А пока нам на дороги
дают грош да копу. Вот и ездят по лугам да по полям - кто где хочет. А где
еще ездить? Грунтовые  дороги  и  в  грязь  непроезжие,  и  посуху  все  в
рытвинах. По ним не больно покатишься.
   - Ну, хоть хозспособом постройте дорогу на  реку.  Хоть  бором-собором!
Она же необходима.
   - Мы и сами не хотим строить ее. Карьер этот закрывают. Построй  дорогу
- сюда нагрянет  столько  машин  отдыхающих,  что  все  луга  окончательно
вытопчут.
   - Отведите  по  реке  специальную  площадку  для  отдыха,  покройте  ее
асфальтом  или  бетоном.  А  в  любом  другом  месте   проезд   запретить.
Посмотрите, как охраняют дюны в Прибалтике.
   - У нас не та публика, - усмехнулся он. -  Прут  повсюду  -  и  целиной
едут, и по прогонам. Милиция с ног сбивается.
   - Штрафуйте! Но дорога должна быть. Область не строит - сами постройте.
На то и хозспособ.
   - Хозспособом? - Он  горько  усмехнулся.  -  Дорожная  техника  старая,
постоянно ломается, запчастей нет, горючего нет, людей не  хватает.  Какой
там хозспособ! На ремонт дорог и то денег мало. Поселок вон весь разбит да
разворочен. Не работа - тоска зеленая. А в дальних селах и того хуже...


   Впрочем, унылая картина бездорожья угнетает душу лишь в дождливую пору;
но вот выкатило  солнце,  пообдуло  ветерком  родимые  просторы,  захрясли
дорожные колеи да рытвины, и, объезжая их, покатили во все  пределы  юркие
"Запорожцы" да "жигулята", запылили по лугам и полям, прибивая колесами не
только траву, но и рожь, и овес, и пшеницу, а то и по картошке ездят.  Нет
им ни запрета, ни удержу. Вольная жизнь наступает. На полях  да  на  лугах
работать некому, а леса полны грибников да сборщиков ягод, озера  и  речки
забиты отдыхающим людом: и приезжими, и своими коренными жителями.  Тут  и
автомобили всех марок, и мотоциклы, и мопеды, и велосипеды... Живет  народ
и не тужит.
   В такой жаркий июльский денек ходил я по Пителину  и  вспоминал  о  том
недавнем времени,  когда  на  мостовой  был  свежий  гладкий  асфальт,  по
обочинам зеленела чистая трава-мурава, вдоль палисадников тянулась  ровная
лента  тротуара  из  красноватых  плиток,  уложенных   собственноручно   и
бесплатно пителинскими  пенсионерами.  А  стволы  кленов  и  тополей  были
выбелены известью; в овраге, по краю села, поблескивало разливанное озеро,
и плотина стояла высокая, и купальщицы по зеленым берегам бродили...
   Как все  изменилось!  Говорят,  что  плотину  прорвало  в  полую  воду,
затворить новую, дескать, денег нет и некому, да  и  некогда  -  все  план
выполняют. Теперь вместо озера - убогий овраг, затянутый тиной  и  грязью;
купаться ездят на Сегму, за три километра,  и  пыль  от  каждой  прошедшей
машины  бушует  так,  что  забивает  и  глаза,  и  ноздри,  хоть   платком
закрывайся, как, бывало, на току возле молотильного барабана.  Странно,  у
меня было такое ощущение, будто здесь обитают уже не те постоянные жители,
любившие  свое  село,  а  временные  постояльцы,  согнанные  для  какой-то
трудовой повинности и ежедневно отлынивающие от нее. Тут  поневоле  Гоголя
вспомянешь  и  почудится  тебе,  что  сказочно  здоровенная  свинья  рылом
поработала, делая болотные канавы да ямины посреди  села,  чтобы  в  грязи
поваляться.  Натешилась  вдоволь  да  ушла,  а  зачарованные   ею   жители
поглядывают да посмеиваются, указывая на ту  живописную  картину,  которую
она оставила.
   Но такое восприятие жителей как временных постояльцев  тотчас  покидает
тебя, когда подходишь к Пителину с задов,  куда  выходят  личные  сады  да
огороды: и ты удивляешься - какой порядок на них царит! И заборчики  стоят
аккуратные, и ботва картофельная выше колен,  капуста  разлопушилась  так,
что ступить ногой негде. Иной осенью я видел глазами  своими  -  отдельные
вилки в корзину не лезут, по двадцать фунтов весом, когда взвешивают их на
старых безменах. Так ведь недаром  в  старинных  описях  сказано:  "Сельцо
Пителино стоит на черноземах".
   А какие ровные ряды садовых деревьев! Как они обихожены: и подстрижены,
и подвязаны, и стволики выбелены, и подпорочки подставлены под раскидистые
кусты. Сливы да яблони так усеяны плодами, что без подпорок ветки на землю
лягут.  Иной  терновый  куст  как  овечий  хвост,  говаривали  пителинские
старики, сравнивая именно эту изобильность и благодатную тяжесть от плодов
с отяжелевшим от жира хвостом матерого курдючного барана или овцы.
   А сколько домов построено за последние двадцать лет! Нет, нет, я говорю
не о трехэтажном здании райкома и не о замечательной школе-десятилетке;  я
говорю о самых обыкновенных жилых домах. Выросли новые улицы и даже  целые
кварталы; застроены бывшие конопляники, одоньи, выгон,  базарная  площадь,
колхозные бахчи и даже все пространство в чистом поле,  где  был  когда-то
разбит колхозом молодой сад. И какие дома замечательные! Кирпичные ли  они
или деревянные,  но  непременно  просторные,  на  высоких  фундаментах,  с
верандами, с сенями да с подворьями, а  то  и  с  кирпичными  гаражами,  с
погребами да с кладовыми. И строилось все это великое множество  домов  не
по генеральному подряду неведомо откуда свалившегося  треста,  а  летучими
артелями своих же умельцев из подручных  материалов.  Другое  дело  -  как
трудно  доставать  кирпич  да  известь,  тес  да  шифер...  Но   добывают,
изворачиваются.
   Да,   сила,   ловкость,   сметливость,   умение    подлаживаться    под
обстоятельства жизни у моих тороватых земляков еще не  иссякли.  Дать  ход
этой инициативе, найти новые формы проявления ее и организации  не  только
сверху, но и снизу, от самих производителей, -  вот  задача!  Вот  главная
опора в устроении теперешней жизни. Не подавлять инициативу, а  искать  ее
выхода в деле и  в  благотворчестве.  В  нынешнем  же  состоянии  видимого
равнодушия много парадоксов. Взять хотя бы соображение по части  занятости
жителей. Пителино выросло за последние двадцать лет  вдвое,  и  никто,  ни
один человек, не работает на земле, то бишь в колхозе. В местном отделении
совхоза  работают  только  синормские,  а  все  пителинцы  устраиваются  в
районных конторах и около. "Не хватает кадров в учреждениях, -  жаловались
мне в райкоме. - Хоть караул кричи".
   Да и немудрено: на тридцать  колхозов  да  совхозов  района  приходится
более сорока контор в райцентре.  Где  же  взять  людей  на  такую  прорву
учреждений? Ведь не сгонишь  же  скопом  всех  колхозников  и  совхозников
обслуживать эти конторы. Надо же  кого-то  и  на  земле  оставить.  А  эти
учреждения не уменьшаются - все увеличиваются. Тут уже ходили толки, что в
РАПО потребуется много новых специалистов, а где их взять?
   Так думал я, бродя в субботний день по Пителину.
   Напротив старой церкви, превращенной в товарный  склад,  посреди  улицы
толпился народ. Я подошел, разговорились.  Оказывается,  публика  вышла  с
судебного заседания - объявили перерыв перед вынесением приговора.  Здесь,
на дороге,  толпились  любопытные,  свидетели  же  и  виновники  сидели  в
палисаднике, возле небольшого деревянного здания суда.
   - За что судят? - спрашиваю.
   - Одних за то, что дрова возили, других за то, что покупали.
   Я прошел в палисадник. Подсудимые сидели на лужайке  под  тополями,  их
было человек шесть; на  скамейке  же  возле  забора,  поодаль  от  других,
держали  двух  главных   виновников   -   трактористов   из   Ерахтурского
леспромхоза. К ним был приставлен милиционер, охранял, чтоб не общались  с
родст