сбоку велосипед.
   - Вот и достукались, - сказал Песцов.
   Стогов шумно засопел, но отмолчался...
   Лубников тронул мерина и воодушевленно заговорил, решив, что  напал  на
тему, которая захватит:
   - Баба хорошая, а без мужа ходит. Не  дело.  Нынче  с  этим  строго.  И
правильно! Особенно ежели человек партийный! Тут  надо,  чтоб  и  семейная
линия, и партийная одна в одну шли. Соответствовали, значит,  как  Бутусов
на собрании сказал.
   - Чего ты плетешься, как нищий? - оборвал его в сердцах Стогов. - Гони!
- И уже про себя добавил: "Эдакая глухомань..."
   Лубников приподнялся и, "хакнув", вытянул кнутом вдоль  хребта  мерина.
Тот подпрыгнул и, кося влажным  выпуклым  глазом  на  возницу,  потряхивая
темной гривой, пошел машистой рысью.
   Песцов долго смотрел на розовую Надину кофточку,  горевшую  на  луговой
траве как саранка. А телега все  катилась,  гремя  и  подпрыгивая,  и  все
меньше и меньше становился  розовый  огонек  Надиной  кофточки  и  наконец
затерялся,  превратившись  в  один  из  бесчисленных  цветков  безбрежного
лугового моря.
   - Останови! - вдруг сказал Песцов Лубникову.
   Лубников натянул вожжи.
   - Останови, говорю!
   - Тпру! Стой, сатана!
   Телега  остановилась.  Матвей  бросил  на  землю  рюкзак  и  взялся  за
чемоданы. Стогов вопросительно смотрел на него.
   - Буду ждать,  -  сказал  Песцов  Лубникову.  -  Отвезешь  Стогова,  на
обратном пути прихватишь меня.
   - Что это значит?
   - Останусь здесь.
   - Ты это серьезно? - спрашивал, хмурясь, Стогов.
   - Да уж не до шуток.
   - Я бы тебе не советовал...
   - Отныне в ваших советах не нуждаюсь.
   - Как знаешь... но учти, на бюро отвечать придется.
   - Кстати, меня бюро послало в колхоз...
   - Да уж в секретарях тебе не ходить после вчерашнего провала.
   - А я пойду в заместители к Волгину. Или хоть рядовым.
   Стогов долго и пристально смотрел на Песцова,  пытаясь  сказать  что-то
осуждающее, но вдруг неожиданно произнес:
   - Пожалуй, это выход... Да! Волгин вышел из игры. За него останешься...
Но помни вчерашнее и не зарывайся. Гони! - приказал он Лубникову и  уже  с
отъезжающей телеги крикнул: - Чего надо - звони! И чтоб без этих  самых...
без выкрутасов!



        31

   Срезать  кукурузу  приехали  Круглов  и  Петр  Бутусов  на   самоходном
комбайне. Еще издали приметили они, как оторопел Егор Иванович, - вышел на
дорогу и стоял как вкопанный.
   -  Видал,  какой  суслик...  чует,  что  за  его  припасами  пришли,  -
усмехнулся Круглов.
   - Сейчас мы его раскулачим, - сказал Бутусов.
   - Частный сектор! - кривил губы Круглов. - Я ему покажу, как плевать на
правление.
   Егор Иванович, чуя недоброе, преградил  путь  комбайну  на  краю  поля.
Комбайн  остановился.  Спрыгнул  Круглов,  вразвалочку  подошел  к   Егору
Ивановичу.
   - В чем дело? - спросил тот.
   - По решению правления колхоза мы  приехали  косить  твою  кукурузу,  -
отчетливо выговорил Круглов.
   - Оно недействительно, ваше решение.
   - Почему?
   - Хотя бы потому, что меня  на  него  не  пригласили,  -  ответил  Егор
Иванович.
   - А мы не обязаны перед всякими отчитываться.
   - В таком случае и я  не  обязан  тебе  подчиняться!  Пусть  колхозники
решают на собрании...
   За разговором подошли братья Никитины и стали поодаль.
   - Отойдите с поля!  -  крикнул  Круглов.  И,  обернувшись  к  Бутусову,
сказал: - Бутусов, выполняйте приказ!
   Бутусов включил скорость, затрещали ножи хедера, и  комбайн  стронулся.
Егор Иванович стоял - ни с места.
   - А ну, куркуль, прочь с дороги! - крикнул Бутусов, наезжая.
   - Дави, гад... дави! - сжимая кулаки, сказал Егор Иванович.
   Злобно осклабившись, как-то похохатывая, Бутусов медленно стал наезжать
на Егора Ивановича.
   - Батя! - крикнул Степка и бросился к отцу. - Ты что? Смерти захотел?
   - Пусть давит, гад.
   - Да что ты? Что ты?!
   Вместе с Иваном они схватили отца за руки и отвели почти из-под колес.
   - Пустите меня! Пустите, говорю!
   Егор Иванович разбросал сынов и схватил увесистый булыжник:
   - Убью гадов!
   Круглое, увидев булыжник,  отпрыгнул  в  сторону  и  в  момент  обогнал
комбайн. Егор Иванович  бросился  было  за  ним,  но  его  опять  схватили
сыновья...
   - Батя! Да ты что? Перестань... Успокойся.
   - Ах, гады! Ах, мироеды! - ругался  он,  но  движения  его  становились
какими-то вялыми, и наконец он затих, понуро опустив плечи.
   А комбайн  уходил  все  дальше  по  полю,  и  все  длиннее  становилась
оголенная полоса на зеленом поле. И, глядя на эти юные стебли, еще  только
что шелестевшие на ветру, а  теперь  недвижно  лежавшие  на  стерне,  Егор
Иванович тихо плакал, не вытирая слез...
   На Бобосово поле  Песцов  пришел  только  пополудни.  На  стерне  стоял
грузовик; вокруг него орудовали с вилами  бабы,  навивали  кукурузу.  Егор
Иванович безучастно сидел в стороне, курил. Увидев Песцова,  он  вроде  бы
очнулся, но продолжал недвижно с  удивлением  смотреть  на  него,  как  на
неведомую диковину.
   - Не узнаешь, что ли, Егор Иванович? - сказал Песцов, подходя.
   - Матвей Ильич! Неужто вернулся?
   - Как видишь.
   - У нас остаетесь? Насовсем?
   - Остаюсь...
   - Матвей Ильич, дорогой! - Егор Иванович вскочил, засуетился. -  Да  вы
садитесь.  Вот  хоть  на  камушек.  Вернулись?  Ну,  спасибо!   Обрадовали
старика... Садитесь вот сюда...
   - Да вы не хлопочите. - Песцов присел.
   - А меня, видите, как обстригли, - кивнул Егор  Иванович  на  скошенную
кукурузу.
   - Слыхал... Вижу...
   - Грозятся и остальную срезать... И звенья разогнать.
   - Это мы еще посмотрим, кто кого разгонит! -  раздувая  ноздри,  сказал
Песцов.
   - Вот это по-нашему, Матвей Ильич. Правильно! С ними только так и надо,
лоб в лоб. - Егор Иванович столкнул кулаки.
   - Я слишком много говорил, но мало делал, - ответил Песцов. - А для них
слова, что горох. Они прут напролом, как  слоны.  Нельзя  им  уступать  ни
вершка.
   - Ведь что делается, что делается! Одни с прутиком ходят,  контролируют
тебя да распоряжаются... Другие, вроде Петьки  Бутусова,  не  работают,  а
вперегонки играют. Ведь он не пашет, а словно на пожар чешет. И на меня же
злится, что я из этой игры в перегонялки вышел.
   - Ничего, Егор Иванович, скоро мы с этой игрой покончим. - Песцов встал
и после некоторой заминки  спросил:  -  А  вы,  случаем,  не  знаете,  где
агроном?
   - Надя? На дальние отгоны поехала.
   - Я, пожалуй, пойду, Егор Иванович,  -  заторопился  Песцов.  -  Вы  уж
извините, что ненадолго. В следующий раз поговорим.
   - Конечно! - с  радостью  подхватил  Егор  Иванович.  -  А  то  что  ж?
Разговор, он и есть разговор. А дела прежде всего.
   Километров десять отмахал Песцов, не передохнув, - пришел на отгоны уже
в сумерках. Доярки отправились в стадо, и на станах не было  ни  души.  "В
стане ей нечего делать, -  подумал  Песцов.  -  Может  быть,  возле  речки
где-нибудь бродит. Поискать надо..."
   Надя решила заночевать у доярок на дальних  отгонах.  Более  всего  она
боялась остаться теперь на ночь одна, да еще в своей пустой избе  с  этими
голыми холодными стенами.
   Пока девчата доили коров, она долго, до устали гоняла на велосипеде  по
вечереющим лугам. Потом отыскала то укромное озерцо, где Песцов сорвал для
нее нелюмбию, села у самого берега в  высокую  траву  да  так  и  затихла,
опершись подбородком на колени.
   И, словно с ней за компанию, притихли камыши, и листья, и  вода.  Ничто
не шелохнется, нигде не шумаркнет... Будто все живое повымерло, застыло. И
когда на дальнем берегу от  темного  кустарника  поплыли,  потянулись  над
травой белесые жидкие пряди тумана, она зябко повела плечами и еще плотнее
обхватила  колени.  Она  упорно  смотрела  в  воду,  с  каким-то   мрачным
отчаянием, словно все теперь зависело от этого озера: появится  он  оттуда
или нет? И он  появился:  сначала  выплыла  откуда-то  из-под  берега  его
косматая голова, потом плечи, руки... Он был в  клетчатой  рубашке,  через
плечо перекинул вельветовую куртку. Она не  испугалась,  не  вскрикнула...
только зажмурила глаза и обернулась. Он стоял перед ней живой, настоящий и
даже улыбался. Она поднялась медленно,  не  спуская  с  него  глаз,  точно
боялась, что это видение и оно в любую секунду  может  исчезнуть.  Так  же
молча обнялись они, крепко прижимаясь друг к другу, и растворились в  этой
высокой многоцветной траве.
   Только  на  какое-то  мгновение  почувствовал  Песцов  ладонями  жгучий
холодок росы. Потом все погрузилось в густой и  жаркий  мрак,  будто  сама
земля, напоенная за день горячим солнцем, раздалась перед ними, приняла их
в себя и обдала этим восхитительным зноем...
   На рассвете стало холодно. Песцов сбегал  к  ближнему  стогу,  надергал
сена и расстелил его под низкорослыми дубками.
   - Нет, милый! Я хочу смотреть на небо. Постели вот здесь, на бугре.
   - А ты знаешь, как я впервые увидел небо?
   - Нет, ты смотри на меня. Вот так! А теперь рассказывай.
   Ее глаза были совсем близко, и ему  показалось,  что  в  самых  уголках
дрожат золотые искорки.
   - Светлячки, - сказал он, целуя ее в глаза.
   - Как ты увидел небо?
   - Взглянул однажды на окно, оно горит. Заглянул в окно - ворота  горят!
И наверху все в огне. "Какой пожар!" -  говорю.  "Глупыш  ты.  Это  закат.
Небо". - "А что такое небо?" - "Ничего, пустота".
   - Люди привыкли к небу и не замечают его.
   - Умница моя... Тебе не холодно?
   - Мне очень удобно. Я и не знала, что земля такая удобная постель.
   - Умница моя!
   - Еще что?
   - Красавица!
   - Не говори  так,  милый.  Я  конопатая,  нескладная...  Меня  жердиной
прозвали за мои ноги.
   - У тебя прекрасные ноги! - Он стал целовать ее колени  и  выше  колен.
Кожа была прохладная и гладкая и пахла травой.
   И она как-то робко вздрагивала от каждого прикосновения его губ,  а  он
снова почувствовал, как жарко ударило в голову...
   Он долго лежал рядом, обняв ее, тесно прижавшись, чувствуя ее  сильное,
упругое бедро. Его одолевала усталость, теплыми волнами накатывал сон.  Но
он крепился, сам не зная для чего. И  все-таки  задремал.  Очнулся  он  на
рассвете. Надя спала, все так же запрокинув лицо в небо,  дышала  ровно  и
тихо. Он накрыл ее курткой, привстал на локте.
   Солнце  еще  не  взошло,   но   восточный   край   неба   уже   заиграл
пронзительно-светлой желтизной. Трава была седой, как в изморози. А  озера
совсем не было, вместо него лежала белая слоистая плитка тумана.
   И рубашка, и брюки на нем были влажными. Песцов зябко передернулся,  но
вставать не стал, боялся разбудить Надю.
   Закинув руки за голову, он прислушивался к тому, как доярки  на  станах
погромыхивали ведрами, как призывно и  жалобно  мычали  коровы.  И  где-то
далеко-далеко высокими, короткими и сиплыми, словно  сдавленными,  звуками
отзывался бугай: "Мм-ы-ы! Мм-ы-ы!" Потом хлестко и  сухо  ударил  пастуший
кнут, как будто сломали где-то рядом хворостину. И зычный, такой же сиплый
как  у  бугая,  прокуренный  голос  деда  Якуши  как-то  округло-угрожающе
застонал:
   - О-о! О! Куда прешь? О!
   И снова удар кнута и злобный собачий лай.
   Потом поднялось багряное солнце. Песцов смотрел на него, не  утомляясь,
как тогда, на охоте. И ему стало казаться, что солнце как бы  подпрыгивает
от радости.

   1963



        Борис Можаев. Живой

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том третий".
   М., "Художественная литература", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        1

   Федору Фомичу Кузькину, прозванному на селе "Живым", пришлось  уйти  из
колхоза на Фролов день. Уж так повелось у них  в  семье  -  все  несчастья
выпадали как раз на Фролов день. Или кто из предков сильно согрешил в этот
праздничный день, или двор стоял на худом месте,  кто  его  знает.  Но  не
везло Живому больше всего именно в этот престольный  праздник.  "Вам  село
сменить надо, милок, - посоветовал как-то Живому  дед  Филат.  -  Вы  люди
пришлые... не того престолу, стало быть. Бог-то  и  забывает  вас  в  этот
день. А сатана тут как тут, крутит, значит, свою карусель-от..."
   Но Живой и не  думал  менять  село.  В  Прудках  он  родился  и  вырос.
Пришлым-то был его дед. Он лапти хорошо плел, а  под  Прудками  лутошки  -
пропасть. Дед лапти плел, бабка онучи ткала, продавали...  Так  и  скопили
деньжат, срубили себе избу-семиаршинку, в которой и поныне  жил  Фомич.  И
расставаться  с  этой  избой  Живому  было  никак  невозможно  по  причине
"отсутствия всякого подъема", как он сам говаривал. Зажитка не имел.  Отец
его и дядья, может, и поднялись бы на ноги, кабы не этот проклятый  Фролов
день.
   Было их три брата: Фома, Николаха и  Емеля.  С  весны  отходили  они  в
город, были холодными сапожниками. Хорошо зарабатывали. Однажды на  Фролов
день сели гулять: подвесили к потолку четверть  водки  и  лили  из  нее  в
глиняные кружки. За выпивкой стали горячиться: Николаха  запросил  у  Фомы
бабушкин надел земли, доставшийся  ей  от  какого-то  бездетного  дяди.  У
Николахи семья была большая, а у Фомы  всего  один  ребенок.  Но  так  как
бабушка жила у Фомы, она ему и надел  этот  отказала.  "Зачем  тебе  чужая
земля - ты и свою не обрабатываешь... Отдай!"  Ну,  слово  за  слово  -  и
сцепились. А Николаха был такой силы, что упаси  господь.  Бывало,  они  с
Емелей ездили на реку за колодником. Навалят воз под дугу. Сани завязнут -
Николаха распряжет и скажет:  "Пусть  лошадь  померзнет,  тады  она  лучше
повезет". Свяжет оглобли чересседельником и  сам  впряжется.  "Ты,  Емеля,
пошатай сани, а то я с места не возьму".  Емеля  шатает,  а  Николаха  как
упрется лаптями, аж оглобли трещат. Уж коли стронет с места, то и везет до
самых Прудков, а лошадь сзади идет.
   Так вот они и сцепились, значит, с Фомой. Николаха тиснул его  разок  и
положил на скамью. Тот и притих. Потом с неделю полежал  и  помер.  Так  и
остался Федор Фомич сиротой. Поначалу, правда, им с матерью Емеля помогал.
Да недолго.
   Николаха выдавал старшую дочь. Свадьба была как раз на Фролов  день.  И
здесь братья опять погорячились: заспорили, кто  больше  выпьет?  Николаха
выпил шестнадцать тонких стаканов. Емеля  -  пятнадцать.  На  шестнадцатом
стакане свалился под стол и помер.
   Это все большие несчастья. Но случались на Фролов день беды и помельче.
В двадцать четвертом году Живой, тогда еще подросток,  убил  свою  лошадь.
Прежде на Фролов день в Прудках кропили лошадей и  объявлялись  по  такому
случаю скачки. Призы ставились: то ведро водки, то баран, то стан колес  -
мужики миром покупали. Обгонялись на прогоне - широкой  неезжалой  дороге,
по ней обычно скот гоняли на пастбища к лесу. А  в  тот  год  как  раз  на
прогоне столбы телеграфные поставили. И были они еще не в привычку.
   Фомич стал обгоняться на паре - соседскую лошадь  кропить,  пристегнул.
"Одна отставать станет, другая подтянет", - подумал еще.
   Разогнал он свою пару шибко, в азарт вошел - порода уже  сказывалась  в
нем. А с хитрецой гнал: из порядка вывел своих  лошадей,  да  на  обочину.
Здесь, мол, никто не помешает. И надрал. И как уж перед ним  столб  вырос,
совсем объяснить не мог. Только помнит - летит он прямехонько в  столб.  И
свернуть уж никак невозможно, потому что свой Буланец  влево  забирает,  а
соседский Пегач вправо тянет... Перетянул все-таки Пегач. Буланец ударился
лбом в столб, а Фомич - кувырком  через  голову.  Когда  очнулся,  Буланец
лежал возле столба уже бездыханный...
   Все это вспоминал теперь Фомич, сидя у окошка. В избе  было  непривычно
безлюдно. Ребята ушли в школу, младшие вместе с соседскими  табунились  на
улице - босоногие, а иные и без штанов. Хотя ветерок по-осеннему был свеж,
им ничто... Хозяйка перед домом провевала на ватоле гречиху.
   Гречиху привезли сегодня с колхозного тока - шестьдесят два килограмма.
И это весь заработок на семь ртов? Чем же их кормить целый год?
   Вчера вечером  председатель  сказал:  "Пшеницу  не  ждите  -  еще  и  с
государством не хватит рассчитаться..." А рожь  давно  уж  свезли,  да  на
семена оставили. Картошки тоже не жди - вымокла. Оно, конечно, кто в  поле
работал,  тот  и  себя  не  забывал.  Опять  же  на  лугах  мужики   сеном
подразжились, да и бабам  кое-что  перепало.  А  Живой  работал  вроде  бы
экспедитором колхозным - все в разъездах: то мешки добывал, то  кадки,  то
сбрую, то телеги... Мало ли нужд в хозяйстве? Писали ему по два, а то и по
три трудодня. По трудодням-то вроде бы и ничего - вместе с женой выколотил
восемьсот сорок палочек. А заработал шестьдесят два килограмма  гречихи...
Как жить? "Чудно теперь платят, - думал Фомич. - Раньше хоть поровну  всем
давали на трудодень... А теперь - бригадиру оклад больше тысячи, учетчикам
да заведующим всяким опять деньги дают, а которые в поле  ходят  или  вот,
как я, на посылках, - этим шиш. Кто чего сам достанет..."
   Он и раньше догадывался, что трудодень пустым будет, хотел  махнуть  из
экспедиторов  куда-нибудь  к  хлебу  поближе.  Но   -   прохлопал   ушами,
прособирался... А теперь уж поздно - все пусто.  И  аж  до  нового  урожая
ничем особенно не разживешься.
   Да ведь оно, если с другой стороны посмотреть, не больно и взяли бы его
на прибыльную работу: там сила нужна, ловкость. А у него  на  правой  руке
два  пальца  от  войны   осталось.   Не   ладонь,   а   клешня.   Конечно,
приспособиться-то можно бы...  Хоть  на  подвозке  зерна.  А  там  в  обед
принесешь в рубахе да вечером в карманах. Все-таки поддержка. А теперь чем
жить?   Своей   скотины   -    одна    коза.    Что    делать?    Выходит,
один-разъединственный выход - уходить из колхоза.
   Трудная для Живого пора пришла  с  новым  председателем  Гузенковым.  В
прошлом году  объединили  их  колхоз  с  соседним,  правление  перевели  в
Свистуново, а председателя прислали нового, из района.  Был  он  человеком
важным, внушительных размеров и знаменитым на  весь  район.  Кажется,  все
районные  конторы  по  очереди  возглавлял.  Гузенков  -  и  председателем
райпотребсоюза был, и заведующим заготскота, и даже  директором  комбината
бытового  обслуживания.  Величали  его  Михаилом  Михайловичем...  И   все
позабыли, что когда-то его звали  в  Тиханове  попросту  Мишкой  Монтером.
Откуда он взялся - никто не знал.
   В тридцать  втором  году  старую  паровую  мельницу,  чадившую  посреди
Тиханова, переделали в электростанцию.  Ничто  не  изменилось  во  внешнем
облике грязного кирпичного здания, похожего на  большую  кладовую,  только
железная труба над  крышей  стала  потолще  и  повыше.  И  вместо  частого
попукивания да  тяжкого  сопения  мукомольного  паровика  теперь  из  этой
кладовой раздавались отрывистые, резкие звуки:  "Хх-тяп!  хх-тяп!"  Словно
кто-то там дрова колол да с хрипотцой "хакал".  И  в  такт  этому  редкому
"хх-тяп!" вспыхивали и тускнели  на  селе  электролампочки.  А  на  улицах
Тиханова появился в замасленной тяжелой кепке  Мишка  Монтер.  Вскоре  его
выдвинули в райком комсомола  как  редкостного  в  Тиханове  представителя
рабочего класса. И постепенно Мишка Монтер испарился... Через два года  на
месте электростанции снова заработал старый мукомольный паровик. А  Михаил
Михайлович Гузенков прочно утвердился на руководящей линии.
   Случай свел их с Фомичом в первые же  дни  председательства  Гузенкова.
Конечно, виноват во всем Живой, а точнее - язык его.
   Гузенков первым делом  решил  ввести  в  колхозе  твердые  оклады  всем
руководящим работникам, учетчикам, животноводам. И -  чтоб  сразу  почуяли
дисциплину - вызывал всех по одному в кабинет и "выдержку давал": садиться
не приглашал, но сам сидел и подолгу расспрашивал.
   А прудковские как пришли в Свистуново гурьбой, так скопом и ввалились в
кабинет к Гузенкову, расселись кто на  стулья