да богатейшего ботанического состава!  Он  сразу  понял  -  с  таких
кормов будет не масло, а духи Коти.  Вот  он  и  завез  быков  ярославской
породы, коров вологодской да шарнгорстов... Да скрестил все это с  местной
сибирской коровкой. И такую породу вывел - что прямо  мечта.  По  жирности
молока голландцев переплюнул. Настроили маслобоен... И отправили  сибиряки
свое масло в Западную Европу. И что  же?  Эти  европейские  маклеры  сразу
оценили  высокие  качества  сибирского  масла  и  стали  выдавать  его  за
голландское.  Сибиряки  -  скандал!  Тогда  же  пустили  в  газетах  утку:
сибиряки, мол, подмешивают в свое масло бараний  жир.  Не  покупайте  его!
Николай Лукич  добился  на  копенгагенском  контрольном  пункте  публичной
проверки  сибирского  масла.  Собрались   эксперты.   Проверили...   Масло
оказалось самого высокого качества. Выше голландского.  И  спрос  на  него
появился колоссальный. Вот и я думал поначалу: вырастить надо новый  сорт,
отдать колхозам - те и заживут... Четыре года работал  я  на  селекционной
станции вместе с Костиковым. Знаете такого селекционера?
   - Еще бы! Но, кажется, его нет в живых...
   - Да, умер старик... Сколько вывел он сортов сои! На все пояса, на  все
виды почвы хватило бы. И ранние, и кормовые, и морозоустойчивые, и высокой
жирности... А где они? Что мы сеем в крае?  Гуньчжулинскую  переселенку  с
низко растущими бобиками, - стало быть, с большими потерями  зерна.  Вы-то
что сеете?
   - Ее же... Что присылают.
   - То-то. Махнул я рукой на селекцию, пошел в аспирантуру. И опять  вижу
- проку никакого. Наука растет, на  институтских  огородах  порядок,  а  в
некоторых колхозах неразбериха, застой. Тут я и решил пойти в колхоз.
   Песцов встал, и тотчас поднялась Надя.
   - За вашу откровенность я заплатил вам откровенностью. Но это не все. Я
хочу, я надеюсь, что мы будем работать вместе. А пока я постараюсь  помочь
вам не здесь, а там. А что делать тут - вы знаете лучше меня.
   Надя молча протянула ему руку. Песцов пожал ее и слегка поклонился. Так
они и разошлись, не сказав друг другу больше ни слова.



        13

   Стогов встретил его с некоторым удивлением:
   - Ты чего это завернул оглобли? Сев только начался, а ты  в  кабинет...
Хорош руководитель! - журил он слегка Песцова, но глядел с  беспокойством,
в ожидании  чего-то  серьезного.  Ведь  не  станет  же  Песцов  без  толку
возвращаться сюда в разгар посевной.
   - Свихнулся я, Василий Петрович.
   - А где вывих-то? Покажи, я выправлю. Дело знакомое.
   Они сидели вдвоем в просторном стоговском кабинете; в  приемной  никого
не было - можно и шутить, и в разговоре душу отвести.
   - Вот мы с тобой руководители... Партийные! Так? - спрашивал Песцов.  -
А на кой черт мы в поле лезем?
   - Здорово живешь! Что ж, по-твоему, мы будем краснобайством  заниматься
в кабинетах? Да? Мы должны быть там, где куется, а не где эхо отдается.
   - Вот оно что!.. Не ковать, а быть там, где куется... А зачем? Болванку
держать, огонь раздувать? Чего делать-то?
   - Дешево, Матвей, дешево!.. Хозяин раньше и то по  цехам  ходил,  и  по
полям, и по фермам. Везде нос совал.
   - Хозяин! Так он был один, а другим наплевать. Вот он и совался  всюду!
А наша задача - сделать всех хозяевами.
   - У нас и так все хозяева.
   - На  словах-то...  Зачем  же  мы  тогда  рассылаем  по  всем  колхозам
уполномоченных? Да еще накачку делаем:  смотри,  в  сроки  отсейся,  иначе
шкуру спустим.
   - Не беспокойся, когда нужно - и с рядовых спросим.
   - Спросить - это еще полдела.  Надо  все  устроить  так,  чтобы  каждый
человек выгоду видел и хозяином  своего  дела  был.  Тогда  он  сам  будет
спрашивать и с земли, и с себя, и с нас... Одним словом, Василий Петрович,
мы должны добиваться того, чтобы  каждый  по-хозяйски  распоряжался  своим
делом.
   - Это все слова, Матвей.
   - Ага. А теперь перейдем к делу. В "Таежном пахаре" денег нет.
   - Знаю.
   - Они выбраковку стада провели. И двадцать коров решили продать.
   - Нельзя. Об этом мы уже говорили. И запретили...
   - Но им даже горючее не на что купить. А колхозникам чем платить?  Ведь
сев идет!
   - Колхозники подождут, а горючее пусть занимают.
   - Где?
   - А я что, председатель колхоза?! Надо было раньше думать.
   - Они же технику купили.
   - Не одни они покупали технику.
   - Им помочь надо.
   - Матвей, разве я не знаю,  что  помочь  надо!  Но  как?  Не  коров  же
плановых продавать...
   -  Подождите,  Василий  Петрович.   Давайте   спокойно.   Эти   коровы,
собственно, и не коровы: молока от них не жди. Я сам их видел. Упитанности
хорошей. Теперь они в цене. Пусть продают.
   - Превосходно! Все превосходно...  И  колхозу  отдушина  и  нам:  сдать
весной мясо - козырь. Но они же плановые,  пойми  ты.  Сколько  мы  должны
иметь коров на сто  гектаров?  Семнадцать,  а  у  нас  всего  девять...  в
"Таежном пахаре" не хватает ста пятидесяти коров до планового поголовья! А
мы еще двадцать разбазарить хотим...
   - Да разве это разбазаривание?!
   - Не придирайся к словам. Назови это продажей  -  не  возражаю.  Но  мы
должны смотреть не с позиции одного хозяйства, а всего района, края,  если
хочешь. Ну, хорошо! Нынче продаст "Таежный пахарь" двадцать коров,  завтра
"Рассвет" тридцать, а  там  и  потянутся  друг  за  дружкой.  К  чему  это
приведет, ты понимаешь? Иной деятель только и мечтает избавиться от лишней
сотни коров - хлопот меньше. Баба с возу - кобыле  легче.  А  чем  кормить
государство будем? Что мы сообщим в крайком? Чем порадуем? Двадцать  коров
продали! Это от каких излишков? Да кто нам позволит?
   -  Вот  оно,  что  и  требовалось  доказать.  Какой  же,  спрашивается,
председатель колхоза хозяин, если он негодных коров продать не может?
   - Ты не лови меня на слове... Пожалуйста, пусть продает  этих  негодных
коров, но взамен покупает двадцать хороших.
   - Но это же невозможно, Василий Петрович!
   - А как же иначе, милый?..  Колхозы  не  частные  лавочки,  а  плановые
хозяйства. Каждый должен план иметь на все, и на продажу в  том  числе.  А
если начнут продавать направо и налево, чем мы будем кормить  государство?
Ты  об  этом  думаешь?  Или  для  тебя  важнее   потрафить   запутавшемуся
председателю колхоза, чем соблюсти государственный  интерес?  Давай,  мол,
продавай, пока есть что. Нынче - блины и канки, а завтра - одни лихоманки.
Так, что ли? Эх, Матвей! А ведь нам государство доверило важный пост.
   - Да не часовые же мы, в конце концов!
   - И часовые... Так точнее, - Стогов нежно погладил Песцова по плечу.  -
Милый мой, мы должны думать прежде всего о  государстве.  И  мы  не  имеем
права проявлять ни жалости, ни снисхождения за счет интересов государства.
Я ведь знаю, что ты  парень  добрый.  Поехал,  увидел  трудности,  пожалел
председателя. Пускай, мол, продаст,  сведет  концы  с  концами.  Смешно  и
грустно. Нет, Матвей, так не  пойдет.  И  на  бюро  не  советую  выносить.
Погоришь! Цифры поголовья не нами установлены.
   - Но ведь мы становимся рабами этих цифр!
   - Это не рабство, Матвей, а дисциплина. Контроль и дисциплина - вот два
кита, на которых зиждется государство.
   - А экономика? А здравый смысл?!
   Стогов глубоко вздохнул и с грустью посмотрел на Песцова:
   - Здравый смысл заключается прежде всего в  том,  чтобы  держать  общую
линию, а не искать отклонений от нее. А  экономику  не  следует  путать  с
анархией.
   - Поймите, Василий  Петрович,  люди  уже  по  горло  сыты  от  подобных
логических фигур. Им нужна самостоятельность.
   -  Но  прежде  все-таки  надо  усвоить   эту   логику.   Тогда   им   и
самостоятельность  не  страшна.  -  Стогов  толкнул  в   бок   Песцова   и
оглушительно захохотал. - Ты  не  глуп,  Матвей,  но  у  тебя  не  хватает
твердости. Да и негде было взять ее тебе.  Она  куется  на  руководящей  в
низах, у горна, так сказать. От бережка начинать-то надо, друг мой. А тебя
плюхнули  сразу  в  середину  озера,  в   райком!   Вот   ты   и   потерял
ориентировку...
   - А кто плюхнул-то?
   - Мой грех, Матвей! Ну, да у тебя все еще впереди. Это  мое  дело  -  в
коробке, - Стогов постучал пальцами  по  длинной  коробочке  с  валидолом,
лежавшей на столе, возле чернильного прибора, и невесело улыбнулся. -  Что
там за семейственность, в этих звеньях? Ты выяснил?
   "Дело не в семьях, а в закреплении земли", - подумал Песцов. Но ему  не
хотелось  сейчас  спорить  об  этом.  Можно  навредить  Наде.   И   самому
разобраться надо, подождать лета.
   - Да чепуха, Василий Петрович. Досужие разговоры, -  отмахнулся  он.  -
Работает сват с братом - шут с ним. Лишь бы урожай хороший был.
   - Ну, ну... -  Стогов  вдруг  навалился  на  Песцова  плечом  и  озорно
спросил: - А на чем свихнулся-то?  Чего  ж  молчишь?!  Знаю  -  подходящая
девка. А-а, краснеет, краснеет... У-у, трам твою  тарарам,  -  он  шутливо
замахнулся на Песцова. - Кайся!..
   - Невинен, батюшка.
   - Кроме шуток, Матвей, рисковый ты человек.
   - Да чем я рискую?
   - По анкете ты - женатый, живешь холостым. Женат ты или холост, в конце
концов?
   - Есть такая порода чудаков - женатые холостяки. Вот  я  и  отношусь  к
ним.
   - Хитришь ты, парень... За три года хоть бы раз показал  жену-то.  Либо
она у тебя слишком  красива,  либо  страшна.  Боишься,  что  отобьют?  Или
стыдишься?
   - Впрок держу.
   - Ну, брат, жена не гриб, в засол не годится. Смотри, возьмем  да  всем
райкомом вызовем ее! А я уговаривать поеду.
   - Бесполезно!
   - Слушай, Матвей. Я не раз пытался говорить с  тобой  об  этом,  но  ты
постоянно закрываешься, как еж. Одни колючки! Я  вовсе  не  хочу  бередить
тебе душу. Но пойми меня по-хорошему. Наш брат живет как  регулировщик  на
большой  дороге  -  весь  на  виду.  И  тайн  у  нас  не  должно  быть  ни
общественных, ни личных. Их все равно разгадают, домыслят. А  эти  домыслы
только вредят и нам и делу.
   - На что вы намекаете?
   - На то же самое - на болтовню вокруг тебя.
   - Что я сбежал от жены и мне одному вольготнее?
   - Пойми, это может неожиданно повредить тебе. Если ты сам запутался, то
посоветуйся - помогут. Я добра тебе желаю от души. Как отец говорю.
   - Сбежал...  -  Песцов  вынул  папироску,  долго  и  рассеянно  мял  ее
пальцами. - Это правда и нет. Мы  жили  с  ней  скверно.  Она  -  птица  с
замахом. А я, по ее мнению, высоту не набирал. И компания у нее  была  все
из людей высоких:  геологи,  газетчики,  художники.  Собирались  у  модной
портнихи, у жены актера. И напевали ей всякий вздор в комплиментах.  После
этого она мне со злобой нет-нет да и выдаст: "Все меня  ценят,  только  ты
один ничего не замечаешь". А мать ее и  откровеннее  выбалтывала:  "Катины
подруги говорят - Матвей должен ноги ей мыть  и  юшки  выпивать..."  Тьфу,
гадость! - Песцов бросил папироску, встал и нервно  прошелся  по  комнате,
потом оперся на стол и продолжал рассказывать стоя. - Я  не  ходил  с  ней
туда и был равнодушен к ее успехам. Она еще сильнее злилась. "Ну  подожди!
Еще пожалеешь"... Что быть должно, того не миновать. Уехал я в  экспедицию
в тайгу, женьшень рассаживали... Она и  загуляла  в  открытую...  С  одним
столичным журналистом. Он даже снимок ее опубликовал  в  газете:  "Молодой
аспирант читает лекцию". Здоровенная кафедра, что твоя крепостная башня, и
она из-за нее тянет шею, как жирафа. Вернулся я в город - мне  подсовывает
эту газету один из ее дружков, сюсюкает: "Хочешь знать, что было  за  этой
кафедрой? Недорого возьму - пол-литра водки"... Я ему  съездил  по  морде.
"Получай! - говорю. - А на закуску рукавом утрись". Но  всех  по  мордасам
бить не станешь. По правде говоря,  мне  скверно  было  ходить  по  улицам
города и  перехватывать  то  сочувствующие,  то  насмешливые  взгляды.  По
счастью, тут меня и отпустили в  деревню.  И  ведь  как  все  повернулось:
нашлись мудрецы, которые рассудили: "А что ж ему оставалось делать? Только
бежать"... И еще что самое удивительное - она в это поверила.  Да,  да,  в
самом деле! Она стала считать себя виноватой, что будто бы выжила меня  из
института. Уж она-то знала о моих намерениях задолго до  этого  случая.  И
все-таки считала себя причиной моего так называемого бегства в деревню.  И
плакала, убивалась. Чего я от нее никак не ожидал. О разводе и слышать  не
хотела. Письмами закидывала меня  в  деревне.  Умоляла  простить.  Просила
помириться, вызвать ее. И я знаю, стоило бы мне позвать ее - приехала  бы.
Как бы там жизнь сложилась у нас - трудно сказать.  Но  приехала  бы.  Это
точно. А я долго молчал...  Потом  мало-помалу  все  улеглось.  Через  год
увиделись - в отпуск ездил. И... все началось сначала. Сошлись.
   - Ну и что же? - подался заинтересованно Стогов.
   - Эх, Василий Петрович! Себя, видно, не обманешь. Дня  на  три  хватило
любви да мира. А потом я стал так противен самому себе, что впору хоть  из
шкуры собственной вылезать. Чужие мы, чужие! А разорвать сейчас же,  после
этих ночей... оскорбить ее - духу не хватило. И ненависти к ней  не  было.
Но тянуть дальше, жить с ней стыдно. Вроде сам перед собой мошенником был:
знаешь, что сбежишь, но тянешь - удовольствие справляешь. Тут я и  выдумал
срочный вызов. Уехал.
   - Так она и не знает до сих пор, почему уехал? Не написал ей?
   - Написал. Да она говорит - не верю. Это, мол, вспышка обиды. Пройдет.
   - Так за чем же дело стало?
   - Дело, Василий Петрович, по двум колеям пошло.
   - Надо соединять колеи-то. Или уж...
   - Требовал я и развода... Да  не  вовремя.  Просит  подождать.  Защитит
диссертацию, поднимется по службе - сама этот развод затребует. Не век  же
гулять будет.
   - Смотри, батенька. Так нельзя тянуть.



        14

   На весеннем севе звеньевые опять не подчинились.
   Нынешней весной особенно нажимали на кукурузу; открыли новый  способ  -
парафинировать семена и сеять по холоду в начале мая. И машину привезли  в
Синеозерск, похожую на примитивную растворомешалку. Вот вам  -  покрывайте
парафином семена кукурузы и отсевайтесь досрочно. Где-то  там,  в  филиале
Академии наук, какой-то ученый  хотел  защитить  на  этом  парафинировании
диссертацию.  А  секретарь  крайкома  хотел  удивить  страну  -  вырастить
кукурузное зерно раньше кубанцев.
   Он, может быть, и толковое дело затеял,  тот  ученый,  но  вот  беда  -
пропустили через машину зерно в  Синеозерске,  напарафинировали  -  оно  и
слиплось. Комом село. Хоть ножом режь. Стогов махнул рукой на эту машину и
приказал сеять попросту. "Главное -  отрапортовать  пораньше.  Парафин  на
ростках не заметишь", - подумал он.
   Но в "Таежном пахаре" звеньевые отказались сеять  кукурузу  в  холодную
землю, и шабаш. Агроном за них. А что с нее  взять?  Беспартийная.  И  тех
силом не заставишь. Сговорились, что ли, все вместе, уперлись,  как  быки.
Не столкнуть.
   И решил Игнат Волгин сходить вечерком к Егору Ивановичу, в  отдельности
потолковать.
   Хозяина встретил он во дворе; тот лежал на брезентовой подстилке  возле
трактора и копался в гусеничном траке. На гусеницах была  еще  свежая,  не
успевшая захряснуть грязь. "Трактор только что пришел с  поля,  -  отметил
про себя Волгин. - Неужто послушался? Но почему тогда  второго,  колесного
трактора нет?"
   - Здорово, кум!
   - Здорово! - Егор Иванович встал  с  подстилки,  но  руки  не  подал  -
грязные были руки, он комкал пальцами тряпку и  выжидающе  посматривал  на
председателя.
   Волгин тоже молчал, оглядывая трактор.
   - Ходовые части проверяю. Завтра большой перегон, - сказал наконец Егор
Иванович.
   - Куликово болото вспахали? - спросил Волгин.
   - Кончили.
   - А где же второй трактор?
   - Бобосово поле пашет. И этот перегоню туда же завтра.
   - А кто будет кукурузу сеять на Куликовом?
   - Я. Оно же за мной закреплено. Но посею, когда земля прогреется.
   - А я тебе приказываю сеять завтра же, понял? - сорвался Волгин.
   - Ты, Игнат, не кричи. Все-таки на моем дворе находишься.
   - Ты с меня голову снимаешь, понял? На тебя же глядя бунтуют  Еськов  и
Черноземов.
   - Пусть другие сеют. У нас еще восемь трактористов.
   - Так те на пшенице! А кукуруза на вашей совести.
   - Во-во, я и хочу по совести поступить.
   - Егор, не доводи до греха!.. - Волгин азартно стукнул себя в грудь.
   На заднем крыльце появилась Ефимовна.
   - Вы чего же это на дворе митингуете? Ай в правлении не наговорились?
   - Да вот, мать, в гости к нам пришел куманек. Уж  так  соскучился,  что
руку к грудям прилагает. Пошли в избу, Игнат, пошли.
   Егор Иванович ласково обнял за плечи оторопевшего  Волгина  и  повел  в
дом.
   - А ты, мать, поставь-ка на стол рябиновой нашей кувшинчик,  да  сальца
порежь, да вилочек квашеный достань из  подпола.  Давно  уж  мы  с  тобой,
Игнат, не певали да про житье наше партизанское не вспоминали...
   И Егор Иванович вдруг запел дребезжащим тенорком:

   Эх-да, вспомним, бра-га-гатцы, мы куба-ан-цы,
   Как хади-ги-ги-ли на врага.

   Расторопная Ефимовна быстро накрыла в горнице стол  красной  скатертью,
вязанной из шерстяных ниток, принесла из чулана белого, толщиной в ладонь,
свиного сала, подала в тарелке половину квашеного вилка и ушла из горницы,
притворив за собой дверь.
   Егор Иванович налил в стаканы розовато-желтой,  прозрачной  настойки  и
чокнулся.
   - Будем здоровы, кум...
   Пили медленно,  цедили  сквозь  зубы,  сильно  морщась.  Настойка  была
крепкой и горькой.
   - Ф-фуй! Ну и рябина. Хлеще перца  продирает,  -  сказал  Волгин.  -  И
крепка!
   - Хмеля не жалел, - отозвался Егор Иванович. - Вот теперь и  покалякать
можно. - Он вынул из кармана черный  кисет  с  махоркой,  пачку  сложенных
вдвое листков численника, протянул Волгину.
   Закурили.
   - Ты, Егор, военным человеком был. И  в  гражданскую  партизанил,  и  в
Отечественную воевал. Ответь ты  мне:  рота  может  вести  наступление  на
позицию врага, если каждый солдат  будет  сам  себе  командиром?  -  начал
издали Волгин.
   - Разно бывает... К примеру, мне вспоминается один случай:  как  мы  на
Вяземскую в разведку ходили, - отвечал обиняком и Егор Иванович.  -  Ты  у
нас командовал отделением. Приказ какой был? Разведать - есть  японцы  или
нет? Разведали... но тебе мало того было, надо еще  и  отличиться.  Нас  в
засаду посадил, а сам пробрался на станцию, в тупик... Снял часового  и  в
вагон ампломбированный влез...
   - Так я ж думал, что там винтовки...
   - Винтовки! А упер ящик апельсинов да полный сидор натолкал  коньяку  и
шампанского. Всю  дорогу  бахвалился...  Всем  было  весело  -  коньяк  да
апельсины жрали и корками бросали друг в  друга  от  радости.  И  командир
похвалил тебя за коньяк-то.  А  наутро  японцы  пришли  в  тайгу  по  этим
апельсиновым коркам и чуть было не ухлопали нас всех...
   - К чему ты это все рассказал? -  Волгин  смотрел  на  Егора  Ивановича
как-то избочась, выпятив нижнюю губу.
   - К тому же самому... Ты выпей да подумай.
   Егор Иванович налил еще по стакану:
   - Давай! Поехали на ту сторону.
   Выпили.
   - Ты все-таки поясни, к  чему  ты  про  апельсины  рассказал?  -  хмуро
спросил Волгин.
   - Тут и пояснять нечего. Этим ранним севом кукурузы ты ведь  отличиться
хочешь вместе с Семаковым. Вас,  наверно,  похвалят  за  то,  что  первыми
отсеетесь. Нонешний командир-то отметит. Знамя еще вручит.  А  что  потом?
Ну-ка да не взойдет эта кукуруза? Как людям в глаза смотреть буду? Тебе-то
что?!
   - Эх, Егор, не с того боку заходишь, вот  что  я  тебе  скажу.  Ты  что
думаешь - я за урожай не болею? Или мне на землю  наплевать?  Или  я  олух
царя небесного - не понимаю ничего?.. Так по мне - делайте  все  так,  как
лучше. Я бы вам полную самостоятельность дал, будь  на  то  моя  воля.  Но
нельзя. Я ж лицо подотчетное, должен  отчет  во  всем  держать,  проводить
передовую линию, чтоб все было по уставу. Порядок должен быть или нет?
   - Да какой же это порядок - кукурузу бросать в холодную землю?