о быть.
   - А что за пожар случился?
   - Лесной склад сгорел. И тайгу  малость  прихватило.  Полагаю,  что  не
случайно.
   - И я думаю - за всем этим кроется преступление.
   - Но улик нет. Сторож умер, заведующий складом был на запани.
   - Значит, пожар не по  нашей  епархии,  коль  нет  улик?  -  усмехнулся
Савельев. - Ищи улики, ищи!  Зато  мне  поступили  некоторые  бумаги,  они
касаются нас с тобой. Хлопаем ушами, братец мой.
   - В чем же мы провинились?
   - Плохой надзор у нас. Вот в чем наша вина.
   - Плохой надзор? - удивился Коньков. - Не понимаю. И где же?
   - Все там же. При заготовке леса, в бригаде лесорубов.
   - Вот те на! Не ты ли мне тут  толковал  о  золотой  прибыли  от  наших
лесорубов - и вдруг? Что же изменилось?
   - Просто кое-что прояснилось, Семеныч.
   - Например?
   - Бригадир Чубатов  под  видом  заготовки  леса  поднимал  топляк.  Это
во-первых...
   - Я в этом не вижу криминала, - перебил его Коньков.
   - Как не видишь? Ему никто не давал разнарядки на топляк.
   - Кто же даст на топляк разнарядку, если он топляк? То  есть  ничейный,
бросовый лес. Он валяется под водой и портит реку.
   - У нас ничейного леса нет, все  принадлежит  государству.  -  Савельев
строго посмотрел на Конькова, и краска возбуждения пятнами  проступила  на
его щеках. - Топляк валяется? Мало ли что! Там есть запань,  лесопункт.  У
них должны быть сведения на топляк. Вот и оформляй, бери разнарядку.
   - Нет у них сведений на топляк. Я проверял. Он давно уж списан.
   - Кем?
   - Дядей Ваней! Мало там начальников  сменилось  за  последние  двадцать
пять лет? Каждый  год  топили  этот  лес  и  каждый  год  отчитывались,  -
накалялся и Коньков. - Небось концы прятать в воду у нас умеют. Нет его на
балансе, понял? Да кто теперь поставит на баланс этот топляк?  Кому  такое
взбредет в голову?
   - Зато каждому  может  взбрести  в  голову  прихватить  так  называемый
даровой лес и наживаться за этот счет.
   - Каким образом?
   - Тем самым, каким действовал Чубатов.  Во-первых,  он  ни  у  кого  не
спросил позволения насчет заготовок топляка;  во-вторых,  "слева"  нанимал
подъемный кран, рабочих, плавсредства.
   - Они работали в сверхурочное время, по субботам, по выходным...
   - Во-во! Еще и по ночам.
   - Так без ущерба для основного производства, чего ж тут плохого?
   - А еще расплачивался наличными, деньги шли  из  рук  в  руки...  Смену
отработал - получай десятку и не чешись! Сколько за кран платил, никому не
известно. А сколько пива выпито, водки? Ты знаешь, сколько тысяч  потратил
он на топляк?
   - Сколько?
   - Четыре тысячи рублей.
   - Но заготовлено более пятисот кубометров топляка. Это же лес! И  всего
по семь рублей за кубометр. Даровой лес!
   - Откуда ты знаешь, что он потратил четыре тысячи рублей? А может быть,
он истратил всего половину, а две  тысячи  прикарманил?  -  Савельев  даже
радостно  преобразился  от  того,  как  просто  посадил  в  калошу  своего
оппонента.
   - Но это ж надо доказать! - удивленно развел руками Коньков.
   - Нет! - Савельев погрозил кому-то пальцем. - Это уж  пусть  он  теперь
докажет, куда потратил деньги. Ты  знаешь,  у  него  нет  ни  нарядов,  на
накладных - одни расписки.
   - Я понял,  кто  тебе  дал  информацию.  -  Коньков  понимающе  покачал
головой. - Заведующий лесным складом Боборыкин.
   - Допустим, - сухо согласился Савельев.  -  Но  к  делу  это  не  имеет
прямого отношения. - Он раскрыл папку, лежавшую на столе, и подвинул ее  к
Конькову: - Вот, ознакомься... Выводы начальника райфо на  так  называемые
документации Чубатова. Четырнадцать тысяч  рублей  списанию  не  подлежат.
Понял? Надо, брат, открывать уголовное дело. Так вот.



        14

   Иван Чубатов относился к  тем  прямым  и  деятельным  натурам,  которые
держатся крепко на ногах до тех пор, пока верят, что они нужны  в  деле  и
что  ими  дорожат.  Как  только  им  дают  понять,  что  они  заблуждаются
относительно собственной необходимости или, еще хуже - непогрешимости, они
тотчас теряют голову: либо рвут горло  и  лезут  в  драку,  либо  стыдливо
впадают в глубокую апатию; и в том, и в другом случае меньше всего  думают
о доказательстве собственной невиновности.
   Даша сразу поняла, что Ивану самому не выкрутиться из  этих  финансовых
пут, не вылезти из трясины, которая внезапно оказалась под его ногами. Как
только приехал он от Завьялова, завалился на диван и часами столбом глядел
в потолок, словно белены наелся. И на работу  уходит  она  -  лежит,  и  с
работы придет - лежит, не то еще на гитаре наигрывает.  Два  дня  терпела,
старалась не бередить его душу  разговорами  об  этом  отчете.  Авось  все
утрясется. Ведь лес-то заготовлен, думала она. Разберутся там как следует.
Ведь не чужие же начальники. Все вроде бы знакомые, свои люди.
   Но, узнав о том, что завели уголовное дело на него, расплакалась и ушла
с работы раньше времени. "Надо что-то делать, - твердила она по дороге.  -
Нельзя же так. Под лежачий камень вода не течет".
   Когда вошла, еще в прихожей вытерла слезы,  шаркала  туфлями,  чтоб  не
слыхал всхлипывания. Но он и в самом деле будто не  слышал  ее,  сидел  на
диване, тихонько перебирал гитарные струны.
   - Ну, чего замешкалась? -  крикнул  из  комнаты.  -  Я  мотивчик  новый
нащупал... Вроде бы ничего. Иди сюда!
   Она вошла; раздвинув портьеру и увидев его, снова всхлипнула, прикрывая
лицо углом головного платка, красным пожаром полыхавшим на ее плечах.
   - Кто тебя обидел? - лениво, как спросонья, спросил  Чубатов,  все  еще
перебирая пальцами струны: - Сангия-Мама не дает тебе небесного жемчуга?
   - Эх ты, Сангия-Мама! Все  играешь...  -  Она  поворошила  его  волосы,
прижалась щекой к груди и опять всхлипнула.
   - Да что с тобой, Дашок? Или обидел кто? -  Чубатов  отложил  гитару  и
стал гладить ее по голове, как маленькую. -  А  ты  скажи,  назови  -  кто
обидел? Я ему сделаю ата-та.
   Она еще сильнее заплакала, затрясла головой, вдавливаясь  лицом  ему  в
грудь.
   Он поцеловал ее в волосы и сказал виновато:
   - Устала ты, душа моя. И во всем-то я виноват.
   - Не в том дело. Ох, Иван, Иван!..
   - Понимаю, понимаю... Замоталась. Загоняли тебя, как лошадь на приколе.
А прикол - это я со своим дурацким делом. Знаешь  что?  Давай  к  чертовой
матери перерубим веревку - и в степь как ветер улетим, как сказал поэт.
   - В какую степь? О чем ты? - Даша вытерла слезы,  вздохнула  глубоко  и
уставилась ему в лицо.
   - Это образ, понимаешь? Поэтическое  воображение.  А  проще  сказать  -
поедем к нашему милому, теплому синему морю. На Кавказ! Поедем, а?  Теперь
дикарей там немного. Осень. Можно снять комнатенку с оконцем  на  море,  с
балконом... Я тебе серенаду спою. А? Залезу на крышу старой сакли и  спою.
Поедем?
   Она опять всхлипнула.
   - Начальник сказал, что на тебя уголовное дело завели.
   - Какой начальник?
   - Финансовый... Мой начальник.
   - А-а, уйгунский казначей, - усмехнулся Чубатов. - Это не  он  виноват.
Это Сангия-Мама душу мою затребовал за то, что я хотел  достать  для  тебя
небесный жемчуг-кяхту.
   - Ты бы, вместо того чтобы играть да шуточки шутить, сходил бы еще  раз
к  председателю  райисполкома.  Попросил  его.  Небось  его-то  послушают,
прикроют это дело.
   - Эх, Дашок! Председатель - мужик, конечно, хороший. Да он сам боится.
   - Чего он боится?
   -  Бумаги  боится.  Отчета,  который  дебет  и  скребет.  Вот  он,  наш
Сангия-Мама. Его все боятся. А  я  не  боюсь.  Я  у  него  хотел  вытянуть
счастливую карту. Сыграть с ним хотел ва-банк.
   - Доигрался... Эх, Иван, Иван! Сколько раз я тебе говорила: с финансами
не шутят. Каждую копейку занеси в счет, каждый болтик зафиксируй,  проведи
в дело и пришей. А у тебя что? Сотня туда, две сюда.
   - Платил только за дело. Расписки имеются.
   - Кому они теперь нужны, эти расписки? Мой начальник говорит - пусть он
их на стенку наклеит.
   - Сукин сын он, твой начальник. А я ему верил.
   - Что я тебе говорила? Никому не верь. В случае  беды  все  отвернутся.
Соблюдай правила.
   - А что бы  я  заготовил  по  вашим  правилам?  Чурку  да  палку?  Надо
что-нибудь одно делать - или лес заготовлять,  или  ваши  бумаги  по  всем
правилам отчетности вести.
   - Но ведь финансовая дисциплина - это тебе не фунт изюма!
   - А две тысячи кубов леса - это что, фунт изюма? Я на себя потратил эти
финансы? Да я же заготовил самый дешевый лес!
   - Где он, твой лес-то?
   - Что, и тут я виноват?
   - А кто же? Как тебя просили... и лесорубы, и я: "Иван, хватит! Поплыли
до дому. Почти полторы тыщи кубов!" Нет, я две  пригоню...  Четыре  тысячи
премии отхвачу. Небесную ракушку достану... Достал... булыжник со дна.
   - Все было бы в ажуре. Это Боборыкин меня подвел. Вот жила.
   - Говорят, он здесь болтается. По начальству шляется. Чует  мое  сердце
что-то недоброе.
   - Хотел бы я встретить его вечерком в укромном местечке.
   - Еще чего не хватает! - испуганно сказала она.  -  Здесь  и  лесорубы.
Смотри, не подерись еще. Я умоляю тебя - без нужды не выходи из дому. А  я
сейчас схожу к Ленке Коньковой.
   - Какой Ленке?
   - Ну, господи! К жене следователя по твоему делу. Узнаю  у  нее  -  что
хоть тебе надобно предпринять. А если удастся - и с ним поговорю.
   - Не унижай ты себя этими просьбами.
   -  Какое  унижение!  Мы  с   ней   знакомые.   Свои   же   люди.   Надо
посоветоваться... Ленка - человек душевный. Она подскажет что-нибудь.
   И, бодрясь от этой пришедшей  мысли,  она  встала,  оправила  прическу,
подпудрила нос, подкрасила губы и побежала к Коньковым.
   Они жили недалеко от того же озера в  деревянном  двухквартирном  доме,
занимая наглухо отгороженную половину. Жена Конькова во дворе  развешивала
белье на веревках и, увидев подходившую к калитке Дашу, заторопилась к ней
навстречу.
   - Проходи, проходи! - открывала перед ней калитку. - На тебе лица  нет.
Разве можно так переживать?
   Дарья поняла, что Лена уже знала о следствии, да и немудрено  -  скрыть
такое дело в маленьком городке невозможно. К тому же Даше  было  известно,
что Коньковы живут дружно, и уж наверно муж и жена во  всех  делах  добрые
советчики.
   - Хозяин дома? - спросила она, проходя к крыльцу.
   - Дома. Ты к нему?
   - Я сперва посоветоваться с тобой.
   - Тогда пошли!
   Елена, маленькая, крепенькая, как  барашек,  вся  в  черных  кудряшках,
гулко протопала башмаками по коридору и провела ее в торцовую пристройку -
кухню, отгороженную от остального дома капитальной стеной.
   - Садись. Здесь нас никто не услышит! - усадила на маленький, обтянутый
черной клеенкой диванчик. Сама села напротив у кухонного стола.
   - Не везет мне, Лена, ой не  везет.  -  Даша  прикрыла  лицо  руками  и
потупилась, сдерживая рыдания.
   - А вы покайтесь, легче будет. И они учтут, - Лена  не  сказала  -  кто
они. Даша и так ее поняла.
   - Да  в  чем  каяться?  Кабы  преступление  какое?  А  то  ведь  стыдно
признаться - безалаберность, одна безалаберность. Из-за нее  все  летит  в
пропасть. Слыхала, поди, мой-то с лесом влип в историю?
   - Слыхала...
   - А мы было решили пожениться, в свадебное путешествие съездить. Вот  и
приехали к разбитому корыту.
   - А он что же сидит? Надо ж действовать, оправдываться.
   - А-а! - Дарья махнула рукой. - Валяется целыми днями  на  диване.  Все
равно, говорит, мне тюрьма. Вот сама хочу поговорить с твоим хозяином.
   - И правильно надумала! Все ему выкладывай без  утайки.  Он  поймет.  А
потом я еще попрошу его проявить внимание. Пошли! Сейчас я ему скажу, чтоб
принял тебя.
   И тихонько, подталкивая в спину, Елена ввела Дарью в  прихожую,  потом,
обойдя ее, нырнула за портьеру и сказала:
   - Лень, к тебе гости!
   Коньков сидел за столом, читал газету.
   - Что за гости?
   - Дарья, по делу. По тому самому. Насчет леса.
   - Ага! - Коньков встал, снял китель со спинки стула, стал одеваться.  -
Зови ее!
   Дарья вошла как милостыню просить, остановилась у самых дверей.
   - Здравствуйте! Я к вам решила обратиться...  -  она  запнулась,  -  за
помощью то есть, - и всхлипнула.
   - Проходите, садитесь, - Коньков усадил ее на широкую  тахту,  сам  сел
напротив на стуле. - Слушаю вас.
   - Я его самого посылала... Сходи,  поговори  с  капитаном.  Он  человек
душевный, говорю, он поймет, - лепетала она тихим голосом. -  Про  вас  то
есть.  А  он  загордился.  Все  равно,  говорит,  мне  тюрьма.  Успею  еще
наговориться. - Она, мучительно  сводя  брови,  поглядела  на  Конькова  и
спросила: - Что теперь ему будет?
   - Ведь я  не  прокурор  и  не  судья.  Я  веду  только  предварительное
расследование. Посмотрим, как дело сложится. Вы мне вот что  скажите:  где
он покупал такелаж? То есть тросы,  чекера,  блоки...  По  его  документам
определить невозможно.
   - Кроме него самого, сказать это в точности никто не сможет.  И  он  не
скажет.
   - Почему?
   - Потому что загордился. У него понятие - товарищей не подводить.
   - Но как же я смогу установить - сколько на такелаж  он  потратил?  Три
тысячи рублей, или две, или не две?
   - Так ведь не первый же год он заготовляет лес, и каждый год тратит  на
такелаж и подвозку леса примерно те же две или три тысячи рублей.  Лишнего
он не переплатит. Цены знает.
   - Да, но где доказательства? Где накладные?
   - Кто же вам продаст бухту троса  по  накладной?  Это  ж  неофициальная
продажа, но для дела необходимая.
   - Вы странно рассуждаете. Что ж он, по-вашему, не виноват?
   - Почему ж не виноват? Если б не виноват, я бы и просить не  приходила.
Виноват. Я и сама говорю: повинись. А он загордился. Деньги, говорю,  счет
любят. А он одним  сплавщикам  платил  по  десятке  за  вечер  на  подъеме
топляка.
   - А почему?
   - А потому, говорит, что они неурочные, сверх нормы, говорит, ворочают.
Оно и то сказать - за пятерку никто бы не пришел топляк поднимать.  Работа
каторжная.
   - Как же оправдать документально эту десятку на нос?
   - Никак. Вот за это его и наказывайте. За превышение выплаты  то  есть.
Не себе в карман клал, а рабочим, чтоб работали лучше.
   - Иными словами - за растрату?
   - Растрата растрате рознь. Иной растратчик как сыр в масле катается, на
себя все тратит, а этот растратчик штанов лишних не имеет. Его же  и  били
за эту растрату.
   - Вы же говорили, что из-за вас драка произошла?
   - Из-за меня  только  Боборыкин  подзуживал  лесорубов.  Но  причина  в
деньгах. Ваши, мол, денежки бригадир сплавщикам подарил. А плоты, мол,  на
мель посадил в погоне за собственной  премией.  И  оставил  вас  с  пустым
карманом. Они и разбушевались. А теперь одумались - и  самим  стыдно...  Я
вас очень прошу: сходите  к  ним.  В  нашей  гостинице  Вилков  и  Семынин
остановились, лесорубы. Спросите их.  Они  плохого  ничего  не  скажут.  Я
уверена. Сходите! Сами они не придут к вам.
   - Хорошо, схожу, - сказал Коньков. - Учту вашу просьбу.
   Дарья  встала  и  заторопилась  на  выход,  кланяясь  и  лепеча   слова
благодарности.
   Не успела за  ней  толком  закрыться  дверь,  как  вошла  Елена,  стала
оправлять скатерть на  столе  и,  поймав  косой  взгляд  мужа,  решительно
произнесла:
   - Лень, помочь надо. Люди они честные.
   - А ты откуда знаешь? - насмешливо спросил Коньков.
   - Вот тебе раз! Почти на одной улице живем - и откуда знаешь!
   - Чубатов вроде бы тут не жил, - все еще насмешливо возражал Коньков.
   - Ну и что? Дарья проходимца не выберет, не такой она человек. Говорят,
что она из-за этого и с Боборыкиным расплевалась.
   - Ты вот что, на основании того, о чем говорят на улице, в мои дела  не
вмешивайся. Понятно?
   - Скажи какой гордый! Значит, тебе наплевать, что народ думает?
   - Я не верблюд, плеваться не привык. И погонять меня нечего, -  Коньков
вышел, сердито хлопнув дверью.



        15

   Но в гостиницу  он  сходил  в  тот  же  вечер.  За  столиком  дежурного
администратора  он   застал   сельского   библиотекаря   Пантелея   Титыча
Загвоздина. Это был сухонький старичок, одетый  в  серенький  простиранный
костюмчик, в расшитой по вороту  полотняной  рубашке,  в  очках  с  тонкой
металлической оправой. Перед ним во весь стол развернутая газета.
   -  Здорово,  книгочей!  -  приветствовал  его  Коньков,   как   старого
знакомого.
   - Леониду  Семеновичу  мое  почтение,  -  подал  руку  старичок,  важно
приподнявшись.
   - А где Ефросинья Евсеевна?
   - Фроська? А корову доит, - отвечал Загвоздин.
   -  Весело  живете!  Значит,  дежурный  администратор  корову  доит,   а
библиотекарь сидит в гостинице, дежурит.
   - Дак ведь у нас все по-семейному налажено. Или как в орудийном расчете
- взаимозаменяемость боевых номеров.
   - И кто же у вас числится заряжающим, а кто  наводчиком?  -  усмехнулся
Коньков.
   - Это смотря по обстановке, - ответил Загвоздин. - На улице, при людях,
командую я. А вот в избе она верх берет  -  и  наводит,  и  заряжает  будь
здоров.
   Коньков поглядел на часы.
   - Между прочим, еще восемь часов вечера. И вроде бы вам положено сидеть
в библиотеке. Она же до девяти открыта!
   - А там у меня внучек сидит, Колька... Оборот налажен, будь спокоен.
   Коньков только головой покачал.
   - Тут у вас поселились лесорубы с Красного переката. Не знаешь, в каком
номере?
   - Как не знать! Хорошие ребята, артельные.
   - Откуда вы их знаете?
   - Познакомились. Вчерась угощал их огурцами солеными, ветчиной...
   - А они вас водочкой? Так?!
   - В точности, Леонид Семенович. В корень зришь.
   - Давно они здесь живут?
   - Кажись, дней пять. Завтра собираются отчаливать.
   - Зачем они приехали?
   - Говорят, деньги хотели получить. Да вроде бы плакали их денежки.
   - Почему?
   - Начальник у них  больно  прыткий  был.  Позарился  на  дармовой  лес,
перегрузил плоты, они и сели на перекате. Говорят, до весны не  сымешь.  В
райисполкоме им так и сказали: вот когда весной пригоните плоты,  тогда  и
окончательный расчет будет. А я им говорю: не горюй, ребята, деньги  целей
будут.
   - А где сейчас эти лесорубы?
   - В коридоре, "козла" забивают.
   - Пригласи их сюда!
   - В один момент! - Загвоздин высунулся в дверное окошко, как скворец из
скворечни, в коридор и крикнул:
   - Сеня, Федор! Зайдите на минутку.
   Они вошли вразвалочку, оба в кожимитовых, блестящих курточках,  руки  в
карманы; один могучего сложения, медлительный, второй потощее, чернявый, с
бойкими карими глазами.
   - В чем дело? - спросил тот, что был покрупнее, лобастый, с залысинами,
белобрысый малый, смотревший с вызовом на Конькова.
   - Вилков и Семынин, если не ошибаюсь? - спросил Коньков.
   - Допустим, - ответил лобастый. Это был Вилков.
   - Будем знакомы.  -  Коньков  подал  руку.  -  Я  следователь  районной
милиции.
   Вилков и Семынин с явной неохотой  протянули  руки.  Выражение  лица  у
Вилкова было такое, что, того и гляди, зарычит или заматерится.
   Загвоздин в момент оценил обстановку и, глянув на свои большие  круглые
часы, сделал удивленное лицо и сказал:
   - Дан, Леонид Семеныч, мне ведь в библиотеку пора. Я Фросе передам, она
придет. А пока уж вы подежурьте здесь, - и, деликатно рассмеявшись, ушел.
   - Садитесь! - пригласил Коньков лесорубов на диван, сам сел за стол.  -
Что, ребята? Не дают вам окончательного расчета?
   - Говорят, ждите, - ответил Семынин, этот был вроде поприветливей.
   - Чего ждать?  -  спросил  Коньков,  стараясь  завязать  непринужденный
разговор.
   - Весенней погоды, - нелюбезно ответил Вилков.
   - Во-он что! - протянул Коньков. - И куда же вы теперь?
   - Все туда же, - ответил Вилков, - в леспромхоз.
   "Не много же вытянешь из тебя, -  подумал  Коньков  с  досадой,  -  эка
набычился! Того и гляди, забодает". И перешел на деловой тон:
   - Как же вы ухитрились плоты обсушить?
   Лесорубы переглянулись, и Вилков, помедлив, произнес:
   - Погода подвела.
   - А говорят, бригадир виноват?
   - Он что, Илья Про