Но  радовалась  она
тихо, задумчиво и все улыбалась так мягко, совсем  по-новому.  "Изменилась
она к лучшему", - думал я и тоже радовался.
   Сперва мы заехали в леспромхоз.  Контора  была  в  длинном  приземистом
здании, похожем на барак. Странное дело!  Сколько  я  потом  ни  ездил  по
здешним местам - все леспромхозовские поселки на одно  лицо:  то  конторы,
похожие на бараки, то бараки, похожие на конторы, щелястые стены,  грязные
полы, окна без наличников и двери не притворяются. И всюду валяются  бочки
железные, ломаные стальные  рамы,  обрывки  тросов,  старые  автомобильные
скаты, и лужи, и непролазная грязь посреди улицы.
   И бревна везде... И на бревнах возле конторы  всегда  сидят  оборванцы,
вроде меня теперешнего, и судачат.
   Так и в тот раз. Идем мы с Наташей в  контору  сквозь  строй  зевак,  а
шофер наш поотстал. "Кого это ты привез?" - спрашивают его.  "Новенького".
И потом ехидный голосок: "Олень идет на солонцы семейством по глупости.  А
медведь прет в одиночку. Хе-хе!"
   Принял нас сам  директор.  Директор  нам  показался  очень  любезным  и
заботливым. Усадил нас в своем кабинете в кресла, все рассказывал, как  он
лет двадцать назад работал в этом леспромхозе простым  сплавщиком,  и  все
шутил, что, мол, вы через столько лет, пожалуй, трестом будете  управлять.
Надо  сказать,  что  на  бывшего  рабочего  он   мало   походил:   полный,
благообразный, с мягкими, как подушечки, руками,  он  скорее  смахивал  на
бухгалтера.
   - Значит, семьей приехали? - спрашивал он, потирая руки. - Это  хорошо.
Вам повезло, товарищ Силаев. Я вас направлю  на  лесопункт  Редькина.  Это
довольно далеко. Но зато там - природа! Загляденье.
   - Как с жильем там? - спросил я.
   - Все в порядке... Все как полагается. Теперь  что?  Теперь  благодать!
Вот мы труднее начинали: палатки - и все. Бараки  некогда  рубить  было  -
план выполняли. Так что жмите на всю железку! - говорил  директор,  а  сам
смотрел куда-то в окно.
   - И домик зеленый будет? - весело спросила Наташа.
   - Какой хочешь. В любую  краску  выкрасим.  -  Директор  пожал  нам  на
прощание руки и проводил до крыльца.
   Потом  между  собой  мы  всю  дорогу  обсуждали,  какой   он   хороший,
обходительный человек.



        10

   Дальше мы ехали дня два на тракторе, потом  по  узкоколейке,  потом  по
реке до озера и по озеру и еще  по  другой  реке  километров  двадцать  на
моторной лодке. Словом, как на край света на перекладных ездили раньше. Но
чем дальше, тем места шли все красивее, и Наташа была даже  довольна,  что
мы едем на самый дальний лесопункт.
   Наконец лодка наша приткнулась к  берегу  под  штабелем  бревен,  вроде
того, от которого мы сегодня отчалили.
   - Слезай, приехали, - говорит моторист.
   Мы вышли на берег. Под бревенчатым штабелем сидел парень в гимнастерке.
Он подошел к нам и спросил:
   - Вы мастер Силаев?
   - Да, я - Силаев, - отвечаю.
   - Пойдемте, я вам покажу жилье.
   - А начальника лесопункта разве нет? - спросил я.
   - Уехал куда-то, - ответил лениво парень. - Вот  мне  приказал  отвести
вас в барак.
   - То есть как в барак? - удивился я. - Нам квартира положена, домик.
   - Сам директор нас заверил, - вмешалась Наташа.
   - Может, вас-то и заверили, да мне приказано вас в барак отвести.
   - Здесь какое-то недоразумение, - сказал я Наташе. -  Ведь  вербованным
министерство дает ссуду...
   - Ну правильно, - усмехнулся парень. - Бери эту ссуду и живи в ней. Ну,
пошли, пошли, мне некогда стоять с вами тут!
   Он пошел вразвалочку к серому облупленному бараку, а  мы  двинулись  за
ним по дощатым хлюпающим мосткам: а по сторонам грязища, бревна валяются и
старые какие-то, оголенные  и  ободранные,  пни  с  обрубленными  корнями,
словно лесные чудища с растопыренными руками, и  дырявые  заборчики  вдоль
огородов.  Картина  что  надо.  Во  сне  приснится  -  и  то  испугаешься,
подумаешь, что в царство Бабы Яги попал. Это я теперь ко всему  привык,  а
тогда меня покоробило.
   И все у меня в памяти встало: и как Наташа в дороге радовалась,  и  как
директор нас обласкал, и я никак не мог уяснить себе, что все это  значит?
Наташа шла  молча  и  только  иногда  смотрела  на  меня  так  тревожно  и
растерянно. И дочка плакала...
   Вошли в барак, осмотрелись: комнатка маленькая, грязная,  шершавый  пол
из неструганых досок, выбитые стекла, ну и все в таком духе... Сквозь щели
дощатой перегородки из соседней комнаты смотрела  на  нас  с  любопытством
девочка  лет  шести,  дочка  кузнеца,  вдового.  Говорит:   "Здравствуйте,
тетенька!"
   В другой соседней комнате кто-то стучал  ведрами,  а  из  третьего  или
четвертого отсека кто-то кричал: "Да не крути ты головой, сатана,  макушку
порежу!" Видать, кого-то стригли. Словом, все звуки слышны, как на улице.
   Наташа эдак робко спрашивает рабочего:
   - И надолго нас сюда?
   - А уж этого я не знаю, - отвечает тот. - Мое дело маленькое - привести
и показать. - И ушел.
   Мне стало так стыдно, будто я обманул в чем, и  не  мог,  понимаете,  в
глаза ей смотреть. Я начал с фальшивой бодростью насвистывать и  разбирать
вещи.
   - Ну, это ничего для временного жилья, - говорю, - все же лучше, чем  в
палатке. А щели занавесим.
   - Да, конечно, - отвечает Наташа, потом посмотрела на девочку,  стоящую
за перегородкой, и отошла к окну. А у самой слезы - кап, кап...
   - Да ты что? Эх ты, глупая! -  утешаю  я  ее.  -  Это  же  -  временная
трудность. Хочешь - я сегодня все устрою!
   - Нет, не надо, - говорит она. - Я же все понимаю. Ты - хороший... -  А
сама еще сильнее плачет.
   И эти слова - "ты хороший", и слезы - меня как ножом по сердцу.
   Вышел я, помню, из барака злой и решительный. "Ну, - думаю, -  держись,
начальник!"
   Разыскал контору, вваливаюсь и спрашиваю сердито:
   - Кто здесь Редькин?
   И встает мне навстречу из-за стола такой маленький, худенький мужичонка
и говорит, ухмыляясь:
   - Ого, какой сердитый! Новый мастер,  если  не  ошибаюсь?  -  И  так  с
усмешечкой осмотрел меня. - Ничего, - говорит, - подходящий.
   И только потом сказал, что начальник-то и есть он самый.
   - Ну, расположились?
   - Я приехал не располагаться, как цыган, а жить по-человечески!
   А Редькин все так же тихо и насмешливо:
   - Живите на здоровье!
   Лесорубы, сидевшие в конторе, засмеялись.
   Я же долдонил, точно глухарь, про свое:
   - А что квартира, достраивается?
   Редькин опять хитровато усмехнулся и сказал:
   - Скоро начнем сруб рубить.
   Тут я уж совсем вышел из терпения и заорал:
   - Где же мне зимовать?
   А он и ухом не повел, будто не расслышал меня.
   - Там, - говорит, - в бараке  вас  десять  семей,  за  компанию  весело
будет. Зимой дров не жалейте, лес рядом.
   - Меня же директор заверил, что здесь все готово, - не сдавался я.
   - У него, мил человек, такая обязанность.
   - Но ведь для нас же средства отпущены. Министерство платит! Почему  же
вы не строите дома?
   Но он осадил меня своим тихим насмешливым голоском,  да  так,  что  мне
стыдно стало:
   - А кем строить-то, милый? Ведь у меня каждый рабочий  -  это  плановая
единица. Он должен план лесозаготовок выполнять, а не  дома  для  мастеров
строить. Ведь если я не выполню плана, с меня штаны снимут, и  с  тебя  за
компанию. Понял?
   Но я продолжал спорить, скорее из упрямства:
   - По-моему, рабочий - не плановая единица, а человек.
   Он отмахнулся от меня, как от комара:
   - Не надо мне политграмоту читать. - Сморщил свое маленькое лицо и взял
меня за пуговицу рубахи. - Я тебе вот что лучше скажу: первую зиму  я  жил
здесь в палатке. И ничего, как видишь. Но я, между прочим, начинал  не  со
строительства дома для себя, а с выполнения плана. Однако я вас  не  виню:
подход к делу бывает разный. Так что сегодня  даю  вам  день  на  домашнее
устройство, а завтра прошу приступить к работе.



        11

   Крепко он меня осадил. И что мы за народ? Вроде бы и неробкого десятка:
случись какое несчастье - или там подраться, или дело какое опасное  взять
на себя, или воевать, или авария где произойдет - в огонь и в воду ледяную
лезем. А за себя же заступиться, права свои отстоять, взять свое, что тебе
наркомом положено, как на флоте говорят, вроде бы и стесняемся.  Вроде  бы
нам и неловко чего-то. И стыдно даже.  Подсунут  тебе  голую  фразу:  твое
личное, мол, дороже общественного. Шкурные интересы! И ты сразу скис.  Это
еще ладно. А то яриться начинаешь на самого же себя. Так и со мной было.
   Шел я из конторы и думал: как же это я не заметил, что омещанился! Мне,
потомственному рабочему - и начинать разговор не с работы, а с квартиры, с
ругани! Уперся я рылом в бытовое корыто, вот в чем суть. А  я  думал,  что
тещу победил. Нет, она меня одолела: прилипла ко мне ее расчетливость, как
репей, и по миру за мной пошла. И я  стал  противен  самому  себе,  и  мне
трудно было заходить домой: что я скажу Наташе? Утешать ее, врать, что все
будет хорошо, то есть получим дом, я  не  мог.  Убеждать  ее  в  том,  что
главное жизнь не в удобстве, а в труде, и все такое  прочее?..  Но  зачем?
Разве она сделала мне хоть один упрек за этот барак? Я вспомнил,  как  она
испуганно и растерянно умолкла, когда рабочий вел нас к бараку.  Я  видел,
как она глотала слезы в комнате и  шептала  мне:  "Ты  -  хороший",  точно
извинялась передо мной за свою слабость. Ну что я ей скажу?
   Прихожу, а та комната вроде бы уж и  не  та;  теперь  она  прибрана,  и
словно  все  повеселело:  на  окнах  занавесочки,  кровать   под   голубым
покрывалом,  над  кроватью  висит  картина  "Неизвестная"  Крамского,   из
"Огонька" вырезала, и то место в дощатой  перегородке,  где  были  большие
щели, завешено ковриком.
   Наташа возле порога сидит на скамеечке и расчесывает и прихорашивает ту
самую девочку, которая смотрела в щель сквозь перегородку. А рядом тазик с
водой, где вымыта была эта девочка. И дочка наша спит посреди кровати.
   - Молодец, - говорю, - Наталья. Сейчас я кроватку для Люськи  смастерю.
- А про то, что Редькин сказал, и не заикаюсь. И она молчит.  Каждый  свое
делаем и молчим.
   Под вечер уже с улицы донеслось хриплое пение: "Кээк умру  я,  умру  ды
пыхаронят меня..." Потом кто-то загрохал сапогами по коридору, и в  дверях
наших появилась волосатая личность в расстегнутом пиджаке и в  замызганной
рубахе. Это был наш сосед кузнец Сергованцев. Ухватился руками за косяк  и
любезно эдак осклабился:
   - А, соседушек бог послал! Добро пожаловать к нашему шалашу.
   А дочка подбежала к нему и дернула его за полу. Он ажно удивился:
   - Дочка! Кто же тебя так убрал-то? - И вроде бы  протрезвел  в  минуту.
Присел у порога на пол, стал гладить  ее  по  голове  и  приговаривать:  -
Пожалели тебя, значит. Эх ты, моя сирота-сиротинушка! Вы  уж  извините  за
беспокойство. Мать схоронили, вот она и прибивается, как ярочка, к  чужому
табуну.
   - А что с ней? - спросила Наташа.
   - Аппендицит! Хватились поздно. Везти на операцию, а дороги  нет.  Пока
на этой чертовой волокуше везли - она и скончалась.
   Кузнец ушел, а я снова за свои раздумья. Все мои мысли как бы разбились
на две  группы.  Первая  кричала:  "Ты  омещанился!  Ты  поддался  бытовой
трудности!" А вторая спрашивала: "А в чем виновата жена? Разве она в  этот
барак ехала?".


   - Но ведь бывают же временные трудности? - перебил я Силаева.
   - Вот-вот! - с живостью подхватил он. - Я тогда точно так и думал. Мол,
какого черта в самом деле - это  же  временная  трудность!  Очень  удобный
сучок, за который  мы  часто  хватаемся.  Но  подо  мной  он  тогда  сразу
обломился. Для директора  леспромхоза  и  для  вас  -  это  все  временные
трудности. А для кузнеца Сергованцева какие ж это временные,  когда  из-за
них он жену свою похоронил? Дочь его на всю жизнь сиротой осталась!
   Он машинально протянул руку к тому месту, где стояла водка и, не  найдя
ничего, смущенно кашлянул,  затем  взял  папиросу  и  долго  молча  курил,
опершись подбородком на колени.
   - Может, вам  не  интересно  все,  что  я  рассказываю?  -  спросил  он
раздумчиво, не глядя на меня.
   - Нет, почему же? Рассказывайте, пожалуйста, - попросил я его.
   - Ну, хорошо, я постараюсь покороче, - сказал он, поднимая голову. -  С
этого же дня захандрила моя Наташа. Правда, вечером нас позвали  в  гости.
Пришел тот самый парень, который в барак нас провожал, Елкин по фамилии. Я
из-за этого парня потом в скверную историю попал. А в тот  вечер  приходит
он, зовет в гости. Говорит, начальник за вами послал. Нынче получка,  план
перевыполнили. Прогрессивка!  У  Ефименко  собрались.  Без  вас,  мол,  не
начнем. И чтоб с женой приходил.
   Я смотрю на Наташу, она же только плечами пожимает,  и  на  лице  такая
обида: сунули, мол, в этот барак, да еще веселись с ними за  компанию.  Но
ответила чинно-благородно: "Спасибо! Но у меня ребенок. Куда я от него?"
   А тут опять появился кузнец Сергованцев, видно,  слыхал  наш  разговор:
"Познакомиться надо, - говорит.  -  Да  и  выпить  не  грех  с  дороги-то.
Ефименко у нас передовой. А насчет ребеночка не беспокойтесь: Манька возле
него посидит. А заплачет - я ему соску дам".
   Ну и пошли мы к Ефименко. Дом у него большой, пятистенный, с подворьем,
сараем, с тесовыми воротами. У  порога  встретил  нас  сам  хозяин,  такой
плотный подвижный мужик, лицо еще  свежее,  крепкое,  а  волосы  седые.  И
хозяйка ему под стать: широкоплечая, сильная, а  на  лице  такая  тишь  да
благодать и полная покорность.
   - В горенку пожалуйте, в горенку, - приглашали они нас в два голоса.
   За нами сунулся было и Елкин. Но хозяин поймал его за шиворот у  порога
и сказал ему:
   - А ты ступай в избу!
   И потом жене:
   - Настасья, налей ему водки!
   А сам с нами вошел в горницу. Там за накрытым столом уже сидели Редькин
и хмурый чернявый мужчина  лет  под  сорок.  Это  был  бригадир  грузчиков
Анисимов.
   - Новый мастер! - представил меня Редькин.
   Анисимов подал мне руку и усмехнулся:
   - А я старый бригадир. - И, эдак хитровато щурясь, спросил Наташу: - Ну
как, нравится вам дом-то? - и руками развел.
   Наталья впервой за день улыбнулась. Нравится, говорит.
   А Редькин уже в рюмки водки налил - и первый тост за  хозяина,  за  его
золотые руки. А Ефименко тотчас ответил:
   - И за нашу голову. За вас, Николай Митрофаныч! Эх, голова да руки - не
помрешь со скуки.
   Ну, выпиваем, разговоры ведем, а Редькин все мне Ефименко нахваливает:
   - Бригадир у нас что надо: и работает как черт, и жить умеет.
   И как бы между прочим Наташу спросил:
   - Как наши места, понравились?
   - Красиво! - ответила она. - И река волшебная, и лес.
   А Редькин засмеялся, подмигивая мне:
   - Если смотреть не из окна барака!
   А Наталья смутилась и покраснела.
   - Ничего, это все временно, - ласково сказал ей Редькин. -  Чего-нибудь
сообразим. Не то я боюсь вашего супруга. Ух, как он налетел на меня нынче!
И вам не бывает с ним страшно?
   Она рассмеялась и сказала, что я у нее ручной медведь.
   - Да из-за чего беспокоиться? Из-за дома? - спрашивал все,  наваливаясь
грудью на стол, Ефименко. - Экая невидаль! Вот они - хоромы! - и  разводил
руками. - Сам срубил. И вам срубим. Уж постараемся для  мастера.  С  нами,
брат, не пропадешь.
   Ну и все в таком духе разговоры шли. Потом  кто-то  гармонь  принес,  я
сыграл "Глухой неведомой тайгою". Все дружно пели и меня хвалили:  мастер,
мол, он и за столом мастер. Что петь, что играть...
   Словом, друзьями расстались. И Наташа вроде повеселела. Да недолго была
благодать, - как поется в старой песне.
   На другой день в  конторе  лесопункта  Редькин  по  карте  показал  мне
границы моего участка, где лесосеки, где лесной склад, и все такое прочее.
И опять напомнил:
   - Имей в виду, бригада Ефименко  -  передовая,  вымпел  по  леспромхозу
держит.
   - А где живут рабочие? - спросил я.
   - У Ефименко в домах, у Анисимова в бараках.
   - Почему такая разница?
   - Кто как умеет... Вкусы у людей разные, - усмехнулся  Редькин  и  эдак
прищуркой, как в первый день, поглядел на меня.
   Ладно, думаю про себя, разберемся.
   А бригада у Ефименко и в самом деле  была  передовая,  и  народ  в  ней
подобрался крепкий,  все  из  "старичков".  "Старичками"  у  нас  называли
старожилов поселка. И занималась эта бригада  валкой  леса.  Эти  вальщики
держались  годами.  Зато  грузчики  и  раскряжевщики  сплошь  состояли  из
вербованных, которые работали не больше одного сезона или  от  силы  двух.
Помню, мне бросилась в глаза разница между теми и другими. Вальщики  имели
огороды почти по гектару, луга, скотину. А грузчики жили скопом в  бараке.
И вот я с горячей головы решил уравнять, так сказать, условия.



        12

   Пришел я, помню, на лесосеку Ефименко, посмотрел -  и  ахнул.  Повалены
деревья как бог на душу положит. Да на выборку, помощнее! Упадет кедр -  и
десяти ясеням да ильмам макушки посшибает. А потянет его трактор, и словно
утюгом весь молодняк под  корень  сносит.  И  захламлено  все  -  ноги  не
протащишь. Здесь, думаю, и за полвека ничего не вырастет. Да что ж это мы,
в чужом лесу, что ли, орудуем? Смотрю - нет  ни  одного  вальщика.  Только
трактора ползают,  вытягивают  хлысты  к  лежневке.  Подошел  я  к  одному
трактористу и кричу: "Где  Ефименко?"  Тот  сплюнул  в  мою  сторону.  "Да
пропади он пропадом, - отвечает. - Ему лишь бы  план  выполнить,  а  после
него хоть надорвись тут".
   Куда они могли уйти, думаю, может, на лесном складе?
   Зашел я сначала в бригадный барак. Ну, брат, обстановочка! Стены  дымом
прокопчены, в два ряда койки стоят, на которых где постель,  а  где  голый
матрац с пиджаком. В конце барака стоял длинный дощатый стол. В одном углу
печь с вмазанными в нее двумя  котлами  для  варки  пищи,  в  другом  углу
чуланчик, в котором, как я потом выяснил, жила Варя.  За  столом  сидел  в
черной расстегнутой рубахе Анисимов и пил очень крепкий чай,  с  похмелья.
Варя возилась возле котлов.
   Поздоровались. Анисимов эдак руками обвел и сказал:
   - Это все наше. Жилье.
   А я ему со смехом:
   - Гостиница "Приют комара".
   Он пробурчал:
   - Для нас тоже. - Потом подозвал Варю. - Знакомься, -  говорит,  -  это
наш завхоз, общий товарищ, так сказать.
   Варя поздоровалась со мной за руку, но перед этим так усердно  терла  о
фартук свою ладонь, что Анисимов рассмеялся:
   - Кожу не сдери, Варька!
   А я спросил:
   - Что значит "общий товарищ"?
   Варя вдруг  покраснела  и  отвернулась  к  котлам.  Анисимов  удивленно
пожевал губами и сказал:
   - Нас тут мужиков много, а она одна  у  нас...  Ну  и,  понятное  дело,
зовем, значит. - Он покосился на Варю, загремевшую ведрами, и добавил: - В
общем - это все наше языкоблудство. Так что  вы  не  думайте  насчет  чего
иного.
   От  Анисимова  я  узнал,  что  бригада  Ефименко  выполнила  еще  вчера
недельную норму, сэкономила два дня и что теперь все вальщики  разъехались
за сеном по берегам озера.
   "Что ж это получается? - думал я. - Одни  пятистенные  дома  отгрохали,
коров да свиней разводят, а другие в бараках вповалку спят. Ну нет, так не
пойдет..." И такая решительность у меня появилась, такая  злость.  "Ну,  -
думаю, - пусть я в бараке зимовать буду, но рабочим  выстрою  жилье  перед
носом твоим, товарищ Редькин".
   - Женатые есть среди вас? - спрашиваю.
   - Есть, - отвечает Анисимов. - Да семьи некуда вызывать - сам видишь.
   - А почему не строите свои  дома,  как  у  Ефименко?  Ссуды  всем  дают
одинаковые.
   - А зачем мне этот дом? Ведь поселок-то наш временный.
   - Но так тоже нельзя жить, в бараках-то, - сказал я.
   Он эдак поморщился:
   - Да ты не волнуйся, тебе-то найдется дом.
   - Не обо мне речь, - говорю. - Хоть бы общежитие построили. Живете  как
свиньи.
   Тут он совсем ощетинился:
   - Ты полегче, - говорит. - Строителей нам не дают, а  самим  некогда  -
план выполняем.
   А я ему:
   - Надо уметь