резывают, и коней. Но только не одинаковых, а  каждый  сделает
на свой фасон. Какое броское разнообразие  наличников!  Ни  разу  ни  один
рисунок не повторяется в них.
   - Вы посмотрите наличники у Тумака - загляденье! - посоветовали мне еще
в Колесникове.
   - Тумак - это прозвище. Его мать в Туме родила - повезла тресту сдавать
да и родила в дороге.
   Видел я его великолепный пятистенный дом  на  высоком  фундаменте,  под
железной крышей. Стены, кажется, не срублены,  а  набраны  из  шлифованных
сосновых бревен: каждое  бревно  словно  расписано  затейливой  коричневой
вязью волокон. А наличники!  Белоснежные,  огромные,  они  развернулись  и
покрыли  всю  стену  вплоть  до  карниза  затейливой  резьбой.  И  в  этом
бесчисленном множестве  вырезок  -  ни  одного  излома,  ни  одного  угла.
Удивительная плавность, какая-то согласная вихревая пляска линий.
   - Пожалуй, у Тумака самые красивые наличники в Уречном, - не  удержался
я от похвалы в разговоре с Емельяном Ивановичем.
   - Резьба мелкая, - сухо согласился он. - Да ведь  он  и  вырезал-то  их
полгода.
   - А стены? Бревна?!
   - Обыкновенно... окантованы бревна, взяты в  кольцо,  -  старый  мастер
отдавал должное ремеслу собрата, но от восторгов воздерживался.
   Я думал о том, что мебель и всю  так  называемую  столярку  изготовляют
где-то на окраинах больших городов, делают ее стандартно, безвкусно, а  то
и попросту скверно. Мастеров нет! А эти мастера десятки лет ходили-бродили
по совхозам да фабрикам в поисках работы или месяцами резали одни и те  же
наличники, резали "от нечего делать".  Отчего  же  мы  так  безразличны  к
своему национальному достоянию - к ремеслу? Почему разумно не распределяем
промысел по лику всей земли? Отчего не  учитываем  традиции,  опыт  многих
поколений и не создаем промысловые  предприятия  там,  где  есть  из  чего
делать и, главное, есть кому? Зачем мы тянем все  до  мелочей,  вплоть  до
промартелей, в города и в районные центры?  Есть  в  Тумском  районе  село
Лихунино, село, где издавна жили  портные,  известные  за  сотни  верст  в
округе. Но нет в Лихунине швейной артели. А в  Туме  никогда  не  водились
портные, зато швейную  артель  открыли.  И  стоит  ли  удивляться,  что  в
окрестных магазинах висят костюмы, которые покупатели бракуют.
   Возвращались мы в Туму ночью. Ехали на райкомовском "газике"  вместе  с
Василием Ивановичем Мелешкиным. Он соглашался, что  столярные  цехи  здесь
нужно создавать. Можно изготовлять и мебель, и оконные и дверные блоки,  и
финскую стружку. Заказами завалят. Шиферу нет. На  одной  финской  стружке
разбогатеть можно. И все колхозы окрепнут... Но на что строить мастерские?
На что покупать станки? Денег даже на мочало нет.  Станки  не  дают  и  не
купишь ни за какие деньги.
   - Неужели и кулечное производство прикроете?
   - Да ну! Как-нибудь обойдемся.
   Мы подъезжали к лесу. Дорога ныряла  в  огромную  лужу,  как  в  озеро.
Василий Маркович свернул на обочину, в мелколесье, и пошел напролом.
   - А не засядем в лесу-то? - спросил я с опаской шофера.
   - Ну, уж это отойди проць! - весело отозвался он.


   Из многих поездок мне запомнилась еще  одна,  лет  через  десять  после
описанной. Мы поехали в этот лесной угол вместе с секретарем Клепиковского
райкома  Барановым  да  представителем  Рязанского   управления   совхозов
Куропаткиным.  Дорога  дальняя,  от  Спас-Клепиков   до   Малахова   более
семидесяти километров.  Разговорились.  Что  Куприн  живал  там,  слыхали.
Переглядываются: мол, зубы не заговаривай. Не за Куприным едешь. И  как-то
с ходу, без раскачки, берут меня за бока:
   -  Растолкуйте  нам  такую   премудрость:   почему   одним   мелиорацию
по-человечески производят, а других угощают по известной сказке?  Помните,
как лиса журавля потчевала? - спрашивал меня Николай Андреевич Баранов.  -
Размазала угощение по сковородке - глаз видит, а, клюв неймет.
   - Не пойму, куда клоните?
   - Чего ж тут непонятного? - отозвался и  Куропаткин.  -  Ездили  мы  из
Рязани в Литву на примерную мелиорацию смотреть. И вот  что  углядели:  им
средства выделяют поровну - то есть  пятьдесят  процентов  на  мелиорацию,
пятьдесят на сельскохозяйственное освоение. Не то еще на освоение  больше,
чем на мелиорацию. Там дороги  построить,  жилые  дома,  скотные  дворы  и
прочее. Все чередом идет: и поля  осушают,  и  пласт  нарезают,  и  дороги
проводят, и строится все  необходимое.  У  нас  же  по  плану  восемьдесят
процентов капиталовложений на мелиорацию и только всего двадцать процентов
на освоение!
   - Это по плану! - перебил его Баранов. - А на самом деле  что?  Вон  по
Макеевскому мысу мелиорацию провели, а на освоение  ни  копейки  не  дали.
Туда ни проедешь, ни пройдешь. Хоть на вертолете летай. Кстати, посадочных
площадок для самолетов у нас тоже нет и не строят. Так что вести подкормку
посевов с самолета не можем. Мелиорацию проведут,  а  толку  мало.  Только
деньги  ухлопают.  Вот  и  получается  лисицыно  угощение  -  посмотри   и
облизнись.
   - Я одного не понимаю, - сказал  Куропаткин.  -  Почему  земля  средней
полосы у нас на таком положении? И удобрений нам меньше  дают.  И  техники
вдвое, а то и втрое меньше, чем на  целину  идет.  О  капиталовложениях  и
говорить нечего. А ведь по урожайности лучшие  колхозы  Рязанской  области
мало в чем уступают тем же ставропольцам,  по  тридцать,  а  то  и  больше
центнеров берут на круг. А по плотности скота порой и кубанцев переплюнут.
Но поди же ты, не в чести мы. Тем  и  мелиорацию,  и  орошение  -  все  по
правилам, нам же получай что есть, а что почем - и  не  спрашивай.  Вот  и
выкручивайся.
   Как выкручиваются в этих дальних бригадах да отделениях,  я  нагляделся
всласть.
   Дорога от Тумы на этот раз шла, не сворачивая в окрестные села, и  была
она покрыта камнем.
   - Неужто успели до Малахова дотянуть? - спросил я Баранова.
   Он засмеялся:
   - Мы ее строим всего каких-нибудь десять  лет.  Наша  норма  -  полтора
километра за год. Вот и сейчас, когда мы до Малахова доберемся...
   Каменное полотно кончилось посреди леса, а через двести - триста метров
засел в грязи наш "газик". Шофер был  молодой,  неопытный,  к  тому  ж  из
Рязани. Где ему до знаменитого Кленушкина? Мы вылезли из машины и пошли  в
Малахове пешком.
   - Здесь недалеко, - утешал меня Баранов. - Всего километров пять.
   По пути мы заглянули к леспромхозовцам. Тут  же  договорились  с  ними,
отправили трелевочный трактор вытаскивать наш "газик".
   - Что-то у вас много тракторов, - сказал Баранов,  глядя  подозрительно
на мастера. - Вы отрядили трактора на посевную согласно разнарядке?
   - А как же, отрядили... - Мастер округло разводил руками, надувал щеки,
а взгляд ускользающий, куда-то вниз, на сапоги.
   - Где директор?
   - Только что здесь был... Вот-вот проезжал.
   - Свободной машины нет? Подбросить до Малахова.
   - Да вот, говорю, только что вездеход был. Ушел с директором.  Надо  бы
покликать.
   - Ладно,  дойдем  и  так.  А  нет  -  "газик"  нас  догонит,  -  сказал
Куропаткин. - Поди, трактор не завязнет.
   - Ну! - важно сказал  мастер.  -  Машина  трелевочная.  Все  в  аккурат
сделает.
   В Малахове пришли пешком. Там  вместо  колхоза  был  теперь  совхоз,  и
контора построена новая, и столовая - и тут же непролазная  грязь  посреди
села. Директор совхоза Николай Дмитриевич Паршин встретил нас  с  каким-то
болезненным выражением лица, словно у него мигрень была.
   - Бригадиры все как с ума посходили  -  перепились  в  честь  поминащей
субботы. Одна Малахова трезвая.
   - При чем тут поминащая суббота, когда тракторов нет, - ответил один из
сидевших у длинного стола, хмуро глядя в угол. - Говорят же вам - из строя
вышли. А чего нам делать?
   - Сколько тракторов на ходу? - спросил Баранов Паршина.
   - Ну, в ветчанском отделении всего четыре...
   - А где леспромхозовские?
   - Не пришли.
   - Как не пришли? Мне доложили, что выделили вам три трактора.
   - Вам доложили, а нам не прислали.
   - А ну-ка, соедините меня с директором леспромхоза, - приказал  Баранов
и сел за стол к телефону.
   -  Да  где  его  теперь  поймаешь?  -  отозвалась  от  стола  Малахова,
управляющая ветчанским отделением.
   - Никуда он не денется, - сказал  Баранов.  -  Давайте  звоните.  Я  им
покажу, как обманывать. И сводку мне!
   Тут   подъехал   "газик",   вытащенный   трелевочным    трактором.    Я
воспользовался случаем, чтобы не быть в  обузу  Баранову,  и  ретировался.
Дела у него спешные, разговоры откровенные, так  сказать,  не  деликатного
свойства, и нечего мне торчать свидетелем.
   Мы с Фединым поехали в соседнее село Норино к Ивану Ивановичу  Пушкину,
потомку знаменитых ювелиров по дереву.
   Помню, как-то зимой мы  все  с  тем  же  Николаем  Фединым  шастали  по
норинским избам, как попы, в поисках Пушкина. Куда ни заглянем -  все  тот
же ответ: был, но ушел.
   - Что ж он дома-то не сидит? - спросил я Федина.
   - Холостой. Скучно одному, вот и  ходит-бродит  по  селу.  Жениться  не
хочет. Ныне бабы, говорит, суете служат.  Зачем,  спрашивает,  они  теперь
замуж выходят? А чтобы соки твои пить да бездельничать. Нет, говорит, меня
они не проведут, не заманят.
   Мы нашли его валяющимся на печи. Хозяин с хозяйкой  сидели  за  столом,
вели негромкий разговор.  Топилась  трубка;  красноватые  отсвету  пламени
плясали на дощатой перегородке; красный абажур гасил  электрический  свет,
ото всего веяло покоем и уютом. Хорошо было в доме.  Мы  вошли,  у  порога
обмели валенки. Запахло свежестью и полынью. Узнав, что пришли мы  по  его
делу, Иван Иванович потянулся за валенками.
   - Куда вы на ночь-то глядя? - стали уговаривать нас хозяева. - Садитесь
к столу да беседуйте. У него теперь в доме только волков морозить.
   - А у меня "буржуйка" в мастерской, - сказал Пушкин. - Мы ее  в  момент
расшуруем.
   Иван Иванович надел валенки и живо спрыгнул  с  печки.  Он  был  высок,
строен, с лицом крупным, белым и оттого  казавшимся  утомленным  или  даже
нездоровым.
   В тот далекий зимний вечер мы  славно  поговорили  за  водочкой  да  за
горячей картошкой. Мы пекли ее на раскаленной "буржуйке", поджаривая  бока
до черной коросты. Пушкин показывал нам с Фединым дедовский наградной лист
- диплом I степени - за ту знаменитую самопрялку. И оказалось, что  премию
он получил не в Париже, а на Всероссийской кустарной выставке в 1913 году.
Как хорошо звучит - Всероссийская кустарная выставка!  И  диплом  выглядел
внушительно - на гербовой бумаге, написанный каллиграфическим  почерком  с
затейливыми росписями и большой гербовой печатью. А рядом с этим наградным
листом висела фотография дипломной работы Ивана Пушкина - ваза с  цветами:
никому и в голову не придет, что эта ваза и цветы вырезаны из дерева.
   - Где теперь эта ваза? - спросил я.
   - В Москве, в одном музее, - нехотя ответил Иван Иванович.
   Вся мастерская завалена была болванками высыхающего дерева - свилистыми
осиновыми чурбаками.
   - А зачем осина? Для топки, что ли?
   Пушкин снял с полочки и подал мне деревянный бокал с выточенным кольцом
на ножке; кольцо это свободно передвигалось от донца бокала до  тульи,  но
не спадало. Оно было мастерски выточено вместе с бокалом из одного и  того
же куска дерева.
   - Какое дерево? - спросил Пушкин.
   Я вертел бокал в руках,  долго  разглядывал  его  матовую  полированную
поверхность,  излучавшую  серебристый,  перламутровый  блеск,  и  не   мог
определить - что за дерево? Волокна почти не просматривались.
   - А вы поглядите на свет, -  Пушкин  взял  у  меня  бокал  и  поднес  к
лампочке.
   И чудо! Весь бокал просвечивался алым пламенем,  словно  был  отлит  из
густого розового стекла.
   - Какое же это дерево? - спросил опять Пушкин.
   Федин молчал и лукаво поглядывал на мастера.
   - Не знаю, - сказал я.
   - Осина! Это одна из самых красивых пород. В старину резали из осины  и
посуду, и брошки, и бусы, и церкви крыли осиной. Красивее крыши не было  и
нет.
   Над верстаками, на полочках вдоль стен, как в музее, покоился старинный
дедовский инструмент; и каких только видов  и  названий  тут  не  было!  И
рубанки с фуганками всяких форм и размеров, и сверла, и фигурные наструги,
и стамески, долотца и прямые лопаточками и загнутые ложечками, желобком...
И ножовки, и пилы  лучковые,  пилы-пропиловочки,  и  лобзики  величиной  с
серьгу. Дорогой инструмент,  столетний,  всевозможные  клейма  на  нем,  а
больше все спаренное кольцо - знаменитая австрийская отметина.  А  посреди
этого редкого великолепия,  рядом  с  "буржуйкой",  прилепился  деревянный
топчан, покрытый матрацем да ватным одеялом. Здесь жил и спал сам  мастер.
В изголовье на скамье стояли чайник, ведро и кастрюля с ковшом да  кружка.
Огромный пятистенный дом с резными  божницами,  шкафами,  кроватями  стоял
пустым и заброшенным. Сам хозяин нисколько о том не  печалился;  лазил  по
шкафам и полкам, доставал нам всякие резные вещицы: то вазы, то  шкатулки,
то гербы, то образцы  наличников.  Все  было  вырезано,  выточено  изящно,
любовно, не из корысти - вроде бы все это и ни к чему,  а  сработано  так,
ради забавы, от нечего делать.
   Я узнал, что Пушкин  окончил  московское  Строгановское  художественное
училище, и подивился тому, что он торчит здесь, в глухом углу.
   - Оформители везде нужны. Поехали в Москву! Мы вас обязательно устроим.
   Договорились" с Пушкиным встретиться в  редакции  "Известий"  (я  в  то
время работал там) и расстались.
   - Ничего у вас не получится из  этой  затеи,  -  сказал  мне  Федин  на
обратном пути.
   - Почему?
   - Устраивался он и в Рязани и в Клепиках. Но работал  до  первой  сдачи
своих изделий. У нас ведь как заведено? Что ты смастерил или  нарисовал  -
подай на суд божий. То  есть  принеси  начальству,  выслушай  замечания  и
переделай. А Пушкин этого не выносит. Придет,  покажет.  Стоять  -  стоит,
слушает, что ему переделать надо и как. Молчит. Только губы дрожат.  Он  и
так бледный. А тут  аж  посинеет,  ни  кровинки  на  лице.  Постоит  таким
макаром, послушает и уходит совсем, навсегда. Так что не придет он к вам в
"Известия".
   Но я верил, что придет: я видел, как он ловит оценочный взгляд и слово,
как охотно показывает свои изделия, хлопочет, суетится. Значит, есть в нем
тяга к работе на миру и скрытая  любовь,  жажда  к  тому  шумному  успеху,
который так окрыляет, подстегивает силы и вдохновение истинного мастера.
   И он приехал, позвонил в редакцию. Я оказался на месте.
   - Вы откуда звоните?
   - Снизу, из приемной.
   - Погодите меня. Я сейчас спущусь.
   Но когда я спустился вниз, его и след простыл. Спрашиваю вахтера:  тут,
говорю, был такой высокий, в черной  шапке.  Не  видели?  Видел,  говорит.
Звонил. Потом трубку повесил и ушел...
   ...На этот раз мы с Фединым застали его дома, в мастерской то есть.  Он
сразу начал показывать нам школьную образцово-показательную доску;  в  ней
был фокус - доска зашторивалась подвижной, сшитой из узеньких  пластиночек
шторой. Но куда уходила  эта  штора,  где  она  наматывалась  на  валик  -
увидеть, разгадать этот секрет  мы  так  и  не  смогли.  А  Иван  Иванович
радовался,   потешался,   как   ребенок,   видя   нашу   растерянность   и
недогадливость.
   - Что ж вы сбежали от меня в  "Известиях"?  -  спросил  я  его.  -  Или
обиделись на что?
   - Ни на что я не обиделся. А просто так. Посмотрел  направо,  посмотрел
налево - все лестницы в коврах. Народ по ним ходит важный да с портфелями,
с папками. Разве на таких угодишь? Ну и страшно стало.
   Только посмеивается.
   - Так и не служите нигде?
   - Так и не служу.
   - А на что живете?
   - Дранки [местное название просорушки]  делаю,  -  сказал  он  и  опять
засмеялся. - Старые просорушки развалились, а новых уже лет сорок  как  не
строили. Но просо еще сеют. Ну и всякому хочется  поесть  каши  да  блинов
пшенных. Вот я и приспособился.
   Он пнул  ногой  под  верстаком  какую-то  неуклюжую  деревянную  форму,
похожую на огромную ушную раковину, и сказал:
   - Вот с этими штуками езжу на чугунный  завод  в  Сынтул,  отливаю  там
нужные детали и устанавливаю в колхозах дранки. По двести пятьдесят рублей
за машину. Так и свожу концы с концами.
   Из Норина мы поехали в Ветчаны осмотреть остатки того  самого  дома,  в
котором останавливался когда-то Куприн. "В нашем распоряжении двадцать три
комнаты, но из них отапливается только одна, да и то так плохо, что в  ней
к утру замерзает  вода  и  створки  дверей  покрываются  инеем".  Дом  был
построен пленными французами, "ими же был разбит громадный липовый парк  в
подражание Версалю".
   - А еще пленные проложили дорогу, отсыпали насыпь от барского  дома  до
самой Курши, до церковного красного бугра, - это уж  Федин  пояснял.  -  В
парке было три пруда, фонтан, сирень, жасмин и всякие аллеи.
   Ничего от этих прудов да  жасминов  не  осталось;  на  берегу  какой-то
болотины жались чахлые заломанные кустики сирени; по границе бывшего  сада
или парка кое-где стояли черноствольные раскоряченные липы,  да  на  одном
углу в виде глаголя подымалась чудом уцелевшая лиственничная аллея. Вот  и
все, что осталось от "подражания Версалю".
   Дом сохранился наполовину, только левое крыло -  обшитый  тесом  фасад,
широкие резные наличники, кое-где проступающая темно-бордовая окраска, - а
правая половина дома с  центральным  двухсветным  залом,  с  колоннами,  с
портиком и крыльцом частично сгорела, а  частично  растаскана.  Обнаженный
сруб сложен из кондовых сосен, каждая толщиной в обхват.  Вот  уж  сколько
времени прослужили, да еще  почти  полвека  торчат  они  непокрытыми,  под
солнцем, ветром, дождем - и  все  еще  целехоньки,  ни  гнили,  ни  трухи;
стукнешь топором - звенят. Вот что значит русский кондовый лес.
   Мы заглянули в обшарпанные комнаты левого крыла: там  все  забито  было
старыми партами, школьными досками, поломанными скамьями и стульями.  Ноги
не протащишь. Эти комнаты служили складом всякой  рухляди  для  неподалеку
стоявшей школы.
   Мне  хотелось  проехать  до  куршинского  церковного  бугра  по  старой
отсыпной дороге.
   Федин только усмехнулся:
   - Ее давно разбили грузовиками: ездят  и  свои  и  леспромхозовские.  А
поправить дорогу некому. Так что в объезд надо.
   Федин  из  тех  знатоков,  которые  все  объясняют  не  с  апломбом   и
снисхождением, а с тихой извинительной улыбкой - будто им неловко  оттого,
что собеседник такой недогадливый.
   В объезд катили чуть ли не до самых  Култуков  по  весеннему  песчаному
полю,  сплошь  исхлестанному  автомобильными  шинами.  А   в   лесу   была
непролазная грязь, и мы долго петляли вокруг сосен и берез, выбирая  сухие
неизбитые места.
   Описывая жителей окрестных сел, Куприн  подчеркивал,  что  говорят  они
непонятным  певучим  языком,  цокая  и  гокая,  что  это,   мол,   потомки
поселившихся здесь давным-давно литовцев. И речка  по-местному  называется
Куршей, и на кладбище в часовне он видел темное католическое распятие.
   Часовни на кладбище не  было.  На  месте  ее  стояла  наспех  сляпанная
какая-то лубяная избушка с криво навешенной дверью и с деревянным  крестом
на крыше. Возле этой избушки толпился  народ  с  зажженными  свечами.  Был
послепасхальный день родительского поминовения.  Мы  подошли  и  заглянули
внутрь  избушки;  там  служили  панихиду  -  на  полочках  перед  дешевыми
бумажными иконами горели свечи, и на столе перед священником горели свечи,
лежал раскрытый псалтырь, по которому священник читал, помахивая  кадилом.
Под столом же, в ногах его, я  заметил  раскрытый  портфель,  из  которого
торчал большой медный крест, полуобернутый в темный плат. Видно было,  что
и псалтырь и кадило извлечены были все из того же черного портфеля.  Да  и
ряса, наверное, оттуда же. Была она мятая  и  короткая  -  едва  до  колен
доставала. Заметно было по всему, что  бедный  служитель  культа  проделал
сюда