е кидали...
   В Елатьму Мелешкины так и не переселились, осели навсегда в Кадоме.  Да
и район в Елатьме закрыли. Делать там нечего.
   Как-то лет через пять встретил я их в поезде на Москву.
   - Не мечтаете больше о Елатьме? - спросил я Дусю.
   Только рукой махнула:
   - Отмечтали. Наша мечта в коротком платье бегает...
   С годами трезвее мы стали. А тогда верилось, что все-то откроется  нам,
все-то сбудется, как мечталось. Время было такое.
   На другой день в райкоме у нас с Мелешкиным был иной разговор:
   - Запрещают заниматься промыслом? - спросил я.
   - Запрещают, - ответил он и, помолчав, добавил:  -  А  мы  поддерживаем
промысел, помогаем налаживать его.
   - Почему?
   - Нельзя без него. Земля требует затрат,  капиталовложений.  А  где  их
взять? Вот промысел и дает эти средства.
   - А что у вас за промысел?
   -  Раньше  были  льнозаводы,  ткацкие  фабрики,  ватные,  дерматиновые,
деревообделочные цехи, щепу драли, финскую стружку. Но все это отобрали  у
колхозов. Оставили одни  рогожные  кули.  Вот  те  колхозы,  которые  ткут
рогожные кули, еще держатся. Остальные на брюхе лежат.
   Мелешкин вынул из стола несколько листов машинописного текста:
   - Это я выписал из энциклопедии  1902  года.  Смотрите,  в  Касимовском
уезде раньше промыслом занималось почти двадцать семь  тысяч  мужчин  (это
помимо города), да не менее трех  тысяч  женщин  обрабатывало  козий  пух,
который шел потом на Нижегородскую ярмарку, оттуда в Оренбург, где из него
вязали знаменитые оренбургские пуховые платки.  Промысел  был  всему  делу
голова. Поденщиков и батраков насчитывалось всего 477 человек. А плотников
было более пяти тысяч. Теперь же остались одни рогожные кули.
   Мы поехали по разбитой проселочной дороге, сплошь покрытой разливанными
лужами; дорога извивалась, как Змей Горыныч, ныряла из деревни в  деревню,
словно пыталась оплести и удушить грязью все живое.
   - Раньше здесь хорошо льны росли, - сказал Василий Иванович,  глядя  на
жидкие озими.
   - Отчего ж теперь не растут? Земля испортилась?
   - Земля все та же... Раньше свои льнозаводы были, сдавали  льноволокно.
А теперь вези тресту аж в Туму или в Касимовский район.  Невыгодно  тресту
сдавать, вот и льны не сеют, - говорил  Мелешкин.  -  В  Алексееве  колхоз
держал ткацкую артель. Зимой колхозники тик ткали. Хорошее подспорье было.
Так отобрали, артель фабрикой теперь называют. Но какая это фабрика? У них
добрая половина на ручных станках ткет. Смех! Зато уж  колхоз  захирел.  У
Самсона Белокурова в Оськине фабрика дерматиновая была, и  колхоз  крепкий
был. Отобрали фабрику...
   - Кто ж на этих фабриках работает?
   - Да те же колхозники. Раньше председатель  колхоза  распоряжался  всем
один, и правление было одно - и для фабрики, и для колхоза. Жатва подошла,
к примеру, фабрику на замок - и все в поле. А теперь на фабрике  директор.
У него свой план. Он колхозу не подчиняется. А  убирают  поля  все  те  же
люди, но теперь они ходят в колхоз как бы на помощь.
   Благая мысль - перерабатывать на месте свое сырье и  отвозить  далекому
потребителю  готовую  продукцию  -  стала  узаконенной  позднее  известным
постановлением правительства о создании агропромышленных комплексов.  А  в
те времена эта мысль решительно пресекалась.
   Грустно и тогда было слушать сетования растерянных хозяйственников.  Да
и теперь невесело подумать - сколько  крепких  хозяйств  осажено  было  на
карачки не только в Мещере, но и по  всей  нечерноземной  полосе,  издавна
сочетавшей сельское хозяйство с  промыслом.  Это  еще  наше  счастье,  что
многие изворачивались...


   При въезде  в  село  Уткино,  на  отшибе,  посреди  заросшего  клевером
пустыря, уклонисто переходящего в  просторные  озимые  поля,  стоял  новый
бревенчатый дом; в широких окнах, охваченных желтыми, еще не  потемневшими
наличниками, и в высоком, в свежих затесах крыльце, и  в  светлой  тесовой
изгороди - во всем чувствовалось какое-то  приветливое,  веселое  радушие:
входите, люди добрые! Есть у нас и на чем присесть и  чего  съесть-выпить.
Это правление колхоза "Новый путь".
   В большом  кабинете,  чистом,  светлом,  оклеенном  дорогими  вагонными
обоями, мы  познакомились  с  председателем  колхоза  Кирюшовым  Афанасием
Гавриловичем, человеком пожилым, но подвижным. В его быстрых жестах, в его
цепком взгляде чувствовалась добрая хозяйственная хватка.  И  разговор  он
вел бойко, пересыпая речь цифрами:
   - Что дает нам кулечное дело? За прошлый сезон мы получили сто тридцать
тысяч чистой прибыли в новых деньгах. Куда идут эти  деньги?  Поедемте,  я
покажу вам.
   За оврагом, на пологом въезде, в строгом порядке  тянулись  вдоль  села
коровники, телятник,  свинарники...  дворы,  дворы.  Каменные  фундаменты,
бревенчатые стены, рифленые серые, как речные плесы,  крыши...  Где  конец
им? Мы ехали вдоль животноводческого городка несколько минут.
   - Вот вам и кули, - посмеивался Кирюшов. - Чистое золото! А кредиты  на
промысел не дают.
   - Почему же не дают кредиты?
   - Говорят - неплановое производство. Не положено. Просто смех! И агента
своего по закупке мочала держим  в  Башкирии.  И  платим  за  мочало  выше
закупочных, кооперативных цен. И вагоны не дают нам для  перевозки  сырья.
Так мы по праздникам перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках  на
вагоны вместо мочала пишем - зерно. Мочало нельзя, ни-ни... не планово.
   В тот день добраться до соседнего  села  Бусаева  нам  не  удалось.  Мы
хотели посмотреть ткацкую фабрику, то есть бывшую ткацкую артель,  которую
отсоединили от колхоза в 1960 году, отчего хозяйство захирело. Сели  мы  в
чистом поле на высоком бугре, сели посреди дороги на все четыре колеса, на
дифер. Копались до глубокой ночи.
   Ездить на автомобиле по лесным мещерским дорогам, да  еще  в  слякотную
осеннюю пору, в то время умел разве что один Василий  Маркович  Кленушкин,
старый тумский шофер, чудо-богатырь. Говорили про него,  что  он  один  за
передок подымает "газик", что он с лопатой ходил на медведя,  что  он  мог
опрокинуть воз сена, что ставил на колеса  телегу,  груженную  трестой,  и
всякие прочие чудеса рассказывали  про  него.  Осенью  шестьдесят  второго
года, когда по лесным дорогам ходили только трактора, Кленушкин  на  своем
"газике" возил меня и в Ветчаны, и в Култуки, и в Княжи, и в Уречное, и  в
Мамасево - в самые глухие медвежьи  углы  Мещеры.  Ездили  не  столько  по
дороге, сколько чистым полем или по  мелколесью.  Глянешь,  как  он  чешет
напролом, подминая частый молодой соснячок, спросишь с опаской:
   - А не засядем в лесу-то?
   Только блеснет исподлобья круглыми медвежьими глазками:
   - Это уж отойди проць, как говорят у нас в Малахове.
   Еще у него была любимая поговорка:
   Чтобы наш рязанский лапоть да воду пропускал! Ни в жисть.
   В багажнике возил  он  с  собой  полный  набор  шанцевого  инструмента,
которого хватило бы оснастить целый саперный взвод. Под Княжами мы  топли.
Срубили из бревен целый ряж, вывесили жердью "газик" и поехали дальше...
   Признаться, меня  давно  разбирало  любопытство,  мне  хотелось  самому
проверить, убедиться: так ли однообразно темны были жители окрестных сел и
деревень, описанных Куприным полвека назад? Дело не в грамотности, а в том
своеобразном укладе жизни,  одежде,  говоре,  повадках,  наконец,  которые
отличают жителей одного села от другого. Эдакое  своеобразие  складывалось
веками  и  было  живой  достоверностью  каждой  общины,  отличало  ее   от
иных-прочих, как неповторимые черты характера отличают одного человека  от
другого. Уж если дожили до скучного единообразия, тут пиши пропало.
   Нет, не дожили, не дошли до этой плоскости. Окрестные села своеобразны.
Даже села в одном колхозе довольно резко разнятся.
   Про жителей села Уречного тут  говорят:  "Эти  четвертинку  на  пятерых
выпьют  и  на  другой  день  еще  оставят".  В   Уречном   живут   потомки
прославленных плотников и столяров. Трезвенный  народ.  В  Колесникове  же
выпить не дураки. Мы, говорят, люди веселые, музыку любим. Ежели кто донес
на своих - котел на голову тому надевают на сенокосе  и  палками  бьют  по
котлу. Пусть запоминает нашу музыку. Озорники, выдумщики...
   А в каких-нибудь семи верстах, среди такого  же  леса  угрязло  унылыми
серыми  избами,  похожими  на  колодезные  срубы,  село  Княжи.   "Эти   -
колодезники. Народ смурной.  Их,  говорят,  князь  в  карты  проиграл".  И
дразнят их в округе: "Иван, завязывай!" Ремесло  у  них  было  нелегкое  и
опасное.  Порой  копали  колодец,  копали,  а  воды  все  нет.  И  страшно
становилось - а ну-ка стенки  колодца  завалятся  и  накроет,  прихлобучит
землей? Вот и удирали порой колодезники раньше времени, удирали потихоньку
из чужой деревни, так и не докопавшись до  воды.  "Иван,  завязывай!"  Это
значит - пора удирать. Завязывать надо походный мешок.
   Всего в трех верстах отстоит  от  Малахова  село  Дмитриеве,  но  какая
разница не только в облике сел, но даже в конструкции изб!  У  дмитриевцев
дома  большей  частью  пятистенные,  обшитые  тесом,  крашенные   масляной
краской, с резными  карнизами,  затейливыми  наличниками.  И  даже  дом  с
мезонином есть. И на сельской улице чисто - трава-мурава и палисадники.  А
в Малахове избы  какие-то  серые,  с  подклетом,  стиснутые  по  бокам,  с
малюсенькими оконцами  под  самым  карнизом.  Многие  окна  волоковые,  не
растворяются - только отодвигается в сторону одна половинка, точно  печная
вьюшка. И старики говорят нараспев: "Цао баешь ти", "Живем в избекесь".  И
грязь посреди села.
   - Объезжай-ка, милок, село-то полем. Тут у нас уж пятая машина тонет.
   И мы объезжали  Малахове  полем.  А  в  Малахове  не  только  правление
большого колхоза, но даже средняя школа стоит.
   В общем-то вид здешних сел определял  все  тот  же  промысел.  Норинцы,
уреченцы, дмитриевцы - народ  мастеровой,  работали  они  всю  бытность  в
отходе плотниками и каменщиками на стройках. А малаховские и  култуковские
ходили в далекие леспромхозы, профессий у них нет - работали  подсобниками
и разнорабочими.
   -  Куда  им  тянуться  за  нашими!  -  наперебой  расхваливали  "своих"
председатель колхоза из Колесникова Воропаев и парторг Федин. - У нас есть
такие столяры, что гостиницу "Москва" отделывали, павильоны на выставке  в
Москве! Климшов Федор Захарович из Норина.
   - А зять его?
   - А Яков Петрович Артамонов!
   - А Емельян Иванович из Уречного?
   - А Иван Иванович Пушкин! Его изделия в музей попали.
   - А дед его, Кузьма Иванович Букин? В Париже первую премию получил,  за
самопрялку. Говорят, она в Эрмитаже хранится.
   - Дан то ж до революции было. Это не в счет.  До  революции  тумаки  по
всей России хоромы строили.
   - Да что по  России!  -  подхватывал  Федин.  -  В  Китае  строили,  на
Филиппинах, в Австралии! Везде знают наших тумаков.
   Им доставляло удовольствие хвалиться своими колхозниками. Оба они  были
относительно  молоды  -  в  пиджаках,  при  галстуках  и  в   шляпах.   На
председателе велюровая шляпа, а парторг к пестрому в клетку пиджаку  надел
серую  зимнюю  шляпу  немецкого  фасона  с   приплюснутой   тульей   и   с
простроченными полями.
   Федин - восторженная душа - все-то он читал, помнит, знает.  О  чем  ни
спросишь его, ответит.
   - Откуда родом Бйташиха, последняя владетельница Гуся Железного?
   - Немка из родового поместья "Гуд".
   - У кого здесь гостил Куприн?
   - У зятя, управляющего поместьем. Фамилия его Нат.
   - А кто построил тот самый барский дом, где останавливался Куприн?
   -  Пленные  французы.  А  руководил  сам  фельдмаршал  Петр  Михайлович
Волконский, дальний родственник Льва Толстого.
   - Да, это все верно, - кивал  головой  Воропаев  и  вдруг  изрек:  -  А
молодежь у нас хорошая. Шестерых в  прошлом  году  в  институт  отправили.
Прямо с фермы. Да вот и фотокарточка.
   Воропаев вынул из кармана фотокарточку: четверо девчат и два парня,  на
переднем плане - сам председатель, он что-то говорит, подняв кулак.
   - Кулак не на месте оказался, - извинительно улыбнулся Воропаев.
   - Между прочим, обратите внимание  на  этого  белобрысого  паренька,  -
указал Федин на крайнего парня на фотографии. - Хлопцев Володя. Он  сирота
у нас. Мы ему стипендию платим от колхоза. Тридцать три рубля в месяц.
   - А сколько на трудодень платите колхозникам?
   Федин засмеялся, ответил Воропаев:
   - Дак ежели все со всем посчитать - пожалуй, по три рубля выйдет.
   Было это в шестьдесят втором году, тогда любили так вот подсчитывать  с
карандашиком в руках. Воропаев и в самом деле взял карандаш, бумагу:
   - Значит, так: картошку копают - десятая часть идет им. Сено  даем,  то
есть луга нарезаем. Кому  по  гектару  за  теленка,  кому  так...  Хорошим
работникам.
   - Зерна по скольку дали?
   - Зерна не дали на трудодни.
   - А денег?
   - Денег? - Воропаев поглядел на потолок. - Деньги,  значит,  заработать
можно... В отхожий промысел ходят. Отпускаем.
   - Отпускаем только тех, кто  хорошо  поработал  в  колхозе,  -  пояснил
Федин. - А если он трудодней не выработал, так уж  не  отпустим  его  и  в
отход.
   - Да, да, вы не подумайте насчет шабашников. Этого у нас нет, -  быстро
подхватил Воропаев. - Наши  работают  в  постоянных  местах:  в  луневском
совхозе под Москвой, на биофабрике в Щелковском районе.  Нам  и  директора
знакомы, пишут письма, лес у нас берут, взамен посылают  шифер,  гвозди...
Оборот налажен.
   - А вдруг кто-нибудь из колхозников останется  там  и  не  вернется?  -
спросил я.
   - У нас порядок, - ответил Федин,  смущенно  улыбаясь.  -  В  июне  все
возвращаются домой. Ведь лето подходит, на  полях  работать  надо.  А  кто
опоздает - осенью не пустим.
   Они сильно беспокоились, что я смогу их уличить в потакании "деляческим
замашкам" собственных колхозников, и  поскорее  перевели  речь  на  другую
тему.  Чего  греха  таить,  подобные  опасения  в  то  время  были  весьма
основательны.  Наш  брат  журналист  любил  с  ходу  врезать  незадачливым
председателям, "распускающим" свои кадры. А то, что  эти  кадры  только  и
сводили концы с концами за счет этих сезонных увольнений из  колхоза,  это
мало кого трогало. Мол, перебьются, им ничто.
   - Условия у нас неплохие, - уводил меня в  сторону  Федин.  -  Возьмите
хоть культурно-просветительную  работу.  Не  хуже,  чем  на  производстве,
поставлена. Посмотрите наш парткабинет. На  общественных  началах  держим.
Одних журналов выписываем до десяти названий.
   Парткабинет и в самом деле был приличный  -  много  журналов  и  газет,
всякие диаграммы на стенах,  на  них  все  выписано  добросовестно:  какой
валовой сбор зерна намечен на 1980 год, и какая урожайность, и какая будет
культура построена.
   - А страданье играют еще на селе? - спросил я.
   - А как  же!  -  обрадовался  Федин.  -  По  вечерам  село  обслуживают
радиофицированные точки, а после - самодеятельность.  То  есть  девчата  с
ребятами по селу ходят, сормовского играют.
   Я пожалел, что проявил интерес к этой культуре. Меня  поселили  в  избе
напротив столбового громкоговорителя - и  шумел  он  железным  голосом  до
двенадцати  часов  ночи.  А  потом  перед  избой   сходилась   эта   самая
самодеятельность - голосистые девчата под гармонь с припевками отплясывали
до утра сормовского да цыганочку.
   Видал я и отходников, говорил с ними, убедился - совсем не  легкая,  не
прибыльная у них работа, и жизнь не сладкая, как  заверяли  нас  частенько
газетные фельетонисты.
   В том же Дмитриеве ничем  особенным  не  выделялся  из  общего  порядка
пятистенок Баринова  Николая  Нестеровича.  Просторная,  светлая  горница,
застланные пестрыми половичками полы. Широкие скамьи вдоль  стен.  Плакаты
на стенах. Хозяин удивительно моложав, стройный, подтянутый, весь какой-то
коричневый, словно продубленный загаром, без единой морщинки, без  седины.
И диву даешься, что ему перевалило уже за пятьдесят. В отход он ходит  уже
лет тридцать пять.
   - И дед мой ходил, и отец, и я хожу, и сын.  Все  мы  отходники.  Отец,
бывало, с осени брал две смены белья, две пары  лаптей  да  кочедык,  чтоб
лапти в дороге подковыривать, и уходил.
   - А вы когда уходите?
   - И я с осени. Сын, слава богу, устроился на работу завхозом. Ныне дома
останется.
   Бригада их работала на Щелковской биофабрике  уже  шесть  лет.  Строили
многоквартирные дома. Каждый год зачисляли их на семь месяцев "в рабочие".
Работали по обычным расценкам.
   - Только  перерабатываем,  чтобы  домой  деньжат  привезти,  -  пояснял
Баринов. - Жилье там, конечно, неприспособленное.  То  в  брошенном  клубе
живем, то в доме, который строим. Третий этаж строим, а  в  первом  живем.
Времянку ставим - трубу в форточку, и газуй!
   - Так и живете семь месяцев?
   - Иногда и поболе, до двадцатого июня. Бывало, придешь домой -  детишки
малые не признают тебя. Дичатся! А теперь мы в январе на месяц приходим  -
сено с лугов возим.
   - Да где ж вы больше работаете, на стройке или в колхозе?
   - На стройке боле.
   Я смотрел на густо исписанные страницы его трудовой книжки и все  более
удивлялся - что ни год, то новая запись, а в конце одна  и  та  же  фраза:
"Уволен по отзыву колхоза".
   У Емельяна Ивановича из села Уречного такая же трудовая книжка. Подошло
время ему идти на пенсию, а стажа не хватало, хотя работал он на  стройках
с  1917  года.  Правда,  Минаеву  удалось  получить  пенсию,  но  лишь  по
инвалидности. Говорил он о себе как-то нехотя:
   - У нас иные плотники расчетные книжки на курево расходуют. Все  равно,
говорят, стажа не выполнишь. Вот и уходят к дяде Ване.
   - А кто такой дядя Ваня?
   - К дяде Ване итить - значит по чужим колхозам  шляться.  По  договорам
работать.
   - А, это шабашники? - догадался я. - Есть у вас в Уречном такие?
   - Человека четыре есть. - Емельян Иванович насупленно  помолчал,  долго
скручивал цигарку. - Специальность наша чурочной  стала.  Теперь  плотника
хорошего не вырастишь.  Работаем  и  на  кладке,  и  землю  копаем  -  что
заставят. Бог знает  что  делаем.  Нешто  на  таких  работах  вырастет  из
молодого хороший плотник? Раньше мы, бывало, от Москвы до самого  Сергиева
Посада все дома рубили. Вот тогда и  плотниками  становились.  Можно  было
научить ремеслу. А ноне, видать, никому это не нужно.
   Марка плотника из Уречного ценится высоко, и мастера здесь  сохранились
еще дивные.
   Какое это чудесное село! Стоит  оно  на  пологом  берегу  лесной  речки
Нармы; с одного конца подкрались к самым избам тихие камышовые плавни, а с
другого подошли высокие красноногие  сосны  как  посланцы  царя  Берендея.
Подошли и сгрудились перед самой околицей: то  ли  оттого,  что  село  уже
заняли приземистые раскоряченные ветлы - попробуй столкни их, то ли просто
залюбовались диковинной резьбой  наличников  и  карнизов  уреченских  изб.
Какая это резьба!  На  фоне  красных,  желтых,  оранжевых,  голубых  стен,
обшитых тесом, эти наличники кипенно клубятся, как взбитая пена, сорванная
с дальних речных перекатов и застывшая тут навсегда.
   - Таких и кружев-то не бывает! - удивляетесь вы.
   - Какие там кружева! - обидится иной здешний мастеровой. - Мы  режем  с
понятием да с подвеской, со слеги. А баба крючком  вяжет.  В  кружеве  нет
такой чистоты. Одна видимость только.
   Режут они в самом деле со слеги, то есть подвешивают к свободному концу
закрепленной жерди пилку, натягивают ее, второй конец веревки  привязывают
к  подножке.  И  работают  таким   образом   гибко   закрепленной   пилой,
"выкруживают", как выражаются уреченцы.
   И как они зорко, как ревниво следят за украшением изб. Тут своеобразное
соперничество. Попробуй спроси у любого из них:
   - Чья резьба красивее?
   Ответят уклончиво:
   - Ведь кому что нравится...
   Наличники режут подолгу, месяцами.
   - А чего делать-то?
   Стоит одному петуха на крышу поставить, как  все  один  перед  одним  и
петухов навы