ки  привезли  с  собой  на
колхозное собрание и прокурора и начальника  милиции.  И  даже  милиционер
Тузиков приехал. Правда, в зал его не пустили - он у входа стоял.
   Мотяков сел в президиум. По правую  руку  посадил  с  собой  начальника
милиции Змеева, по левую - прокурора Абрамкина.
   - Ну, кто говорить будет?
   Тут ему устроили нашу бреховскую канитель. Как-то я уже писал, -  народ
у нас дружный. Ежели сопрут чего  -  убей  -  не  допытаешься...  Мотяков,
значит, требует обсуждать Петю Долгого, а конюх наш Матвей Глухов встал  и
говорит:
   - Я вот насчет сбруи хочу сказать. Что ж это  получается?  Потник  весь
изопрел, а за тобой его числят, как новый. Он не токмо что в  упряжку,  на
подшивку валенок и то не годится.
   Мотяков горячится:
   - Вы мне бросьте эти прелые потники, враз  и  навсегда!  О  руководстве
говорить надо.
   - Дак и я про то же самое. Ведь сколько наш председатель  одних  прелых
потников списал! А таперика возьмем старые хомуты. У иного  не  токмо  что
обшивка, клещи раскололись... А мы председателя менять...
   Ну, шире - дале.  Такую  чепуху  все  понесли,  будто  сговорились.  До
полночи мололи. Абрамкин и Змеев не выдержали, шепчут Мотякову: "Ставь  на
голосование, не то мы все с голоду подохнем".
   Я тоже в президиуме сидел. А чего тут голосовать? Итак ясно  -  все  за
Петю Долгого. И соперника не было - я наотрез отказался. Легко было  после
Фильки Самоченкова идти. А после Пети Долгого, ну-ка  сунься!  Опозорят...
Ворота дегтем вымажут, не то по пьянке котел на голову  наденут.  Народ  у
нас отчаянный. Так Мотяков и уехал ни с чем.
   А осенью колхоз наш в передовики вышел, - больше  всех  зерна  сдал.  И
убрался раньше всех. Тут уж Петя Долгий силу взял, круто пошел вверх. Оно,
может быть, и его осадили бы, когда кукурузу толкали да луга  распахивали.
Но почему-то район закрыли; Мотякова пустили по речным  кадрам,  а  нас  в
Пугасово отдали.
   И оказались мы на отшибе. Кому на счастье, а кому и в горе. Колхоз  наш
таперика круглый миллионер. Хотя, по совести сказать, во многом  и  не  по
правилу хозяйство ведется. Но у  председателя  авторитет,  он  две  машины
легковых имеет и в депутаты вышел. Ему просто не укажешь...
   А меня лишили последней  руководящей  должности  с  окладом.  Укрупнили
сельсовет, прислали нового председателя из города. Окончательно  перестали
ценить у нас местные кадры. Варяги в моду вошли.
   На этом исторический эпизод моих писаний оканчивается. Колхоз встал  на
ноги. Для него всякая история кончилась. Потому как история  есть  борьба.
Она  перешла  в  другую  область.   История   таперика   вся   кроется   в
идеологической борьбе на литературном фронте. Все это нам надо  хорошенько
уяснить и проявлять бдительность.



        О ТОМ, КАК НАДО НАВЕСТИ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПОРЯДОК

   Хоть я и написал в самом начале, что жить мы стали хорошо, даже  лучше,
чем при коммунизме, а все ж таки порядок окончательный  наводить  надо.  И
наводить его надо как во внутреннем плане, так и в международном.
   Мы не должны забывать, что все человеческое общество делится на классы,
то есть на сторонников и на противников труда. Классы-сторонники  осознают
жестокую необходимость труда, а классы-противники предпочитают свалить эту
жестокую необходимость на плечи своих же  собственных  соседей.  И  вот  в
связи  с  таким  разделением  общества  на  классы  мы   видим   очередное
противоречие природы; таперика каждый человек любит свободу в своих личных
действиях, то есть независимость, самостоятельность, так и далее. С  точки
зрения отдельного человека свобода действий может  быть  даже  идеалом.  А
ежели взглянуть на этот идеал с общественной точки зрения, то мы увидим  в
нем величайшее зло. Ибо верно подмечено - и вор любит свободу. Ну, дай  ты
свободу каждому. И что же  получится?  Во-первых,  разбегутся;  во-вторых,
уедут туда, где лучше жить... Более того, несознательные элементы даже  за
границу подадутся. А кто же тогда будет работать на полях? Вот и выходит -
сила человечества  состоит  в  единстве  всех  действий,  а  независимость
отдельных членов общества, их свобода действий ведет к анархии. Поэтому мы
должны крепить единство наших рядов и строить светлое  будущее  не  только
теоретически,  но  и  практически.  Давайте  же  подойдем  к  этому   делу
организованно: выделим такое местечко  и  начнем  строить  город  будущего
строго по науке. Вот и подсчитаем на этом примере - во что  обойдется  нам
всеобщее строительство. И начнем привлекать народ. Законно!
   После постройки этого города мы могли бы показать воочию, как  выглядит
человек будущего. Стали бы возить туда все иностранные делегации, чтобы  и
они наконец поняли преимущества нашего строя. Я со своей стороны предлагаю
построить такой город на нашем бреховском бугре. Очень красивое  место,  и
видно далеко.
   Такой город будет вроде бы маяком, по  которому  можно  выверять  линию
главного направления. А то что у нас порой получается? Чем лучше мы живем,
тем все более отклоняемся. Возьмем хотя бы такой факт:  все  колхозы  ждут
очереди на дефицитные стройматериалы: на шифер, на цемент, на  железо,  на
машины, так и далее. А  наш  председатель  Петя  Долгий,  пользуясь  своим
авторитетом и связями, достал все это на стороне. Он построил вне  очереди
механизированную ферму на шестьсот голов, дождевальные установки провел на
тысяче га. Да мало того, он проложил у  себя  в  колхозе  асфальтированную
дорогу.
   Давайте разберемся с государственной точки  зрения  -  хорошо  это  или
плохо? Дороги с твердым покрытием должны прокладываться в  первую  очередь
там, где  больше  ездят;  сначала  -  дороги  областного  значения,  потом
районного  и  в  последнюю  очередь  местного.   А   Петя   Долгий   нашел
шибаев-грузин, которые продали ему битум, и все сделал наоборот.  Вот  вам
пример   мещанского,   местнического,   националистического   подхода    к
строительству светлого будущего.
   Жить для того, чтобы навести окончательный порядок на  земле,  то  есть
превратить этот ад в земной рай для сторонников  труда  -  вот  цель  моей
жизни.
   Но  на  нашем  пути  стоят  всякие  дельцы,  националисты,  маловеры  и
скептики, то есть ревизионисты, которые  пытаются  выделить  свое  "я"  из
нашего общего "мы". С ними мы должны решительно бороться  на  два  фронта,
ибо они не только наши враги, но и враги своего народа, стало быть,  враги
и для самих себя.

   1968



        Борис Можаев. По дороге в Мещеру

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том четвертый".
   М., "Художественная литература", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------



   Она  проходила  мимо  нашего  села  и  называлась  столбовой   дорогой,
большаком, Касимовским трактом, Крымкой, Владимиркой,  Муромской  дорогой.
По ней возили пшеницу и рожь с юга  на  Меленки,  Муром,  Павлове;  по  ее
широкому,  обвалованному  от  полей  прогону  гнали  скот  из  Тамбова  на
Егорьевск, на Москву. Шли по  ней  странники,  нищие,  богомолки.  По  ней
уезжали на заработки, в одну сторону - до Москвы, до Питера, в другую - на
Оку, на Волгу, на Каспий.

   На Муромской дорожке стояли три сосны,
   Со мной прощался милый до будущей весны...

   По ней гуляли отчаянные головы с топором за  поясом  да  с  кистенем  в
кармане, поджидали в темном месте богатых гостей.

   Едут с товарами в путь из Касимова
   Муромским лесом купцы...

   Это все про нее поется. Грабили да убивали в распадках  да  в  оврагах,
возле узких мостков - особенность повадок русских разбойников, подмеченная
еще Тургеневым. Я и сам давным-давно, подростком, проходил частенько  мимо
таких мосточков в чистом поле, - тут вот ветеринар был  застрелен,  а  там
барин убит молотком по голове. И передавалось это из уст в уста так живо и
подробно,  будто  бы  случилось  все  только  вчера.  "Запутались  кони  в
веревках. Почуяли неладное, забились, заржали.  И  он,  барин-то,  видать,
почуял конец решающий, застонал, заухал, как леший. Коней они  выпростали,
не тронули. А барина молотком  по  голове.  Заодно  и  кучера  прикончили.
Плакал кучер-то, на коленях елозил, умолял. Что я вам, говорит, сделал? За
что вы душу губите? Они ему - чудак человек, душу мы твою не тронем. Она в
рай пойдет, потому как сам ты невиновен, а пропадешь за компанию".  Многое
что делалось на Руси за компанию да на артели.
   От Касимова дорога разветвлялась: налево шла на  Туму  и  на  Владимир,
направо же -  в  Муром,  Павлово,  Нижний,  Саратов,  Самару.  На  широкие
волжские  плесы,  в  бескрайние  степи,  на  вольную   волюшку.   По   ней
возвращались по осени бурлаки,  в  сапогах  да  в  пушистых  малахаях  шли
удоволенные, хмельные.  "А  мы,  ребятишки,  гурьбой  за  ними,  ловим  за
разноцветные шарфы, по  домам  зазываем:  дяденька,  остановитесь  у  нас!
Горница просторная, лежанка возле  грубки,  брага  есть",  -  рассказывала
тетка моя, теперь уж покойная. Ах, дорога, дорога! Сколько по тебе  прошло
и проехало люду всякого роду-племени в ту страну, откуда уж никто  никогда
не возвращался?
   Шли по ней обритые арестанты в тюремных армяках, гремя  кандалами,  шли
этапом от ночлега до ночлега, то есть от тюрьмы до тюрьмы - Шацк,  Сасово,
Нестерове, Касимов... Эти тюрьмы  еще  стоят  вдоль  дороги  -  громоздкие
побеленные  каменные  кубы   с   квадратными   черными   прорубями   окон.
Нестеровскую тюрьму после упразднения  этапа  еще  в  прошлом  веке  купил
помещик Воейков и перестроил в спиртзавод. С той поры эта бывшая тюрьма  и
площадь вокруг нее стали бойким местом, соблазном для  окрестных  мужиков:
возили сюда картошку и свеклу, рожь и даже просо,  увозили  потихоньку  от
баб, продавали по  дешевке  и  тут  же  пропивали  выручку.  А  лет  через
тридцать, через сорок сюда же шоферы-леваки привозили колхозную картошку и
тоже пропивали. Помню, как в шестьдесят первом году в Юрьеве на  заседании
правления колхоза отчитывали одного орла;  он  стоял  у  дверного  косяка,
свесив голову,  держал  в  руках  шапку,  пощипывал  мерлушку  и  скатывал
шарики...
   - Ты с какой целью отвез колхозную  картошку  на  спиртзавод?  С  целью
воровства?
   - Нет... Отвез просто так, без цели.
   По этой дороге привозили к нам на базар из глухой лесной стороны всякую
всячину: кадки и самопряхи, донца, воробы, ступы, пехтели,  лапти,  онучи,
мед, пеньку, веревки, дуги расписные, колеса окованные, телеги на железном
ходу, шостинские телеги!  А  то  касимовские  сани,  подсанки,  саночки  с
расписным задником, с гнутыми копылами, с подрезами. Садись и лети хоть  в
Москву, хоть катай до самой Сибири - на любом ухабе не опрокинутся.
   Помню, в тридцать пятом году на подворье нашем  тумская  артель  тесала
сани. Не только что подворье - весь сад был  заставлен  штабелями  гнутого
дубового полоза. "Батюшки мои! - удивлялась мать. - Экая сила! Тут на пять
лет тесать, не перетесать". - "Эх, кума! - весело отзывался  старшой,  дед
Иван. - Быка не успеем съесть, как все сани разлетятся".
   По четыре, по пять саней в день  слаживали.  А  было  всей  артели  два
мужика и два подростка: Ванька да Спиряк. Спали ребята вместе  с  нами  на
печи, мужики - на полатях. Длинными осенними вечерами Ванька любил  сказки
рассказывать все про охотника да про волшебника:
   -  Настрелял  он  гусей  да  уток  столько,  что  всю  светелку   забил
пуховиками. И говорит  своей  жене  Марье  Красной  Ягоде:  "Спи  хоть  на
кровати, хоть прямо на полу - везде мягко будет".  Ушел  он  за  тридевять
земель в тридевятое царство - перо Жар-птицы искать, а  к  ней  подмулился
волшебник-чародей...
   - Баба, она что лошадь. За ней  глаз  нужен.  Дай  ей  волю  -  поперек
борозды пойдет. Всю тебе картину распишет, - отзывался с полатей дед Иван.
   Дед, потому что бороду носил, поддевку да лапти. А так - мужик мужиком,
не более пятидесяти лет. Тихон был помоложе, брился, носил пиджак, сапоги,
на фабричного смахивал, но лицом темен, хмур. Слова  из  него  клещами  не
вытянешь.
   Однажды мать вышла  на  заднее  крыльцо  позвать  мастеров  на  обед  и
удивилась:
   - Гляди-ко! Да вы до обеда четверо саней вытесали. Эдак вы  и  до  зимы
управитесь.
   Наутро Тихон не встал с полатей, лежал кряхтел, охал и матерился:
   - Поясница отнялась... Сглазила меня баба, туды ее растуды...
   - Да что ты,  Христос  с  тобой!  Чтоб  сглазить,  черный  глаз  нужен,
тяжелый. А у меня не токмо что глаз, рука легкая. Случается курице  голову
отсечь - час трепыхается. А ты - глаз дурной. Что ты, Христос с тобой?!
   - Нет, сглазила. Умывай меня!
   Пришлось умывать... "А чтоб тебя скосоротило!" Так  мало  того,  ведите
ему бабку, пусть банки ставит, пятки керосином смазывает да отчитывает.
   Приходила бабка Катя Кирдашина... И банки ставили,  и  пятки  керосином
смазывали, и в спальную уложили его, на хозяйскую кровать,  на  перину.  И
доктора вызывали. Пришел Семен Терентьевич, осмотрел. Радикулит,  говорит.
Не надо в одной рубахе на ветру работать. А тот все свое - сглаз, туды  ее
растуды! Так и уехал в свою Туму, не простив этого "сглаза".
   Тумак, он тумак и есть. Сказано - глухая сторона. Лешаки да разбойники.
   Давно меня влекло в  ту  сторону,  где  когда-то  разбойники  водились.
"Проедешь от Тумы до Окатова  -  доедешь  до  Саратова",  -  говаривали  в
старину про те места.
   "Тума железная, а люди в ней каменные" - это Куприным  записано.  Бывал
он там, жил в барском доме в Ветчанах, описывал окрестные столетние  боры,
местное население, которое "говорит непонятным для нас певучим цокающим  и
гокающим  языком  и  смотрит  на  нас  исподлобья,  пристально,  угрюмо  и
бесцеремонно".
   Однажды в начале шестидесятых годов случилось мне ехать  на  электричке
из Москвы в Рязань. В вагонном тамбуре я наткнулся на груду мешков,  возле
которых стояли трое мужиков и бойко отбивали нападение кондуктора:
   - Да ничего твому вагону не сделается.
   - Ничаво, ничаво... - передразнивал их молодой щеголеватый кондуктор. -
Одного мусору после вас останется ворох.
   - Веник дашь, сами и заметем. Делов-то, тьфу!
   - А ты не плюйся.
   - Это я к примеру.
   Пассажиры были в стеганках, ватных брюках и в валенках. Лица  давно  не
мытые, усталые, но довольные, радостные.
   - Чего везете? - спросил я.
   - Пашано, - ответил тот, что был постарше.
   - Куда?
   - Домой, в Тумский район.
   - Неужто в Москву за пшеном ездили?
   - Да мы попутно. Из лесу едем, домой на побывку. В отходе мы.  Нас  тут
целая артель.
   Мы разговорились. Работали они на лесозаготовках где-то  в  Костромской
области. Чем  дольше  я  разговаривал  с  ними,  тем  все  более  и  более
удивлялся. Колхоз у них большой, одних мужиков более  трехсот  человек.  С
осени большинство колхозников отправлялись в  отхожий  промысел  до  июня.
Работали, кто где устроится: и на стройках, и в  лесу,  и  где  бог  даст.
Приезжали домой на праздники да на уборочный сезон.
   - А почему не занимаетесь этим промыслом у себя дома? - спросил я. -  И
лес есть, и мастера.
   - Дома-то запрещают.
   Была та самая пора, когда считалось - все  беды  в  сельском  хозяйстве
происходят от нерадивости крестьян. То бишь эти колхозники  да  совхозники
все больше на сторону глядят, промыслом занимаются; да  своими  огородами,
да личным скотом. А вот как сведем у них этих коров да поросят, да огороды
отберем, да промыслы всякие  отберем,  так  волей-неволей  будут  смотреть
крестьяне только в землю, кормиться от земли -  то  есть  лучше  будут  ее
обрабатывать,  стало  быть,  больше  давать  государству  продуктов.   Все
казалось вполне логичным. Но элементарная логика для земли - вещь лукавая.
Сельское хозяйство не семинария, здесь универсальную логическую фигуру  не
подберешь. Словом, промысел отбирали у колхозов для  того,  чтобы  поднять
культуру  земледелия,  но  на  самом  деле  урожаи   понизились,   настала
бескормица, скот отощал, колхозники уходили на сторону.  Потом  попытаются
поправить дело распашкой лугов да клеверов да кукурузу двинут на это самое
травополье. Но это потом...
   А в ту пору я впервые добрался до  Тумы.  Село  как  село:  однообразно
длинная улица вдоль шоссе, эдак километра на три с гаком, дома деревянные,
большей частью старые; магазины размещены то в старых лавках, то в длинных
кирпичных пакгаузах - бывших торговых складах; и клуб похож  на  такой  же
длинный красный пакгауз. Церковь огромная, с белыми пилястрами, с  высокой
трехступенчатой колокольней, с  хорошо  сохранившейся  наружной  росписью.
Изредка попадаются забавные дома с чешуйчатой кровлей, с резными коньками,
с крыльями, с фигурными окнами. Посреди села огромный, в несколько звеньев
двухэтажный  дом  под  зеленой  крышей  с  резными  наличниками  -  старая
гостиница. Новых кирпичных домов мало - раз-два, и обчелся.  Некоторые  из
них двухэтажные из силикатного кирпича: райком да жилые дома для служащих.
Что еще? Рынок посреди села, напротив железнодорожной станции; сопение  да
гугуканье тепловозов на путях, да высоченная труба кирпичного завода,  как
божий перст, грозит небу.
   Остановился ночевать у  первого  секретаря  райкома  Василия  Ивановича
Мелешкина.  Он  был  женат  на  Дусе  Демидовой,  моей  однокласснице   по
потапьевской десятилетке. Потому и пригласил.
   Жили они в бывшем поповом доме на каменном фундаменте из красного лесу.
Хороший дом, особенно изнутри: потолки чистые, желтые -  ни  щелочки,  как
слитые, крашеные, шириной в полметра половицы, двери высокие двустворчатые
- филенки резные с наплывами, массивные бронзовые  ручки,  печи  кафельные
белоснежные с надраенными  бронзовыми  отдушниками  на  цепочках,  светлые
обширные окна. Красота!
   На столе грибки соленые да отварные, варенья разных сортов:  черничное,
брусничное, малиновое, моченые яблоки, помидоры свежие  и  розовое  свиное
сало толщиной в ладонь.
   И воспоминания, воспоминания до глубокой ночи.
   - Помнишь, как химик наш, Ашдваэс, грохнулся на льду с велосипеда?
   - А помнишь, как Питерсон (тоже прозвище учителя) уснул на плащанице  в
церкви? Вася, милый, вот  была  потеха.  Поехал  он  к  попу  в  гости  на
праздник. Зятем ему доводился. Напился, ушел в церковь и  завалился  спать
на плащанице. Тот забыл про него,  вечерню  пришел  служить,  а  этот  как
захрапит. Перепугал насмерть прихожан.  "Христос  воскрес!"  -  кричат.  И
томаром из церкви. В дверях передавились. Потом фельетон  был  в  районной
газете.
   - И что в итоге?
   - А ничего. Посмеялись да и позабыли.
   - А куда делся Ванька Козел?
   - Этого в райпотребсоюз перевели.
   - Что за Козел?
   - Да  директор  наш,  бывший.  Он  Леонардо  да  Винчи  звал  Леонардом
Давыдычем. Выдвиженец.
   Взрывы веселья сменялись печальным помином и снова смехом.
   - А где теперь Малек? Не слыхал?
   - Он же погиб.
   - Да, да... погиб... И Пиня погиб, и Сэр, и Натурщик...
   - Прозвища у вас были какие-то нелепые.
   - На то они и прозвища. И у него тоже  было  прозвище  -  граф  Можаев.
Ха-ха-ха! Маленький такой был, худенький, но важный.
   Дуся Демидова работала директором средней школы.  Рассказывая  о  своей
работе, вдруг погрустнела:
   - Счастливые вы. То в Москве живете, то в Рязани. А нас загнали в сырую
Туму, и торчи здесь.
   Под конец размечталась:
   - Вася, говорю, устрой так, чтобы в  Елатьму  нас  перевели.  Там  Ока,
пароходы, сады на высокой горе... Совсем другой свет.
   А я ей говорю:
   - Мы только из Елатьмы. Тоня Анохина... Шурку Анохина помнишь? Тюльку?
   - Ну как же? Тоже наш одноклассник и секретарь, - это мужу.
   Тот мотнул головой, знаю, мол.
   - Тоня Анохина также вот мечтает удрать из Елатьмы в Рязань.
   - Они избалованные. Им повезло. - Дуся помолчала. - Он в обком попал. А
нас куда только н