ром Бродский рассуждал часто и охотно, с наслаждением цитируя большими
кусками "Осень", "Запустение" или "Дядьке-итальянцу". Название сборника
1987 года "Урания" -- это дань Баратынскому ("Поклонникам Урании
холодной..."). Помимо больших элегий и других стихотворений Баратынского,
он также помнил много стихов Вяземского. Вяземский -- это, пожалуй, вторая
фигура в пушкинской плеяде, особенно привлекавшая Бродского. Очень хорошо
он знал и Батюшкова. Мне кажется, что такие замечательные поэты, как
Жуковский и Денис Давыдов, интересовали его меньше. Во всяком случае в те
периоды, когда я особен-
 _______________
 1 Характерно, что Бродский не раз вспоминал в разговорах ироническое
замечание Ахматовой о литературоведе М.: "Что это за пушкинист, который не
знает французского!"

16

но увлекался их творчеством, мне казалось, что Иосиф не вполне разделяет
мой энтузиазм, хотя, отвечая на мои восторги, он демонстрировал очень
глубокое знание и этих поэтов. Замечу заодно, что он совсем прохладно
относился к моему любимому Некрасову, уважительно, но сдержанно к Фету и
только об Алексее Константиновиче Толстом, из поэтов середины века, говорил
охотно, ставил его ироническую поэзию очень высоко, особенно "Сон Попова"1.
По-моему, он недолюбливал Тютчева. Каждый раз, когда разговор заходил о
Тютчеве, Иосиф не преминывал пройтись по поводу "гадкого" и "сервильного"
(его слова) "второго тома", то есть политических и патриотических
стихотворений. Мне не припоминается никаких разговоров о Лермонтове, но
известно, что в юности Бродский высоко его ценил, а своим ранним
привязанностям, литературным и жизненным, он никогда не изменял. Лояльность
была исключительной чертой Бродского. Нужно было как-то уж особенно
оскорбить его предательством или мелкотравчатостью, чтобы он разлюбил,
раздружился, чего Лермонтов в силу естественных причин сделать не мог.

В 1988 году нью-йоркское издательство "Фаррар, Страус и Жиру" выпустило
антологию русской поэзии XIX века. На обложке этой небольшой книги помещен
фрагмент одной из самых чарующих акварелей Бенджамина Паттерсона
(1750--1815), "Вид набережной Васильевского острова", и название для
антологии придумано графически и фонетически элегантное (что, естественно,
теряется в переводе) -- An Age Ago ("Век назад"). "Фаррар, Страус и Жиру"
-- издательство не из самых больших, но из самых интеллигентных,
специализирующееся исключительно на качественной американо-английской и
переводной художественной прозе, эссеистике и поэзии. Оно было основным
американским издательством Бродского и обращалось к нему за советами
относительно русской и других славянских литератур. Антология русской
классики в переводах Алана Майерса2 была в значительной степени детищем
 __________
 1 Первая строка стихотворения "Одной поэтессе" (1965), которая у многих на
памяти, "Я заражен нормальным классицизмом...", является парафразой,
"ответом" на строку из "Сна Попова": "Иль классицизмом вы заражены?" --
кричит возмущенный министр бесштанному посетителю.
 2 Алан Майерс -- английский историк и переводчик русской поэзии, друг
Бродского; ему и его жене Диане посвящен цикл "В Англии".

17

Бродского. Бродский написал для книги предисловие и небольшие заметки об
одиннадцати авторах, из чьих стихов она составлена (Жуковский, Батюшков,
Вяземский, Пушкин, Баратынский, Языков, Лермонтов, Тютчев, А. К. Толстой,
Некрасов и Фет).

Бродский несомненно знал о Пушкине и пушкинском веке больше, чем это
приоткрывается в публикуемых материалах. Помимо колоссальной начитанности
(и замечательной памяти!), он, живя в России, имел уникальную возможность
напитываться пушкинианой, как он бы сказал, "by osmosis" ("осмотически"). С
младых ногтей он был окружен пушкинистами и пушкинистикой. Его старшим
наставником была Ахматова, а товарищем Яков Гордин. Семейство Томашевских
неоднократно оказывало ему гостеприимство то в ленинградской квартире на
канале Грибоедова, с грандиозной библиотекой покойного пушкиниста, то на
даче в Гурзуфе, откуда Бродский слал друзьям шутливые в пушкинском духе
послания1. Он знал Лотмана, академика Алексеева, нередко бывал в доме
Мейлахов и т.д., и т.п. Пушкиноведческие познания не могли не проникать в
стихи Бродского, но осмелюсь предположить, что, если бы круг его друзей и
знакомых и не включал в себя такого числа специалистов по жизни и
творчеству нашего первого поэта, если бы он и никогда не открывал их
сочинений, внимательный читатель все равно бы обнаруживал у Бродского, то в
самом сюжете стихотворения, то в подтексте непрекращающийся диалог с
Пушкиным2. Этого не могло не быть просто в силу глубокой традиционности
творчества Бродского, традиционности, конечно, не в формальном, а в
принципиальном смысле -- он дитя культуры, поэт культуры, и культура эта, в
первую очередь, русская культура петербургского периода, которая вся
одухотворена Пушкиным.

Русская петербургская пушкинская культура, в отличие от допетровской,
органически связана с европейской вплоть до классического наследия
античности.
 ____________
 1 В 1977 году из Нью-Йорка Бродский послал Виктору Голышеву письмо в
восьми онегинских строфах.
 2 Самый яркий пример такого диалога -- шестой сонет из "Двадцати сонетов к
Марии Стюарт" (1974) ("Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто
боль..."). См. увлекательный разбор этого текста у А. Жолковского: А.
Жолковский. "Я вас любил" Бродского: интертексты, инварианты, тематика и
структура" в кн.: Поэтика Бродского. Ред. Л.В. Лосев. Tenafly, N. Y, USA:
Hermitage, 1986, с. 38-62.

18

После Пушкина эта органика ни у кого так живо не проявлялась, как у
Бродского. В его последней книге, "О скорби и разуме"1, есть удивительное
эссе "Письмо к Горацию". Читая его, невозможно избавиться от ощущения, что
обращение к римскому поэту не прием, что писавший действительно верил в то,
что обращается к Горацию. И одновременно к другому любимому поэту -- Одену,
поскольку среди прочего в письме излагается странная идея метемпсихоза:
Оден -- воплощение Горация в XX веке. Мы знаем, что представление об
избирательном сродстве вплоть до полной слитности было глубоко укоренено в
поэтическом сознании Бродского. "Мы похожи; / мы, в сущности, Томас,
одно..." -- писал он, обращаясь к литовскому другу-поэту. Смерть не
разбивает такого рода отождествлений. Сам Бродский, цитируя "Жизнь и смерть
давно беру в кавычки, / Как заведомо-пустые сплЈты", пишет, что
"...Цветаеву всегда следует понимать именно не фигурально, а буквально --
так же как, скажем, и акмеистов..."2. Цветаева "не фигурально, а буквально"
обращалась в 1927 году к умершему Рильке, а Оден в 1936 году к лорду
Байрону (см. "Письмо к лорду Байрону" в 186 октавах). Гораций, Цветаева,
акмеисты (то есть для Бродского исключительно Ахматова и Мандельштам), Оден
(и Байрон) -- центр этого очерченного воображением Бродского
метафизического универсума может быть только один: Пушкин.

Так сложилось, что в последние недели жизни Бродский говорил о Пушкине,
перечитывал Пушкина и написал публикуемое ниже письмо. Самое замечательное
в этом не предназначавшемся для печати тексте -- объяснение творческого
процесса у Пушкина "изнутри", от психомоторики -- движения пера по бумаге.
Остается только заметить, что о пере и чернилах Бродский говорит со знанием
дела. Он не обзавелся компьютером, перепечатывал свои вещи на старой
механической пишущей машинке, шариковыми ручками пользовался лишь по
необходимости, а любил писать перьевыми вечными ручками, заправляя их
черными чернилами. В этом отношении, как и во многих других, он стоит в
конце великой традиции.
 ___________
 1 Joseph Brodsky. "On Grief and Reason". New York: Farrar, Straus and
Giroux, 1995.
 2 И. Бродский. "Об одном стихотворении". -- В кн.: Марина Цветаева.
Стихотворения и поэмы в пяти томах. Т. 1, New York: Russica Publishers,
1980, с. 55.

----------------------------------------------------------------------------

Джеймс Райс. О переписке с И.Бродским

В ноябре 1976 года Иосиф Бродский в течение недели гостил в Орегонском
университете (г. Юджин). За короткое время у него было десять выступлений.
Такая бескорыстная эксплуатация поэта проистекала из избытка чувств, его и
наших. Он обладал неистощимым запасом целительных слов и был готов делиться
ими со всем миром. Однако вскоре у него случился первый инфаркт1.

Между тем у нас завязались дружеские отношения и начался нерегулярный обмен
открытками, звонками, время от времени письмами, продолжавшийся до его
последних дней; общение скорее ради развлечения, чем официальное или
имевшее какую-либо цель.

В последних письмах мы с Иосифом обменялись
 _____________
 Джеймс Райс (James L. Rice) -- уроженец Чикаго, филолог-русист, профессор
Орегонского университета, автор книг: "Dostoevsky and the Healing Art: An
Essay in Literary and Medical History" ("Достоевский и искусство исцеления:
опыт литературно-медицинской истории"), Ann Arbor: Ardis, 1985 и "Freud's
Russia: National Identity in the Evolution of Psychoanalysis" ("Россия
Фрейда: вопрос национальной принадлежности в эволюции психоанализа"),
Brunswick & London: Transaction Publishers, 1993.

1 13 декабря 1976 года.

20

фотографиями наших трехлетних дочерей, и я рассказал ему случай из своей
жизни: как случайное чтение пушкинского "Горюхина" вернуло меня тридцать
лет назад к профессии, которую я на время оставил. В ответ Иосиф развернул
воображаемую картину -- Пушкин за работой.

Оба старые сердечники, мы порой обменивались сведениями медицинского
характера и о своем состоянии. В одном из дорогих для меня посланий
содержится следующее поздравление по поводу того, что я перенес первую
операцию но замене коронарных сосудов и остался в живых: "still living and
kicking"1 ("все еще жив и брыкаешься"). Характерная для Иосифа игра с
английским идиоматическим выражением подразумевает веселый каламбур: "still
living and complaining" ("все еще жив и жалуешься").

В конце последнего письма прибавлено несколько фраз о его собственной
болезни, которую он, как мне кажется, всегда воспринимал с большой
ясностью. Это, в свою очередь, заставило меня встревожиться по поводу
неожиданного возвращения моего собственного сердечного заболевания, за
несколько лет до того затихшего. Неделю спустя после смерти Иосифа мне
сделали вторую операцию по замене коронарных сосудов, то есть тот вариант,
который он уже не считал для себя практически реальным.

Юджин, Орегон, США

Перевод Л.Лосева

___________
1 Обычное английское разговорное выражение; в контексте ответа на письмо,
содержавшее жалобы больного, kicking может иметь и другое идиоматическое
значение: жаловаться.

----------------------------------------------------------------------------

Иосиф Бродский. Письмо Джеймсу Райсу

Дорогой Джим,
 короткая записка в ответ на длинное письмо -- это, несомненно,
демонстрация дурных манер, каковым ни один из нас не чужд.

Я на днях перечитал Горюхино1 и несколько других вещей и должен
поблагодарить тебя за то, что ты вернул меня к этому писателю. Мне не
совсем ясно, что именно тебя интересует (и, зная твой основной вектор --
"куда тебя несет", как говорят в этих краях, -- я и не претендую на такую
ясность); но я бы хотел развлечь тебя парой наблюдений, которые пригодиться
никому не пригодятся: ни тебе, ни никакому будущему ученому. Так оно мне
больше по душе. Я силен по части бесполезности.

Читая его, неизбежно начинаешь понимать, до какой же степени опозорилась
русская проза в этом столетии. Главный злодей, конечно, поток сознания. Мы
никогда не отличались ясностью выражения, но милый поток
 ___________
 1 Слова, выделенные курсивом, в оригинале написаны по-русски.

22

практически узаконил -- можно сказать, под эгидой Объединенных Наций --
нашу склонность к околичностям. Моя догадка состоит в том, что отчасти это
связано с технологией письма. Пушкин строчил пером; перо бежало через
страницу, и чернила на этом пере сохли довольно быстро. Учитывая такой
способ передвижения, у него, естественно, не было аппетита к причудам
нашего синтаксиса; длина предложения должна была быть самое большое
двадцать три строки. Полагаю, что единственное, в чем он был заинтересован,
это в том, чтобы рассказ продвигался. Если он когда и "грыз перо", то это
было в размышлениях о фабуле, о том, как скорее попасть "туда", а не потому
что его заботили проблемы стиля. Нужно также не упускать из виду, что он
был поэт, а для поэта предложение длиной в абзац нечто непредставимое.

Уже только по этой причине его неоконченные вещи не неокончены -- они
просто брошены. Из-за осознания того, что потребуются долгие годы -- или
месяцы, что хуже, поскольку более очевидно, -- чтобы добраться туда, где
его воображение уже побывало. То есть расстояние между позицией пера и
концом рассказа могло время от времени показаться ему слишком огромным,
чтобы перу продолжать погоню.

Но вполне помимо этого, хотя и именно из-за этого, такие вещи, как
Горюхино, не неокончены, потому уже, что его представление о ПЕЧАТИ
отличалось от нашего. Немедленная печать была ему недоступна; ее не было на
первом плане его профессионального существования, в отличие от писания
пером и заучивания наизусть (все они очаровывали дам, декламируя стихи,
которые знали наизусть). Когда видишь Горюхино в издании Томашевского,
думаешь: ну да, неоконченное. Но для него это были просто несколько
бумажных страниц, покрытых его почерком, рукопись, органический продукт его
существования. Куда больше, чем любая печатная продукция. И она была
покинута, я полагаю, в равной степени органически и по причинам в равной
степени органическим: из-за того, что слишком затянулась, ради верховой
езды' или потому что он подумал, что выходит чуть-чуть слишком
стилизованно, -- кто знает. Для пишущего с его скоростью перерыв -- неза-
 _____________
 1 В оригинале "из-за охоты" (hunt); таким образом получается: "a hunt, a
cunt".

23

висимо по какой внешней причине -- был органичен, столь же органичен, сколь
и само писание. Дисциплина -- можно назвать ее стилем -- налагалась самим
материалом, конечный пункт полностью зависел от средств передвижения. Это
было вроде путешествия в дилижансе (я уже совершенно затаскал это
сравнение).

С появлением диктовки (Достоевский), не говоря уж о пишущей машинке, игра
пошла другая. Каденции удлинились, синтаксис усложнился. Можно утверждать,
что это тоже было органично, только что у Пушкина проза имела больше
отношения к думанию, чем к разговору. Теперь же это стало органичным в
нарциссистическом, я бы сказал, метаболическом смысле. Сходство с тем, как
люди облегчаются, очевидно, и чтобы не рассусоливать другую прозрачную
(если это то слово, которое мне здесь нужно) мысль, позволь мне закончить,
сказав; что нынче вышеуказанное сходство гонит волну нашей журналистики.
<...>

Преданный тебе И. Б. 3 января 1966

Перевод Л.Лосева

----------------------------------------------------------------------------

Петр Вайль. Вслед за Пушкиным

В декабре 1995 и январе 96-го добрая половина наших телефонных разговоров с
Иосифом Бродским -- а они происходили два-три раза в неделю -- касалась
Пушкина. Это было всегдашним свойством Иосифа: когда он бывал сильно
увлечен какой-либо темой, то рано или поздно сворачивал разговор на нее.
Так, я часто узнавал целые фрагменты его устных высказываний в появившемся
через несколько недель эссе. Трудно судить, сложились бы размышления
Бродского о Пушкине в оформленный текст или нет, но уже то знаменательно,
что последние его дни прошли под знаком первого российского поэта. Оттого и
представляются важными любые свидетельства об этом.

В декабре--январе Бродский читал маленькие прозаические вещи Пушкина, в
частности -- "Египетские ночи" и "Историю села Горюхина". Речь
воодушевленного Бродского имела магнетический эффект: хотелось бросить все
и по мере сил соответствовать разговору. Естественно, я немедленно кинулся
перечитывать пушкинскую прозу.

Сразу же в "Египетских ночах" наткнулся на пассаж о социальной жизни поэта.
Надо было слышать, с каким подъемом во время следующей нашей беседы Бродский

25

заговорил о том, что ничего не изменилось с тех пор, как были написаны эти
строки: "Зло самое горькое, самое нестерпимое для стихотворца есть его
звание и прозвище, которым он заклеймен и которое никогда от него не
отпадает. Публика смотрит на него как на свою собственность; по ее мнению,
он рожден для ее пользы и удовольствия". И далее -- детальная расшифровка,
из которой Бродский со смехом особо выделял это: "Задумается ли он о
расстроенных своих делах, о болезни милого ему человека, тотчас пошлая
улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно, что-нибудь сочиняете!"
Понятно, что тут слышался отзвук собственных огорчений и хлопот, связанных
с нарушением privacy -- частной жизни: личной и семейной.

На мое замечание о том, что выступать с опубликованием своих мыслей и
чувств есть уже акт эксгибиционизма, и таким образом автор получает то, на
что, по сути, напрашивался, -- Бродский решительно возразил. Он сказал, что
это справедливо по отношению к сценическим искусствам, где публичность --
самое существо дела. Поэт же высылает на публику свои сочинения, а не
самого себя. И тут же добавил, что как раз в случае Пушкина неразличение
жизни и литературы привело к трагическому концу. Но ведь Пушкин был, что
называется, "в образе", поступал вроде бы в полном согласии со всем, что мы
о нем знаем, сказал я. На это Бродский заметил, что ко второй половине
тридцатых годов Пушкин изменился довольно существенно, а в дуэльной истории
имел место элемент тавтологии, некий жизненный самоповтор, оказавшийся
фатальным. Он был на перепутье, добавил Бродский, и светофор там не стоял,
так что тот путь, который он выбрал, был выбран добровольно, но все же не
совсем -- именно потому, что уже изменившийся Пушкин поступил, как Пушкин
прежний.

Три небольших примечания.

Первое. Весьма характерно для разговора Бродского: перепутье со светофором
я опознал в стихотворении "Август", которое Иосиф прислал мне недели через
две и которое стало его последним ("сделав себе карьеру из перепутья,
витязь сам теперь светофор"). Здесь перекличка чисто лексическая, не
содержательная, но -- перекличка.

Второе. Я передаю слова Бродского косвенной речью, чтобы сохранить
добросовестность и достовер-

26

ность, но отдаю себе отчет в потерях. Так, Бродский практически никогда не
говорил "Пушкин" -- только "Александр Сергеевич". Он вообще часто называл
писателей прошлого по имени-отчеству, и я припоминаю еще двоих, которые
именовались всегда так: "Марина Ивановна" и "Федор Михайлович".

Третье. Я рассказал Иосифу о публикации в "Звезде" замечательной
итальянской пушкинистки Серены Витале с впервые обнародованными письмами
Дантеса к Геккерену, которые дают новый взгляд на треугольник "Пушкин --
Наталья Николаевна -- Дантес". Бродский очень заинтересовался, попросил
прислать копию, и я предвкушал его комментарии. 3 февраля, на поминках в
квартире Бродских, я поднялся с разрешения вдовы в кабинет, где все было
так же, как 28 января. В стопке корреспонденции на стуле, на самом верху,
лежал пакет с адресом, надписанным знакомым почерком. С жутковатым
чувством, которое точнее затрудняюсь передать, я узнал свой почерк:
бандероль с публикацией дошла, но прочесть ее Иосиф уже не успел.

"Историей села Горюхина" Бродский восхищался безудержно. Несколько раз он
повторил, что хотя бы эту вещь -- "не говоря о всем Александре Сергеевиче"
-- следует читать как инструкцию по ясности и внятности нынешним русским
прозаикам. Радостно воспринятый метод потока сознания, наложившись на
русский синтаксис с его тяготением к уходящим в никуда сложноподчиненным
предложениям, -- дал результаты удручающие. Так примерно высказался
Бродский. Я заметил, что вся мировая литература к концу века только-только
стала выкарабкиваться из-под грандио