он, я сейчас возьму сигарету.)

[Волков:]
	А что -- камеры находятся прямо там, в Большом доме?

[Бродский:]
	Вы что, не знаете? Ну я могу вам рассказать. Большой дом это
довольно интересное предприятие. В том смысле, что он физически
воплощает идею "вещи в себе". То есть Большой дом имеет -- как бы это
сказать? -- свой периметр, да? Большой дом построен в форме квадрата,
внутри которого существует еще один квадрат. И внутренний квадрат
сообщается с внешним посредством Моста Вздохов.

[Волков:]
	Как в Венеции?

[Бродский:]
	Именно! В Большом доме этот мост построен, если не ошибаюсь, на
уровне второго этажа -- такой коридор между вторым и третьим этажом. И
по нему вас переводят из внешнего здания во внутреннее, которое и есть
собственно тюрьма. И самый страшный момент наступает, собственно
говоря, после допроса, когда вы надеетесь, что вас сейчас отпустят
домой. И вы думаете: вот сейчас выйду на улицу! Поскорей бы! И вдруг
понимаете, что вас ведут совершенно в другую сторону.

[Волков:]
	А каков дальнейший тюремный ритуал?

[Бродский:]
	Дальше вам говорят: "Руки за спину!" И ведут. И перед вами вдруг
начинают отворяться двери. Вам ничего не говорят, вы сами все
понимаете. Чего уж тут говорить! Никакие интерпретации здесь
невозможны.

[Волков:]
	Почти по Сюзан Зонтаг -- "Against interpretation"!

[Бродский:]
	Наконец тот, кто вас довел до конца коридора по этому Мосту
Вздохов, сдает вас местному дежурному у двери внутренней тюрьмы. Этот
дежурный, вкупе с помощником, вас обыскивает. После чего у вас вынимают
шнурки из ботинок. И ведут далее. Меня, например, привели на третий
этаж. Между прочим, моя камера располагалась над ленинской камерой,
если я не ошибаюсь. Когда меня вели, то сказали, чтобы я в ту сторону
не смотрел. Я пытался выяснить, почему. И мне разъяснили, что вот в той
камере сидел сам Ленин, и мне, в качестве врага, смотреть на это
совершенно не полагается.

[Волков:]
	А разве Большой дом такое старое здание, что в нем еще Ленин сидел?

[Бродский:]
	Внутреннее здание существовало еще до революции. А внешнее
построено уже при большевиках. По-моему, в двадцатые годы. Когда ни о
каком сталинском терроре еще, казалось бы, не было и речи. То есть
чуваки уже тогда знали, к чему они стремились. И над созданием этого
внешнего здания трудилось много замечательных людей. По-моему, даже
Александр Бенуа принимал участие в постройке. Но, может быть, я зря
клепаю на Бенуа. *(5)

*	5. Бродский ошибается. Архитекторы "Большого дома" -- Н. А. Троцкий
и Е. Н. Лансере (прим. редактора).

[Волков:]
	Бенуа уехал в Париж, если не ошибаюсь, в 1926 году. Но это можно
проверить...

[Бродский:]
	Если в этом есть необходимость... Короче, вас приводят в камеру. И
когда меня в первый раз в жизни привели в камеру, то мне между прочим,
очень там понравилось. Действительно, понравилось! Потому что это была
одиночка.

[Волков:]
	А что, дверь в камеру действительно захлопывается с таким зверским
лязгом, как в кинофильмах из тюремной жизни?

[Бродский:]
	Да, именно с таким лязгом.

[Волков:]
	Ну вот вы в одиночной камере Большого дома. Опишите ее для меня.

[Бродский:]
	Ну, кирпичные стены, но они замазаны масляной краской -- если не
ошибаюсь, такого зелено-стального цвета. Потолочек белый, а, может
быть, даже серый, я не помню. Вас запирают. И вы оказываетесь тет-а-тет
со своей лежанкой, умывальничком и сортиром.

[Волков:]
	А какого размера камера?

[Бродский:]
	Если не ошибаюсь, восемь или десять шагов в длину. Примерно как эта
моя комната здесь, в Нью-Йорке, но уже в два раза. Что же в ней было?
Тумбочка, умывальник, очко. Что еще?

[Волков:]
	Что такое -- "очко"?

[Бродский:]
	Очко? Это такая дыра в полу, это уборная. Я не понимаю, где вы
жили, Соломон?!

[Волков:]
	В это время уже жил в Ленинграде, в том же самом городе, где и вы,
в интернате музыкальной школы при консерватории. И такого слова --
"очко" -- никогда не слышал.

[Бродский:]
	Что еще? Окно, сквозь которое вы ничего не можете увидеть. Потому
что там, кроме, как полагается, решетки, еще снаружи намордник. Сразу
объясняю: это такой деревянный футляр, чтобы вы не могли высунуться,
скорчить кому-нибудь рожу или помахать ручкой. И вообще чтобы вам было
максимально неприятно.

[Волков:]
	Лампа стоит на тумбочке?

[Бродский:]
	Нет, лампочка висит, вделанная в потолок. И она тоже забрана
решеткой, чтобы вы не вздумали ее разбить. В двери, естественно, глазок
и кормушка.

[Волков:]
	Кормушка открывается вовнутрь, как в фильмах?

[Бродский:]
	Да, вовнутрь. Но дело в том, что, пока я там сидел, я не видел, как
она открывается. Поскольку это была следственная тюрьма. И меня по
двенадцать часов держали на допросах. Так что еду, когда я возвращался
в камеру, я находил уже на тумбочке. Что было с их стороны довольно
интеллигентно.

[Волков:]
	А что за еда была?

[Бродский:]
	Еда банальная, то есть незатейливая. Помню, один раз я получил
котлетку, что меня очень сильно обрадовало. Ну про тюремную еду
говорить -- это смех и грех, да? Да и вообще, во время следствия кормят
более или менее прилично -- если сравнить с тем, как кормят в настоящей
тюрьме.

[Волков:]
	А когда вас арестовали по делу Уманского, то опять повезли в
Большой дом?

[Бродский:]
	Да. Но в третий раз я миновал Большой дом. Меня попутали на улице и
отвезли в отделение милиции. Там держали, кажется, около недели. После
чего меня отправили в сумасшедший дом на Пряжке, на так называемую
судебно-психиатрическую экспертизу. Там меня держали несколько недель.
И это было самое худшее время в моей жизни.

[Волков:]
	Я понимаю, что об этом вспоминать нелегко. И на вашем месте я,
вполне вероятно, тоже отказывался бы отвечать на вопросы об этом
периоде. Но в данном случае я выступаю как историк культуры, если
угодно. Как хроникер культуры. И я бы хотел узнать о вашем пребывании в
психушках несколько подробнее. Сколько раз вы там оказывались?

[Бродский:]
	Ну... два раза...

[Волков:]
	Когда именно?

[Бродский:]
	Первый раз -- в декабре 1963 года. Второй раз... В каком же месяце
это было? В феврале-марте 1964-го. И я даже все это стихами описал, что
называется. Знаете -- "Горбунов и Горчаков"?

[Волков:]
	Как в стихах -- знаю. Расскажите, как это было на самом деле. Меня
особенно интересует второй раз, когда власти отправили вас на
принудительную судебно-психиатрическую экспертизу.

[Бродский:]
	Ну, это был нормальный сумасшедший дом. Смешанные палаты, в которых
держали и буйных, и не буйных. Поскольку и тех, и других подозревали...

[Волков:]
	В симуляции?

[Бродский:]
	Да, в симуляции. И в первую же мою ночь там человек в койке,
стоявшей рядом с моей, покончил жизнь самоубийством. Вскрыл себе вены.
Помню, как я проснулся в три часа ночи: кругом суматоха, беготня. И
человек лежит в луже крови. Каким образом он достал бритву? Совершенно
непонятно...

[Волков:]
	Ничего себе первое впечатление.

[Бродский:]
	Нет, первое впечатление было другое. И оно почти свело меня с ума,
как только я туда вошел, в эту палату. Меня поразила организация
пространства там. Я до сих пор не знаю, в чем было дело: то ли окна
немножко меньше обычных, то ли потолки слишком низкие. То ли кровати
слишком большие. А кровати там были такие железные, солдатские, очень
старые, чуть ли не николаевского еще времени. В общем, налицо было
колоссальное нарушение пропорций. Как будто вы попадаете в какую-то
горницу XVI века, в какие-нибудь Поганкины палаты, а там стоит
современная мебель.

[Волков:]
	Утки?

[Бродский:]
	Ну уток там как раз и не было. Но это нарушение пропорций
совершенно сводило меня с ума. К тому же окна не открываются, на
прогулку не водят, на улицу выйти нельзя. Там всем давали свидания с
родными, кроме меня.

[Волков:]
	Почему?

[Бродский:]
	Не знаю. Вероятно, считали меня самым злостным.

[Волков:]
	Я хорошо понимаю это ощущение полной изоляций. Но ведь и в тюрьме в
одиночке было не слаще?

[Бродский:]
	В тюремной камере можно было вызвать надзирателя если с вами
приключался сердечный припадок или что-то в этом роде. Можно было
позвонить -- для этого существовала такая ручка, которую вы дергали.
Беда заключалась в том, что если вы дергали эту ручку второй раз, то
звонок уже не звонил. Но в психушке гораздо хуже, потому что вас там
колют всяческой дурью и заталкивают в вас какие-то таблетки.

[Волков:]
	А уколы -- это больно?

[Бродский:]
	Как правило, нет. За исключением тех случаев, когда вам вкалывают
серу. Тогда даже движение мизинца причиняет невероятную физическую
боль. Это делается для того, чтобы вас затормозить, остановить, чтобы
вы абсолютно ничего не могли делать, не могли пошевелиться. Обычно серу
колют буйным, когда они начинают метаться и скандалить. Но кроме того
санитарки и медбратья таким образом просто развлекаются. Я помню, в
этой психушке были молодые ребята с заскоками, попросту -- дебилы. И
санитарки начинали их дразнить. То есть заводили их, что называется,
эротическим образом. И как только у этих ребят начинало вставать, сразу
же появлялись медбратья и начинали их скручивать и колоть серой. Ну
каждый развлекается как может. А там, в психушке, служить скучно, в
конце концов.

[Волков:]
	Санитары сильно вас допекали?

[Бродский:]
	Ну представьте себе: вы лежите, читаете -- ну там, я не знаю, Луи
Буссенара -- вдруг входят два медбрата, вынимают вас из станка,
заворачивают в простынь и начинают топить в ванной. Потом они из ванной
вас вынимают, но простыни не разворачивают. И эти простыни начинают
ссыхаться на вас. Это называется "укрутка". Вообще было довольно
противно. Довольно противно... Русский человек совершает жуткую ошибку,
когда считает, что дурдом лучше, чем тюрьма. Между прочим, "от сумы да
от тюрьмы не зарекайся", да? Ну это было в другое время...

[Волков:]
	А почему, по-вашему, русский человек полагает, что дурдом все-таки
лучше тюрьмы?

[Бродский:]
	Он из чего исходит? Он исходит из того,-- и это нормально,-- что
кормежка лучше. Действительно, кормежка в дурдоме лучше: иногда белый
хлеб дают, масло, даже мясо.

[Волков:]
	И тем не менее, вы настаиваете, что в тюрьме все-таки лучше.

[Бродский:]
	Да, потому что в тюрьме, по крайней мере, вы знаете, что вас
ожидает. У вас срок -- от звонка до звонка. Конечно, могут навесить еще
один срок. Но могут и не навесить. И в принципе ты знаешь, что рано или
поздно тебя все-таки выпустят, да? В то время как в сумасшедшем доме ты
полностью зависишь от произвола врачей.

[Волков:]
	Я понимаю, что этим врачам вы доверять не могли...

[Бродский:]
	Я считаю, что уровень психиатрии в России -- как и во всем мире --
чрезвычайно низкий. Средства, которыми она пользуется,-- весьма
приблизительные. На самом деле у этих людей нет никакого представления
о подлинных процессах, происходящих в мозгу и в нервной системе. Я, к
примеру, знаю, что самолет летает, но каким именно образом это
происходит, представляю себе довольно слабо. В психиатрии схожая
ситуация. И поэтому они подвергают вас совершенно чудовищным
экспериментам. Это все равно, что вскрывать часовой механизм колуном,
да? То есть вас действительно могут бесповоротно изуродовать. В то
время как тюрьма -- ну что это такое, в конце концов? Недостаток
пространства, возмещенный избытком времени. Всего лишь.

[Волков:]
	Я вижу, что к тюрьме вы как-то приноровились, чего нельзя сказать о
психушке.

[Бродский:]
	Потому что тюрьму можно более или менее перетерпеть. Ничего
особенно с вами там не происходит: вас не учат никого ненавидеть, не
делают вам уколов. Конечно, в тюрьме вам могут дать по морде или
посадить в шизо...

[Волков:]
	Что такое шизо?

[Бродский:]
	Штрафной изолятор! В общем, тюрьма -- это нормально, да? В то время
как сумдом... Помню, когда я переступил порог этого заведения, первое,
что мне сказали: "главный признак здоровья -- это нормальный крепкий
сон". Я себя считал абсолютно нормальным. Но я не мог уснуть! Просто не
мог уснуть! Начинаешь следить за собою, думать о себе. И в итоге
появляются комплексы, которые совершенно не должны иметь места. Ну это
неважно...

[Волков:]
	Расскажите о "Крестах". Ведь само это название -- часть
петербургско-ленинградского фольклора, как и Большой дом.

[Бродский:]
	Чисто визуально "Кресты" -- это колоссальное зрелище. Я имею в виду
не внутренний двор, потому что он довольно банальный. Да я его и видел,
работая в морге. А вот вид изнутри! Потому что эту тюрьму построили в
конце XIX века. И это не то чтобы арт нуво, но все-таки: все эти
галереи, пружины, проволока...

[Волков:]
	Похоже на Пиранези?

[Бродский:]
	Чистый Пиранези! Абсолютно! Такой -- а ля рюсс. Даже не а ля рюсс,
а с немецким уклоном. Похоже на Путиловский завод. Красный кирпич
везде. В общем, довольно приятно. Но потом было уже менее интересно,
потому что меня поместили в общую камеру, где нас было четыре человека.
Это уже сложнее, ибо начинается общение. А в одиночке всегда гораздо
лучше.

[Волков:]
	А как менялись ваши эмоции от первой к третьей посадке?

[Бродский:]
	Ну когда меня вели в "Кресты" в первый раз, то я был в панике. В
состоянии, близком к истерике. Но я как бы ничем этой паники не
продемонстрировал, не выдал себя. Во второй раз уже никаких особых
эмоций не было, просто я узнавал знакомые места. Ну а в третий раз это
уж была абсолютная инерция. Все-таки самое неприятное -- это арест.
Точнее, сам процесс ареста, когда вас берут. То время, пока вас
обыскивают. Потому что вы еще ни там, ни сям. Вам кажется, что вы еще
можете вырваться. А когда вы уже оказываетесь внутри тюрьмы, тогда уж
все неважно. В конце концов, это та же система, что и на воле.

[Волков:]
	Что вы имеете в виду?

[Бродский:]
	Видите ли, я в свое время пытался объяснить своим корешам, что
тюрьма -- это не столь уж альтернативная реальность, чтобы так ее
опасаться. Жить тихо, держать язык за зубами -- и все это из-за боязни
тюрьмы? Бояться-то особенно нечего. Может быть, мы этого ничего уже не
видели потому, что были другим поколением? Может быть, у нас порог
страха был немножечко ниже, да?

[Волков:]
	Вы хотите сказать -- выше?

[Бродский:]
	В общем, когда моложе -- боишься меньше. Думаешь, что перетерпеть
можешь больше. И потому перспектива потери свободы не так уж сводит
тебя с ума.

[Волков:]
	А как у вас сложились отношения со следователями?

[Бродский:]
	Ну, я просто ни на какое общение не шел, ни на какие разговоры.
Просто держал язык за зубами. Это их выводило из себя. Тут они на тебя
и кулаками стучать, и по морде бить...

[Волков:]
	Что, действительно били?

[Бродский:]
	Били. Довольно сильно, между прочим. Несколько раз.

[Волков:]
	Но ведь это было время, как тогда любили говорить, сравнительно
вегетарианское. И вроде бы бить не полагалось?

[Бродский:]
	Мало ли что не полагалось.

[Волков:]
	А разве нельзя было эти побои каким-то законным образом обжаловать?

[Бродский:]
	Каким? Это, знаете ли, было еще до расцвета правозащитного
движения.

[Волков:]
	Многие из нас, кто на самом процессе Бродского не был, знакомы, тем
не менее, с его ходом по стенографическим записям, сделанным в зале
суда журналисткой Фридой Вигдоровой. Эти записи широко ходили в
российском самиздате. Они аккуратно отражают ход судебного
разбирательства?

[Бродский:]
	Аккуратно, но там ведь не все. Там, может быть, одна шестая
процесса. Потому что ведь ее выставили из зала довольно быстро. А уж
потом начались наиболее драматические, наиболее замечательные эпизоды.

[Волков:]
	Я считал эти записи выдающимся документом.

[Бродский:]
	Вы, может быть, считаете, а я -- нет. Не говоря уж о том, что этот
документ был с тех пор напечатан тысячу раз. Не так уж это все и
интересно, Соломон. Поверьте мне.

[Волков:]
	Ну об уникальности этого документа как раз и свидетельствует тот
факт, что он был опубликован по всему миру. И с тех пор цитировался
бесчисленное количество раз.

[Бродский:]
	Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо
больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне.

[Волков:]
	Особенность этого процесса была в том, что судили поэта. В России
поэт -- фигура символическая, особенно талантливый. И никакому другому
русскому поэту вашего ранга в тот период так же сильно от властей не
досталось.

[Бродский:]
	Ну я тогда не был поэтом никакого ранга. Во всяком случае, с моей
собственной точки зрения. Может быть, с точки зрения -- не знаю уж там,
Господа Бога...

[Волков:]
	Вас в России тогда не печатали, но читали и почитали, потому что
стихи ваши достаточно широко расходились в самиздате. О большем
признании в тот момент и мечтать, наверное, нельзя было. Власти более
или менее представляли себе, кого они судят. Вы что, хотели бы, чтобы
они устроили процесс в тот момент, когда вы получите Нобелевскую
премию?

[Бродский:]
	Можно было бы!

[Волков:]
	Процесс над вами пришелся на исторически очень важный для России
момент. В тот период у многих были упования, что дело идет к большей
свободе. Хрущев разрешил напечатать "Один день Ивана Денисовича"
Солженицына. Начали устраивать какие-то выставки, играть современную
музыку. Я хорошо помню это ощущение каких-то ожиданий.

[Бродский:]
	Ну это был уже конец хрущевского периода. Его же как раз в октябре
1964 года и скинули.

[Волков:]
	А когда перечитываешь стенограмму Вигдоровой, понимаешь, что все
эти надежды были наивными. У меня лично при чтении записей Вигдоровой
волосы встают дыбом.

[Бродский:]
	Ну это напрасно.

[Волков:]
	Потому что воочию видишь, как эта государственная машина движется,
подминая под себя все независимое, творческое, свободолюбивое. Она идет
как бульдозер.

[Бродский:]
	Видите ли, мне с самого начала процесса было ясно, что они хозяева.
И поэтому они вправе на вас давить. Вы становитесь инородным телом, и в
этот момент на вас автоматически начинают действовать все
соответствующие физические законы -- изоляции, сжатия, вытеснения. И
ничего в этом экстраординарного нет.

[Волков:]
	Вы оцениваете это так спокойно сейчас, задним числом! И, простите
меня, этим тривиализируете значительное и драматичное событие. Зачем?

[Бродский:]
	Нет, я не придумываю! Я говорю об этом так, как на самом деле
думаю! И тогда я думал так же. Я отказываюсь все это драматизировать!

[Волков:]
	Я понимаю, это часть вашей эстетики. Но стенограмма Вигдоровой
тоже, в общем, не драматизирует происходящего. Она не нагнетает
эффектов. И все-таки она производит потрясающее впечатление. При том
что -- как вы утверждаете -- в записи Вигдоровой самая драматическая
часть процесса не попала.

[Бродский:]
	На мой взгляд -- да.

[Волков:]
	И самое для меня в этих записях страшное -- это реакция зала, так
называемых "простых людей",

[Бродский:]
	Ну зал-то наполовину состоял из сотрудников госбезопасности и
милиции. Такого количества мундиров я не видел даже в кинохронике о
Нюрнбергском процессе. Только что касок на них не было! Мой процесс --
это тоже, кстати, то еще кино было! Кинокомедия! И эта комедия была
куда занятней, чем то, что описала Вигдорова. Самое смешное, что у меня
за спиной сидели два лейтенанта, которые с интервалом в минуту, если не
чаще, говорили мне -- то один, то другой: "Бродский, сидите прилично!",
"Бродский, сидите нормально!", "Бродский, сидите как следует!",
"Бродский, сидите прилично!". Я очень хорошо помню: эта фамилия --
"Бродский", после того, как я услышал ее бесчисленное количество раз --
и от охраны, и от судьи, и от заседателя, и от адвоката, и от
свидетелей -- потеряла для меня всякое содержание. Это как в
дзен-буддизме, знаете? Если ты повторяешь имя, оно исчезает. Эта идея
даже имеет прикладное применение. Если ты, скажем, хочешь отделаться от
мысли о Джордже Вашингтоне, повторяй: "Джордж Вашингтон, Джордж
Вашингтон, Джордж Вашингтон... " На семнадцатый раз -- может,