зного "Улисса". Верно, сказал Бродский,
но, скажем, английскую словесность корректирует сам язык, тяготеющий к
точности и определенности. В этом смысле русская литература -- более
уязвима, и вот тут-то Пушкин со своим "Горюхиным" и другой прозой играет
отрезвляющую роль. Было употреблено именно это слово -- "отрезвляющую".

Отдельные "горюхинские" места вызывали отдельный восторг. Например,
прелестный пушкинский юмор: "Женщинам говорил я без церемонии: "Как ты
постарела" -- и мне отвечали с чувством: "Как вы-то, батюшка, подурнели".
Ну, это точно мы, восклицал Бродский, из той самой простоты, которая хуже
воровства!

Он был мастер находить острые и смешные места даже в хрестоматийных текстах
(таким же выдающимся

27

специалистом был высоко ценимый Бродским Сергей Довлатов) и сразу
откликался на подобные попытки собеседника. Я обратил внимание на фразу из
"Горюхина", которая отчасти объясняет происходящее сейчас в России:
"...люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на
будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения".
Иосиф немедленно подхватил тему, заговорил об итогах декабрьских выборов в
Думу.

Замечу попутно, что политические и общественные интересы Бродского были
весьма широки: он живейшим образом вникал в хитросплетения американской и
российской политики. Не припомню за 1995 год ни одного нашего разговора,
который бы не касался так или иначе проблемы Чеченской войны. Предполагая,
что по роду службы на радио "Свобода" я должен быть подробно осведомлен,
Иосиф каждый раз буквально требовал отчета о событиях.

Гражданственный интерес явственно присутствует в его стихах и прозе ("Post
aetatem nostram", "Пятая годовщина", "Мрамор" и многое другое, не говоря об
откровенно публицистических "Представлении" и "Демократии!"), и вообще
"Бродский и политика" -- отдельная тема, и важная тема, поскольку дает
несколько иной ракурс, чем тот привычный, в котором обычно видится и
предстает поэт.

С особым наслаждением Бродский повторял первые слова "Горюхина": "Если Бог
пошлет мне читателей..." -- говоря, что такому писательскому смирению надо
учиться всем. "Тот случай, когда досадно, что фраза уже написана?" --
спросил я, и Иосиф, засмеявшись, ответил: "Да, я бы не против".

Надо сказать, что в широком смысле он всегда и начинал с такой фразы.
Английское понятие understatement присутствовало в его авторском сознании:
"преуменьшение", "неакцентирование", "сдержанность". Это проявлялось и в
непременном "стишки" по отношению к своим стихам, и в полном отсутствии
всякой прочей самопатетики. Невозможно представить, чтобы Бродский произнес
"мое творчество", "моя поэзия". Он не говорил даже "я сегодня работал",
предпочитая что-нибудь такое: "мы сегодня сочиняли всякую всячину". Здесь
отстранение от пафоса достигалось многократно--и сниженным разговорным
"сочинять", и добавлением пренебрежительной "всячины", и отказом от

28

самого местоимения первого числа. Это было очень характерно для Бродского:
он как бы стеснялся просто самого слова "я", очень часто заменяя его либо
на "мы", либо на иронически вывернутое обращение "моя милость", либо на еще
более далекое от "ячества" третье лицо -- и тогда появлялись конструкции
вроде "к каждому Рождеству этот господин сочиняет стишок".

Пушкинское "Если Бог пошлет мне читателей" было, кажется, для Бродского не
только образцовым манифестом understatement'a, но имело и более буквальное
значение. Достигший, всех мыслимых вершин признания и славы, он искренне и
с какой-то даже простодушной заинтересованностью относился к мнениям
читателей. Любых читателей, чему свидетелем я не раз бывал, но, конечно,
профессиональных -- особенно. Как-то в разговоре я упомянул о том, что
"Осенний крик ястреба" особо чтим поэтами (слыхал это от Льва Лосева,
Сергея Гандлевского, Алексея Цветкова, Михаила Айзенберга, Томаса Венцлова)
и был удивлен реакцией Иосифа: "Правда? Действительно так?" С досадой он
добавил: "Мне не говорят". И, разумеется, это не было поэтическим
кокетством, а сущей правдой: Бродский находился на таких высотах, куда
направлять свое одобрение или даже восхищение казалось безвкусицей и
неприличием. По мемуарам о Пушкине разбросаны схожие факты, и надо
полагать, не фигурой речи был зачин "Горюхина": "Если Бог пошлет мне
читателей...".

На рабочем столе Иосифа Бродского, заваленном бумагами, письменными
принадлежностями, безделушками, остались лежать две книги, которые были у
него под рукой в последние дни: антология греческих стихов и томик
пушкинской прозы.

----------------------------------------------------------------------------

Иосиф Бродский. Предисловие к антологии русской поэзии XIX века

Подобно многим закрытым книгам, XIX век никогда не был как следует
прочитан. Собирая пыль, стоит он на полке времени, доступный нашему
любопытству, но прикасаются к нему редко. Возможно, это происходит оттого,
что когда ни надумаешь заглянуть в него, всегда обнаруживаешь на его
страницах почти все прозрения и идеи, которые наш век объявил своими
достижениями. Если даже захочешь сделать исключение для современных
представлений о скорости, о качественном ускорении, неизбежно приходишь к
выводу, что и это там было -- об этом позаботилась тогдашняя музыка: престо
любой бетховенской сонаты можно без труда использовать в качестве
музыкального сопровождения к "Звездным войнам"1.

Издатель более благоразумный, чем время, конечно же выпустил бы это
столетие в нескольких томах вместо того, чтобы загонять Наполеона и
королеву Викторию (или Шелли и Достоевского) под одну обложку. Однако
 ______________
 "An Age Ago: A Selection of Nineteenth-Century Russian Poetry, selected
and translated by Alan Myers with a foreword and biographical notes by
Joseph Brodsky". New York: Farrar, Straus and Giroux, 1988.
 1 Фильм Дж. Лукаса (1977).

30

самое интересное в этом вымышленном издании не столько разнообразие
содержания, сколько то, как оно не позволяет нам быть крепкими задним умом.
Предшествующее столетие упрямо отказывается становиться нашим прошлым,
посрамляя наш нынешний уровень способности к продолжительному вниманию и
навязывая нам сосредоточенность такой интенсивности, какая нам не часто по
силам. Режим умственной деятельности, предлагаемый нам писателями XIX века,
компрометирует современность до такой степени, что начинаешь подозревать, а
не имела ли она уже место на их страницах, не использовали ли они ее уже в
своих сочинениях, -- до степени некоего грамматического.

Уже одной этой ее способности -- колебать наши представления о
причинно-следственных отношениях -- было бы достаточно для того, чтобы
объявить книгу XIX века закрытой. В конце концов, именно это столетие как
бы сформулировало концепцию биологического детерминизма. Кроме того,
чувство превосходства, испытываемое живыми и присутствующими перед мертвыми
и отсутствующими (чувство, обычно выражаемое хронологией), предполагает
само по себе, что для того, чтобы вполне постичь столетие, потребуется,
может быть, еще одно столетие.

Что до условностей, хронология, вероятно, не худшая из них, и ее можно
рассматривать как попытку структурировать нашу ностальгию по тем, кто был
лучше нас, или по действительности в лучшем масштабе. Похоже, что в наши
дни эта ностальгия достигла наивысшей остроты, поскольку в нашем сознании
все еще вибрируют несколько логических звеньев, связывающих нас с XIX
веком. Завтра этих звеньев не будет, они исчезнут, их заменит чувство
несовместимости, из коего новый мир вполне сможет выковать более
долговечные цепи для своего интеллектуального пролетариата или буржуазии.

Похоже, что то, что мы называем XIX веком, знаменует последний в истории
нашего вида период, когда действительность количественно представала в
человеческом масштабе. В числовом выражении, по крайней мере,
взаимоотношения индивидуума с ему подобными ничуть не отличались от,
скажем, античности. То было последнее столетие, когда смотрели, а не
взглядывали, когда испытывали чувство ответственности, а не смутной вины.
Сходным образом, как ни склонны были и

31

тогда иные к человекоубийству, у них еще не было средств для того, что
сегодня сошло бы за массовое уничтожение. Отношения с пространством
основывались на ширине шага; а если кто путешествовал, то в шарабане,
запряженном таким же количеством лошадей, что и римская колесница, --
четверкой, в лучшем случае, шестеркой. Изобретение двигателя, чья
эффективность измерялась сотнями лошадиных сил (то есть таким множеством
этих животных, что поставить их вместе и запрячь с целью однонаправленного
движения было бы никак невозможно), основательно поубавило реальности
пространства и замарало остальные абстракции, дотоле ограниченные работой
воображения, пытавшегося управиться с природой чувств или времени.

То был настоящий, не календарный, конец XIX века. То есть до этого момента
его поэтов могли бы лучше понять их римские коллеги, чем мы. Ускорение
темпа (по поводу коего более радовались, чем мужественно сожалели) четко
отделило нас от них, хотя бы только в силу его ограничивающего воздействия
на любые формы преданности и сосредоточенности. Ибо человеку,
путешествующему в пункт своего назначения со сверхзвуковой скоростью или со
скоростью пули, трудно разобраться в том, что такое уязвленная честь,
табель о рангах, чья-то грусть по поводу разрушенной усадьбы, размышления
об одиноком дереве или двусмысленность молитвы. Но именно такова была
материя поэзии XIX века, озабоченной движениями индивидуальной души, чьи
эволюции, как выяснилось, предвосхищали все законы термо- и аэродинамики.

Если сказать по-другому: век назад гораздо меньше стояло между человеком и
его мыслями о самом себе, чем сегодня. И похоже, что он знал, как
использовать эту близость. То есть практически он знал о естественных и
общественных науках не меньше, чем мы, однако он еще не стал жертвой этого
знания. Он стоял как бы на пороге этого рабства, по большей части не
догадываясь о надвигающейся опасности, настороженный, может быть, но
свободный. Следовательно, то, что он может рассказать нам о себе, о своих
душевных и умственных обстоятельствах, имеет историческую ценность в том
смысле, что история -- это всегда монолог свободных людей, обращенный к
рабам.

Благодарный и любопытный читатель, несомненно, захочет узнать больше о
жизни тех, кто представлен в

32

этом тонком томике. Отсылка к энциклопедиям, монографиям, диссертациям,
биографическим заметкам принесет, однако, не слишком много: дети своего
времени, русские поэты XIX века, за одним-двумя исключениями, жили недолго.
Отпрыски своего класса, они были не так воспитаны, чтобы оставлять после
себя большие архивы.

Век назад дни поэта могли быть сокращены, кроме всего прочего, эпидемией,
кандалами в подземелье, пулей, полученной на поле боя или на дуэли,
перевернувшейся лодкой или плохо обработанной раной. Продолжительность
жизни поэтов, даже в высшем обществе, была не слишком-то высока, притом что
их возлюбленные погибали примерно столь же рано от родов или абортов. Этим
в некотором смысле объясняется лирическая интенсивность поэзии прошлого
века.

Если судьбы большинства авторов этого тома выглядят отчасти сходно, это
оттого что родиться в Российской империи век назад означало родиться в
рамках весьма ограниченной экзистенциальной схемы. Большинство этих
писателей принадлежали к классу обедневшего дворянства, классу, почти
исключительно ответственному за появление литературы где бы то ни было.
Большинство из них поступало в гусары или что-нибудь в этом роде и воевало
с Наполеоном или нацменьшинствами на окраинах империи. Все они пытались
зарабатывать на жизнь пером и никто из них не смог. Все крутились в
Петербурге достаточно долго, чтобы быть замеченными, и затем удалялись в
отеческие или женины имения. Отсюда, вероятно, это непрестанное стремление
русской литературы к исключительному сквозь гущу обыденного, поиск, в ходе
которого препятствия обретают равную с Граалем святость, как бы жалки с
виду они ни были. И впервые в России это ощущение прозвучало у русских
поэтов первой четверти XIX века. Это и объединяет стихотворения, собранные
здесь, -- даже в большей степени, чем судьбы их авторов.

С точки зрения русского, главными событиями XIX века были великая
Отечественная война 1812 года, восстание декабристов в 1825 году, Крымская
война 1853--1856 годов и крестьянская реформа 1861-го. К этому можно вполне
добавить воцарение в 1825 году Николая I и в 1855 Александра II, равно как
и убийство последнего в 1881 году. Из этих событий первые два

33

оставили более заметный след в поэзии, чем остальные, наверное, потому, что
поэтам было легче откликаться на защиту отечества и республиканские
чувства, нежели на геополитические и законодательные проблемы последующих
эпох. За немногими исключениями, русская поэзия XIX века является более
субъективной и направленной внутрь, чем впрямую актуальной. Вот отчасти
почему даже сто лет спустя она не говорит хором в унисон.

Хорошее стихотворение -- это своего рода фотография, на которой
метафизические свойства сюжета даны резко в фокусе. Соответственно, хороший
поэт -- это тот, кому такие вещи даются почти как фотоаппарату, вполне
бессознательно, едва ли не вопреки самому себе. Стихотворение, конечно,
должно запоминаться, однако помогает ему закрепиться в памяти не одна лишь
языковая фактура. Его острота обеспечивается метафизикой, наличием в
высказывании сходства с абсолютной ценностью. В первой четверти XIX века
этого эффекта достигали стиховым тремоло1, в следующей четверти то же
приходило в форме психологического наблюдения. Русскую поэзию XIX века, в
особенности его первой половины, следует читать хотя бы ради того, чтобы
понять, откуда взялся русский психологический роман.

Зачастую определенная стилистическая система -- плод трудов одного
поколения. Что касается участников данной антологии, то тут можно усмотреть
целую литературу как плод одного поколения. Более того, эта литература,
литература созвездия поэтов, известных под именем "пушкинской плеяды", была
также плодом исключительных дружеских связей. Она выросла из бесед за
ужином, из занудных карточных игр, писем, перебранок, из того, что у всех
были одни и те же слуги, любовницы, ложи в опере, в не меньшей степени, чем
из общего для всех знания греческих и латинских классиков, любви к
Просвещению и Французской революции, преклонения перед лордом Байроном и
чтения Карамзина. Но помимо всего этого членов плеяды объединяли общие
эстетические идеалы на совершенно неподходящем для этих идеалов фоне родной
страны, то есть они были равно одержимы лучезарностью этих идеалов и их
недостижимостью. Именно несовмести-
 ______________
 1 Здесь и в некоторых других текстах Бродский использует этот вокальный
термин в смысле звуковой организации стиха.

34

мость их идеалов с реальным окружением навесила на них ярлык романтиков,
питала их абсолютистское отношение к искусству, давала им возможность
развивать свои сюжеты во вселенской перспективе, заставляла звучать в их
сочинениях довольно абстрактную, внеземную мелодию чистого времени. Ведь в
самом деле, разрешением подобных несовместимостей может быть только
напряженный лиризм либо монотонность метронома.

К концу этой книги читатель привыкнет к странным, не по-английски звучащим
именам и у него даже начнут возникать кое-какие подозрения относительно
стихотворных ритмов. "Несомненно, переводчик меня разыгрывает! --
воскликнет он. -- Это же просто-напросто стилизация. Переводчик пользуется
старомодным лексиконом, чтобы создать впечатление отдаленности, иного века".

Такое замечание будет справедливо лишь в той степени, в какой поддается
измерению дистанция между современным и столетней давности способом
высказывания. Как ни молода была русская поэзия сто лет назад, по крайней
мере метрически она была не менее зрелой, чем ее западные сестры. Если
музыка этих стихов иногда покажется вам знакомой, это не потому, что г-н
Алан Майерс недостаточно постарался, а потому, что размеры есть размеры,
независимо от того, в каком языке они используются. На то они и размеры.

На самом деле мы должны быть благодарны г-ну Майерсу за его
последовательные старания сохранить как можно больше формальных аспектов
оригинала. Если в результате перевод напоминает стихи, которые писались
по-английски сто лет тому назад, то и хорошо. Что диктует переводчику выбор
той или иной вещи для перевода с иностранного языка, так это наличие
соответствующих выразительных средств в его собственном. Впрочем,
вышеупомянутое сходство вряд ли будет обнаружено. Кстати, было бы вообще
ошибкой искать английские или американские параллели Евгению Баратынскому,
князю Вяземскому, Александру Пушкину или Федору Тютчеву, Михаилу Лермонтову
или другим. Их нет. Однако избегать таких поисков надо не столько из-за их
тщетности, сколько из-за опасения, что думая параллелями пропустишь
действительность. Чуждый самой природе литературы, такой тип анализа
сокращает вашу способность к видению экзистенциальных

35

вариантов, в конечном счете компрометирует само время.

Преимуществ "знания задним числом" в таком типе мышления нет. Глядя сквозь
окошечко этой антологии на XIX век, мы должны стараться увидеть его каким
он был на самом деле, как он понимал сам себя. Не следует применять здесь
нашу современную оптику, поскольку ее высокая разрешающая способность
позволяет ясно видеть детали за счет целого, тогда как главным достоинством
XIX столетия была способность держать в фокусе и то и другое. Потому-то
переводчик и старался сохранить как можно больше особенностей оригинала.
Таким путем нам, вероятно, удастся лучше рассмотреть прошлый век, его
благородную, хотя и потрепанную фигуру, собственно говоря, силуэт кого-то,
кто родился при Аустерлице, умер при парламентах и паровозах и в качестве
будущего имел нас.

16 января 1986

Перевод Л. Лосева

----------------------------------------------------------------------------

Иосиф Бродский.Из заметок о поэтах XIX века

О Вяземском

Превосходного, хотя и недооцененного, поэта Вяземского обычно именуют
классицистом, вероятно, из-за его склонности к александрийскому стиху и
из-за ясности содержания. Лучшим обозначением было бы "критический
реалист", хотя бы ввиду сатирико-дидактического тона и характера
большинства его стихотворений. Его стихи, зачастую простые описания или
послания, скорее повествуют, сообщают, спорят, предполагают, чем поют, и их
воздействие на читателя скорее постепенно накапливающееся, чем мгновенное.
Типичное стихотворение Вяземского стремится нечто доказать и в своем
развитии вбирает в себя большое количество разнообразного материала и
тональностей. Окончательным результатом является ощущение не нашедшего
разрешения лиризма или, точнее, колоссальный лирический осадок: строки
сложились в нечто большее, нежели то, на что претендовало содержание. И
политические, и эстетические взгляды Вяземского ориентировали его стих на
разговорную речь; в этом смысле он был не только ближайшим из всех друзей,
которых Пушкину довелось иметь, но и предшествен-

37

ником Пушкина. Вяземский, однако, был поэт из тех, для кого мысль в
стихотворении важнее гармонии, кто готов пожертвовать музыкальностью и
балансом ради сложности и точности мысли. Слишком часто он сам признавался
в этом предпочтении, чтобы кто-то мог отнести это свойство к числу его
недостатков. К тому же ничего иного и нельзя было ожидать от того, кто,
оставшись сиротой в девятилетнем возрасте, получил в качестве опекуна
Николая Карамзина, автора "Истории государства Российского". Актуальные и
смешные, остроумные настолько, что это порой почти мешает (как, например,
"Русский бог", стихотворение, переведенное Герценом для Карла Маркса, в
чьих архивах оно и сохранилось), стихи Вяземского последнего периода
отмечены все более и более