то и верил, но все же было приятно. Значит, канаю я в
издательство для заключения договора...

[Волков:]
	А где находилось ленинградское отделение "Советского писателя"?

[Бродский:]
	В Доме книги, на Невском проспекте. Подымаюсь на четвертый,
кажется, этаж, вхожу в кабинет главного редактора. И вдруг вспомнил,
что ему всего год до пенсии остался. И думаю: как же это так, не может
он взять на себя такой ответственности -- решить вопрос о договоре!
Все-таки -- пенсия. Тут-то я и понял окончательно, что несколько
поторопился. Поскольку я с этим человеком уже имел дело в году,
кажется, 1967...

[Волков:]
	В связи с выпуском альманаха "Молодой Ленинград"?

[Бродский:]
	Именно так. Они попросили у меня два или три стихотворения. И
сначала я им дал "В деревне Бог живет не по углам... " и "Новые стансы
к Августе". И этот самый главный редактор меня вызывает. Сидит, мнется
и кашляет: "У вас тут в "Новых стансах к Августе" есть такая строчка --
"в болото, где снята охрана" -- вот это слово, "охрана", надо убрать".
Я возражаю. Тем более что в данном случае это было все абсолютно
безобидно. Он упирается: "Нет-нет, "охрана" -- это невозможно!" Я
удивляюсь: "Почему же это невозможно? Русского слова, что ли, такого
нет?" Он продолжает настаивать: "Да ну, Иосиф Александрович, вы же
понимаете..." Тогда я просто предложил ему взять другое стихотворение,
а именно "На смерть Т. С. Элиота". Мне хотелось, чтобы они напечатали
длинное стихотворение, потому что за длинное больше платили. И,
поскольку там никакой такой "охраны" или чего-нибудь подобного не было,
они это стихотворение взяли и напечатали! Что меня даже как-то и
тронуло, поскольку, если не ошибаюсь, это было первое упоминание Элиота
в советской прессе в положительном ключе.

[Волков:]
	Воображаю, как им за это влетело!

[Бродский:]
	И вот теперь я сижу в кабинете у того же самого человека. Господи,
как же его звали? Память стала совершенно дырявая. Ну это неважно... И
вот он чего-то такое кочевряжится, улыбается мне своими золотыми
коронками и ведет какой-то совершенно непонятный разговор, который я,
наконец, прерываю: "Вы пригласили меня на предмет заключения договора.
Так вот, собираетесь вы заключать со мной договор или нет?" В ответ на
что он препровождает меня в кабинет директора издательства, с которым у
меня происходит следующий диалог:
	-- Я не понимаю, что происходит? -- говорю я.
	-- А в чем дело? -- интересуется он.
	-- Вот мне ваш главный редактор позвонил, чтобы я пришел на предмет
заключения договора. Я прихожу, а ни о каком договоре нет и речи. В
чем, собственно, дело?
	-- Понимаете... Там сложные обстоятельства...
	-- Вы знаете, про сложные обстоятельства я вам сам могу рассказать
ничуть не меньше. В данную минуту меня интересует: собирается ли
издательство "Советский писатель" заключать со мной договор на книжку
моих стихов? Я вас спрашиваю, действительно, как мужчина мужчину. Меня
интересует -- "да" или "нет". А что касается нюансов, и почему именно
"да" или, наоборот, "нет", то это меня совершенно не интересует. Да или
нет?
	-- Ну если вы ставите вопрос так...
	-- Именно так я его и ставлю!
	-- Ну в таком случае -- нет.
	-- Хорошо. Спасибо. Всего доброго.
	Все. Я ушел. И на этом все кончилось.

[Волков:]
	Советский "Разговор книгопродавца с поэтом"!

[Бродский:]
	Но году в семидесятом разговоры о книжке возобновились. Видимо, они
получили какой-то сигнал сверху.

[Волков:]
	И как же дело повернулось на сей раз?

[Бродский:]
	Записался я как-то на прием к Олегу Шестинскому, который об ту пору
был начальником в ленинградском Союзе писателей. Он был -- до известной
степени -- вполне милый человек. О чем же я собирался с ним говорить?
Не помню, но это не столь существенно. Естественно, что я выступал в
роли просителя, в какой же еще? Прихожу к Шестинскому в приемную, а там
какая-то задержка. И шныряют какие-то два типа, выглядящие вполне
недвусмысленным образом. Не то чтобы я в ленинградском Союзе писателей
знал всех в лицо, но от этих двух просто пахло...

[Волков:]
	Органами?

[Бродский:]
	Да! Пахло решеткой. Железом. Покрутившись, эти типы исчезают. Потом
Олег высовывается из кабинета, манит меня пальцем и говорит: "Слушай,
Иосиф, тут два человека из Комитета госбезопасности хотят тебя видеть.
Ты что-нибудь натворил?" Я в ответ: "Я натворил? Понятия не имею, чего
я натворил! Я на прием к вам шел". Но коли люди из комитета хотят меня
видеть -- хорошо, закон есть закон. Пересекаю приемную, вхожу в кабинет
заместителя Шестинского по хозяйственным делам, где такие дела всегда
проворачиваются. Там два этих чувака.

[Волков:]
	Опишите их, это даже интересно!

[Бродский:]
	Один из них -- пожилой, то есть из старой гвардии чекистов. Другой
-- молодой, со значком университета. На вид -- симпатичный малый.
Забыл, как его фамилия.

[Волков:]
	А они разве представились?

[Бродский:]
	Да, показали удостоверения.

[Волков:]
	Ну в удостоверениях, насколько я понимаю, они все были Иваны
Ивановичи Ивановы!

[Бродский:]
	Нет, там были их звания и, думаю, их настоящие имена.
Поздоровавшись, они начинают разговор о погоде, здоровье и прочем.

[Волков:]
	Светская беседа...

[Бродский:]
	Да, такая светская беседа, хуе-мое. А потом начинают играть на два
смычка совершенно замечательную музыку. Один поет, что вот --
ненормальная, Иосиф Александрович, ситуация сложилась с вашей
биографией. И особенно с вашей -- как бы это сказать -- литературной
деятельностью. "Ваши книги выходят на Западе и я думаю, что и вы, и мы
одинаково заинтересованы в том, чтобы внести во все это ясность. Мы
хотели бы все поставить на свои места, чтобы вы были нормальным,
печатающимся в Советском Союзе автором". Я комментирую: "О Господи! Это
-- музыка для моих ушей!" Но с другой стороны раздаются звуки несколько
иного рода: "Вот к вам все время приезжают какие-то иностранцы. Среди
них есть настоящие друзья Советского Союза. Но есть, как вы понимаете,
и люди, которые работают на вражеские разведки. И они, как вы
понимаете, с одной стороны, не заинтересованы, а с другой, наоборот,
заинтересованы..." И так далее, и так далее. "Ну,-- я говорю,-- вам
виднее. Я не знаю". Они говорят: "Вы знаете, Иосиф Александрович, нам,
конечно, виднее, но вы человек образованный..." Это я-то, с восьмью
классами! "...и потому мы чрезвычайно ценим ваше мнение". А с другой
стороны человек поет: "Пора, пора вам уже книгу выпускать!" И это все
идет параллельно! С одной стороны: "Время от времени мы были бы
чрезвычайно заинтересованы в вашей оценке, в ваших впечатлениях от того
или иного человека. Вы понимаете, что среди них..." А с другой стороны:
"Надо вам уже книгу печатать!"

[Волков:]
	Слова слаще звуков Моцарта...

[Бродский:]
	Да, такой вот балаган. И разговор этот, вы знаете, идет на таком --
как бы это сказать? -- естественном уровне:
	-- Если я правильно понимаю то, что сейчас происходит, то вы
предлагаете напечатать книжку моих стихов, если я соглашусь с вами
сотрудничать, да?
	-- Ну зачем так резко ставить вопрос?
	-- Нет, я просто хотел бы понять, о чем идет речь.
	-- Мы считаем, что с вашей книжкой сложилась ненормальная ситуация.
И мы с удовольствием вам поможем -- напечатаем ее безо всякой цензуры,
на хорошей финской бумаге.
	А с другой стороны несется:
	-- Вот, к вам разные профессора приезжают с Запада...
	И я им говорю:
	-- Все это, конечно, замечательно. И то, что книжка выйдет, это все
хорошо, это само собой. Но я на все это могу согласиться только на
одном условии...
	-- На каком же?
	-- Если только мне дадут звание майора и зарплату соответствующую.
	Они как бы в отпаде:
	-- Ну этого мы от вас не ожидали!

[Волков:]
	Что они все такие обидчивые да сенситивные!

[Бродский:]
	Вы должны вот что еще учесть, Соломон. Понимаете, сознание человека
в такие моменты как бы раздвоено. Потому что вспомните ситуацию того
времени: нам все время показывали какие-то шпионские фильмы -- то ли
про Рихарда Зорге, то ли еще про кого. По телевизору о том же, в
газетах о том же. И в конце концов ты действительно начинаешь думать:
может быть, это и правда, что среди этих самых западных херов приезжают
какие-то там шпионы?
	Но я им все-таки говорю:
	-- Это не мой департамент, а ваш. Я этим заниматься не в состоянии и не
желаю. И вообще, мне не за это деньги платят, если вообще мне их
платят. А вам за это деньги платят, о чем речь?
	Они мне в ответ:
	-- Ведь вы же нормальный лояльный советский человек!
	-- Да куда лояльней! Но между вами и мной все-таки существует
определенная разница, и не только в зарплате.
	-- Какая же?
	А я к тому моменту в общем-то понимал, что могу затрепать их, да? И
самого себя затрепать. Поскольку разговор идет на светском уровне,
никто кандалами в кармане не звякает. И в общем-то в тот момент у меня
даже против Комитета госбезопасности ничего особенного и не было,
поскольку они меня довольно давно не тормошили. Но тут я вдруг вспомнил
своего приятеля Ефима Славинского, который в ту пору сидел. И думаю:
"Еб твою мать, Славинский сидит, а я тут с этими разговариваю. А может
быть, один из них его сажал". И тогда я говорю: "Дело совершенно не в
лояльности. А дело вот в чем. Я тут сейчас с вами сижу и у меня за
спиной что -- моя комната, моя пишмашинка и больше ничего, да? У вас же
за спиной -- огромная система. Мы не на равных разговариваем. И потому
разговор этот на самом деле -- абсурдный, поскольку имеет место быть
тотальная несовместимость".

[Волков:]
	И как же они закруглили разговор после этого?

[Бродский:]
	Они говорят мне:
	-- Ну мы думали, Иосиф Александрович, что вы умнее окажетесь. (То есть
мысль такая -- что вы, евреи, все-таки умные люди.) А я им в ответ:
	-- Ну значит ошиблись вы. Да и я, наверное, не прав. Но тем не менее,
давайте так это и оставим -- на уровне ошибки.
	-- Возьмите все-таки наш телефонный номер -- на всякий случай.
	-- Спасибо за телефонный номер, но говорить нам совершенно не о чем.

[Волков:]
	Что называется, спасибо за доверие.

[Бродский:]
	Да, спасибо за доверие... Вот такую отмочил им наглость. Но с
другой стороны, страха перед ними у меня никакого не было. Потому что
если ты отсидел три раза в тюрьме, то пугать тебя уже нечем. Чем --
четвертым, пятым, шестым разом?

[Волков:]
	И долго весь этот примечательный разговор продолжался?

[Бродский:]
	Часа три охмуряли ксендзы Адама Козлевича. После чего я ушел.

[Волков:]
	И на этом все кончилось?

[Бродский:]
	Отнюдь! Через два или три дня приезжает ко мне профессор одного из
американских университетов и привозит гранки книжки моей "Остановка в
пустыне". Его попросили передать мне эти, еще не сброшюрованные
страницы, чтобы я их проверил. Мне это, кстати, ужасно приятно было --
держать в лапах свою книжку. Чего лучше! Одновременно он дает мне
оттиск своей статьи из какого-то славистского журнала, про классика
русской литературы. И вдруг я понял, что кагэбэшники именно этого
профессора имели в виду, когда меня охмуряли! Это на него я должен был
настучать! Я вычислил, что они у этого профессора, когда он приехал из
Штатов в Москву, вскрыли чемодан и там увидели "Остановку в пустыне". И
я за этого американа несколько беспокоюсь и пытаюсь ему на бумаге
всячески объяснить, что к чему: дескать, за вами хвост; будьте
чрезвычайно осторожны. После чего мы с ним треплемся про классическую
русскую литературу. Затем я вывожу его дворами, чтобы за этим болваном
никакого хвоста не было, и довожу его до метро.

[Волков:]
	Неужели вы в самом деле думали, что помогли ему избавиться от
хвоста?

[Бродский:]
	Честно говоря -- не знаю. Потому что вечером того же дня -- звонок
в дверь. Открываю -- на пороге этот, который с университетским значком.
Я ему: "Ну заходите, коли пришли". Он заходит, садится в кресло,
начинает нахваливать мою библиотеку, словари в особенности:
	-- А вот этого словаря у меня нет.
	-- У меня у самого он недавно появился.
	-- А вот такой-то профессор у вас был?
	-- Да, представьте себе, был!
	-- И ничего он вам не оставил?
	-- Вот, оставил -- статью про классика русской литературы с
дарственной надписью.
	-- А больше ничего не оставлял?
	Я смотрю на него таким голубым глазом, думаю -- "еб твою мать!":
	-- Нет, ничего не оставлял... Кофе хотите?
	-- Да, с удовольствием.
	Тогда я выхожу на кухню и готовлю там кофе минут пятнадцать, чтобы
он успел пошмонать. Возвращаюсь, наливаю ему кофе, мы треплемся опять
про словари, после чего он уходит. И все.

[Волков:]
	Все?

[Бродский:]
	Нет, был еще эпилог, когда этот американский хрен прислал мне
откуда-то из Италии открытку, которую он, видимо, сочинил по пьяному
делу: дескать, большое спасибо, что вы меня предупредили о слежке КГБ.
Открытым текстом! Я тогда, помню, подумал: ну и олух! Хотя теперь я
иногда думаю: ладно, нормальное человеческое поведение. Сейчас-то мне
это все равно...

[Волков:]
	Должен вам сказать, что я в первый раз слышу такое подробное
описание приемов воздействия КГБ на неугодную им творческую фигуру.
Этот их знаменитый метод "кнута и пряника"... В вашем случае, конечно,
кнута было много больше, чем пряников... А как проходил тот роковой
разговор в КГБ, когда вам наконец предложили покинуть пределы
Советского Союза?

[Бродский:]
	А это было не в КГБ, а в ОВИРе... 10 мая 1972 года утром у нас дома
раздается телефонный звонок. Я к телефону не подхожу, потому что с
военкоматом происходит очередной тур переговоров о моем призыве в
армию. Ну туда загнать меня шансов у них не было никаких, с моим
послужным списком. Но все равно...

[Волков:]
	Приятного мало!

[Бродский:]
	Да, мало приятного. Мать берет трубку, просят Бродского, и она
спрашивает: "Алексан-Иваныча или Иосиф-Алексаныча?" Выясняется, что
Иосиф-Алексаныча. Я думаю -- ладно, пес с ними, сейчас буду
отбрехиваться, подымаю трубку и говорю:
	-- Да, я вас слушаю.
	-- Иосиф Александрович, это звонят из ОВИРа.
	-- Да? Очень интересно.
	-- Ну вот, теперь вы знаете, откуда звонят. Не могли бы вы к нам
сегодня зайти?
	Вежливость! Я им отвечаю:
	-- Вы знаете, я зашел бы, но вся история заключается в том, что у
меня сегодня масса дел. И я не освобожусь раньше шести часов.
	-- Ну заходите в шесть, когда освободитесь. Мы вас подождем.-- И это
при том, что ОВИР закрывается не то в четыре, не то в пять!

[Волков:]
	Какая сверхъестественная предупредительность!

[Бродский:]
	А в тот день -- так уж совпало -- ко мне в гости пришел Карл
Проффер...

[Волков:]
	Как вы с ним познакомились, кстати?

[Бродский:]
	Нас с ним Надежда Яковлевна Мандельштам познакомила. В один
прекрасный вечер, помню, раздается от нее телефонный звонок из Москвы:
"Иосиф, к вам зайдет один мой знакомый, очень хороший человек". И
появился Карлуша, с которым мы подружились. Тотчас. И вот теперь он
оказался в Ленинграде как раз в этот примечательный день, зашел ко мне
со своими детьми. Я ему говорю: "Ты знаешь, Карл, какая интересная вещь
-- позвонили из ОВИРа, приглашают в гости!" И он этому, надо сказать,
тоже подивился. А в тот день у меня, действительно, дел было навалом.
Помню, какие-то переводы я должен был посылать в Москву -- из какой-то
там югославской поэтессы. И еще что-то, еще что-то... Последнее дело
было на Ленфильме.

[Волков:]
	Вы для них сценарий писали?

[Бродский:]
	Нет, стихи подкладывал под какой-то мультипликационный фильм -- уж
не помню, венгерский или армянский. Часов в пять Ленфильм закрывался.
Мы выходим с бабой, которая давала мне там эту работу (довольно славная
девка была), и она говорит: "Ты куда сейчас? Нам домой идти почти по
дороге!" А я ей объясняю: "Не могу, потому что мне сегодня с утра
позвонили -- представь себе! -- из ОВИРа, чтоб я к ним зашел. Но ничего
при этом не объяснили. Не понимаю, макет быть, у меня какой-нибудь
американский дядюшка умер и оставил наследство?" Потому что какие у
нормального человека могут быть мысли на этот счет, да?

[Волков:]
	У нормального -- никаких...

[Бродский:]
	Приезжаю я, значит, в ОВИР. Мусор стоит, отпирает дверь. Вхожу.
Естественно, никого. Прохожу в кабинет, где сидит полковник, все
нормально. И начинается такой интеллигентный разговор про дела и
погоду, пока я не говорю:
	-- Вы ведь меня, наверное, не про погоду вызвали разговаривать?
(Хотя понятия не имею, зачем я им нужен!) Полковник говорит:
	-- Вы, Иосиф Александрович, получали вызов из Израиля?
	-- Да, получал. И даже не один вызов, а целых два, если уж на то
пошло. А, собственно, что?
	-- А почему вы этими вызовами не воспользовались?
	-- А с какой стати я ими буду пользоваться? Прежде всего, я не
знаю, от кого они, а затем... Вы вот меня не пустили ни в Чехословакию,
ни в Италию, хотя меня туда тоже приглашали.
	-- Значит, вы не подали заявления на выезд, потому что предполагали,
что мы вас в Израиль не выпустим?
	-- Ну коли вы меня спрашиваете об этом -- да, предполагал, что не
выпустите. Но это было совершенно ни первой, ни последней причиной.
	А полковник этот танец, вокруг да около, продолжает и задает такой
заинтересованный вопрос:
	-- Ну а какая же, скажем, была первая из причин?
	-- Ну Господи -- любая! Прежде всего: чего мне там делать, в
Израиле, в конце-то концов? В гости съездить я бы не отказался, но
насовсем? У меня тут свои дела...
	И вдруг разговор поворачивается очень быстро и полковник говорит,
оставляя всех этих "Иосиф-Алексанычей" позади:
	-- Ну вот что, Бродский! Мы сейчас вам выдадим анкеты. Вы их заполните.
В течение самого ближайшего времени мы рассмотрим ваше дело. И сообщим
вам об его исходе.
	А дело происходит, между прочим, в пятницу, если я не ошибаюсь.
Появляется дама и приносит анкеты. Я говорю:
	-- Вы знаете, я лучше эти анкеты возьму с собой и заполню их дома.
	-- Нет, вы заполните их сейчас. Здесь.
	Я начинаю эти анкеты заполнять, и в этот момент вдруг все понимаю.
Понимаю, что происходит. Я смотрю некоторое время на улицу и потом
говорю:
	-- А если я откажусь эти анкеты заполнять?
	Полковник отвечает:
	-- Тогда, Бродский, у вас в чрезвычайно обозримом будущем наступит
весьма горячее время.
	Это точная цитата... И я думаю: ну, значит, опять -- то ли дурдом, то
ли тюрьма... И не страшно это нисколько, но уж больно скучно. Вызов из
Израиля они положили передо мной. Смотрю -- он от Иври Якова. Что
означает, вероятно, Еврей Яков, да? Я спрашиваю: "Какую писать степень
родства?" Полковник говорит: "Пишите -- внучатый племянник". Я пишу --
"внучатый племянник". Он говорит: "Если что, мы вам деньгами поможем".
Я отказываюсь, заполняю эти анкеты и ухожу. Это, как я уже говорил,
пятница, шесть или семь часов вечера. В понедельник утром раздается
телефонный звонок "Иосиф Александрович, мы рассмотрели ваше заявление
на выезд в Израиль. По нему принято благоприятное решение. Зайдите
оформить документы на выезд и принесите свой паспорт". Вот так все это
произошло, поскольку уж вы меня спросили об этом.

[Волков:]
	А почему они так торопились от вас избавиться?

[Бродский:]
	Объективно, я думаю, у них было два или три соображения. Главное, в
это время Никсон должен был приехать в Москву. А у меня к тому времени
уже существовала репутация на Западе. То есть какая она там была --
репутация! Но тем не менее, до известной степени...

[Волков:]
	Но они, кажется, все равно не успели выставить вас до приезда
Никсона?

[Бродский:]
	Да, хотя очень старались. Потому что звонили они мне в понедельник,
а уже в среду мне были выданы все бумаги. И я должен был поставить визы
и выматываться. Но тут я стал упираться:
	-- Нет, не могу, у меня дел много, вот архив должен привести в
порядок..
	-- Да какой там архив?
	-- Я понимаю, что весь мой архив у вас, но тем не менее... И
вообще, 24 мая мой день рождения, я хочу его отметить с родителями.
	-- Какая же ваша дата?
	-- Ну где-нибудь в конце августа, во второй половине сентября...
	-- Нет, это исключено!
	-- Ну хотя бы в середине июля!