на
раннее творчество Бродского, стало общим местом нашей критики. Но Бродский
конечно же связан и с Ахматовой, только глубже, потаеннее. Здесь, в
гениальном стихотворении "Пьяцца Маттеи", это ахматовско-акмеистическое
влияние проглядывает очевидно, но не прямолинейно, еще надо подумать, как
его очертить, доказать; оно словно ка-

145

мень, лежащий на дне быстрого ручья, его изображение все время колеблется
течением.

На странице 100, над стихотворением "Полонез: вариация" вписано посвящение
нашей старой приятельнице из Польши Зосе Копусцинской.

Но может быть, самое удивительное посвящение Бродский поставил на странице
108. Стихотворение "Резиденция" Иосиф связал с именем генсека Ю.Андропова,
известного шефа КГБ и кратковременного главы послебрежневского советского
государства.

Это посвящение (как и некоторые другие из моего экземпляра "Урании")
Бродский не перенес в текст собрания сочинений, может быть, потому что в
нем содержится более типажное, чем личное, указание на самый предмет
стихотворения. На первый взгляд, в "Резиденции" описано жилище не то
диктатора, не то начальника спецслужб или какого-нибудь "отца нации"
маркесовского толка. И только последние строки, предсмертные вопли
сознавшегося во всем сына, записанные на пленку, возвращают нас к
отечественной истории, заставляя вспомнить и Петра I, и Сталина.
Стихотворение это написано в 1987 году, и очевидно, что ближайшим
прототипом для него и явился Андропов. Как это очень часто бывает у
Бродского, образ максимально расширен и транспонирован на всю суть
проблемы, охватывая при этом горизонтали бытового гротеска и вертикали
философии и историософии.

Целая группа стихов в "Урании" связана с Анной Лизой Аллево. Бродский
вписал ее имя над "Арией" (страница 109), над стихотворением "Ночь,
одержимая белизной" (страница 162), над "Элегией" (страница 188). А к
стихотворению "Сидя в тени" (страница 156) он сделал следующую приписку:
"Размер оденовского "I сентября 1939 года". Написано-дописано на острове
Иския в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни
в компании Анны Лизы Аллево".

Под посвящением той же Анне Лизе на странице 162 другая фраза, от имени
спускается долгая линия, упирающаяся в продолжение записи: "...на которой
следовало бы мне жениться, что может быть еще и произойдет".

Стихотворение, написанное на Искии, помечено июлем 1983 года.

А зимой 1985 года, по воспоминаниям о светлом и

146

мягком зимнем дне -- где-нибудь в феврале-марте, мне довелось познакомиться
с Анной Лизой.

Часов в двенадцать дня раздался звонок в дверь. Я открыл. На пороге стояла
женщина, невысокая, стройная, ладная, в небогатой одежде западного
студенческого образца.

-- Это вы -- Евгений? -- спросила она. -- Мне ваш адрес дал Иосиф Бродский.

-- А телефон он вам дал?

-- Дал.

-- Почему же вы не позвонили, ведь меня могло не оказаться дома?

-- А я загадала: если вы будете дома -- все обойдется.

-- Что-нибудь случилось?

-- Да, у меня украли деньги. Кошелек. А банковский перевод будет только
завтра.

По-русски она говорила очень прилично, гораздо лучше большинства известных
мне славистов. Мы прошли на кухню. Я приготовил кофе, яичницу. О чем-то
беседовали. Сейчас уже, естественно, не помню -- о чем. Наверное, об
Иосифе, о ее славистских занятиях, о всякой политической и литературной
злобе дня. Потом пошли пообедать в ресторан. Деньги у меня, слава Богу, в
этот день были. И тут я заметил, что на меня снизошел покой. Состояние
стало редкостно спокойным, умиротворенным. Иронически его можно было бы
назвать благостным. Причиной была явно Анна Лиза. От нее исходила кротость,
нечто даже фаталистическое. Тихий голос, ясный взгляд серых глаз. При всей
миловидности в ее внешности не было ничего вульгарного, затертого,
банального. Мне сейчас по памяти было бы трудно описать ее, но я еще тогда
подумал, что вот такая головка могла бы быть отчеканена на античной монете.

-- Как же у вас украли деньги?

-- Я задумалась, -- ответила она, -- и вор это заметил.

-- Вот негодяй, -- напустился я. Но она совсем меня не поддержала.

-- Там было совсем немного денег. И потом, может быть, он был голоден.

-- Вы мало похожи на итальянку, -- сказал я. В ленинградские годы я дружил
со многими людьми из итальянской колонии. Их нравы, темперамент были мне
хорошо известны.

147

-- Да я, по сути, не итальянка. Мать моя гречанка. С островов.

С отцом тоже было не так-то просто. Что именно -- сейчас не помню.

Уже в сгущавшихся сумерках я показывал ей Новодевичий монастырь. Горел он
тусклым золотом и багрянцем, небо было полно птиц, дети съезжали на санках
с довольно крутого обледеневшего обрыва. Вдруг на минуту повеяло русской
стариной, чем-то даже олеографическим.

-- А мне бы очень хотелось тоже прокатиться на санках, -- это было
единственное желание, которое она высказала за весь день.

Я быстро договорился с каким-то мальчиком.

Уже совсем поздним вечером я посадил ее в такси. И весь этот день,
наполненный внезапной гостьей, показался мне значительным, особым,
неординарным. Добротой, кротостью, но вместе с тем каким-то сосредоточенным
душевным миром повеяло на меня. Совсем юная, она уже была мудрым человеком,
самодостаточным, цельным.

Когда я прочел надписи в ее честь, сделанные в "Урании", мне все стало
ясно. Она его любила и, видимо, не безответно. Но почему-то этот союз не
состоялся. Может быть, просто потому, что судьба уже готовила его к другому.

На странице 122 в двенадцатой строфе "Эклоги 4-й (зимней)" отмечены три
стиха:

И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого
	города, мерзнущего у моря,
	меня согревают еще сегодня.

На поля выведена стрелка и написано -- "Бодлер". Этого я истолковать никак
не могу, возможно, кто-нибудь, лучше меня знающий поэзию Шарля Боддера,
поймет, что здесь имел в виду Бродский.

На странице 138 к заголовку стихотворения "В окрестностях Александрии"
через запятую приписано: "Virginia". Следовательно, подразумевается
пригород Вашингтона, а отнюдь не знаменитый античный город Средиземноморья.

Страница 161. Стихотворение "Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве..."
Под ним надпись Иосифа: "Рождество, не помню какого года 1985? 86?"

148

Страница 173. Стихотворение без названия, начинающееся со строфы:

Вечер. Развалины геометрии.
	Точка, оставшаяся от угла.
	Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.
	Так раздеваются догола.

После текста идет запись Иосифа: "Стихотворение, которое очень нравится
Джанни Буттафаве, немножко Де Кирико". И действительно, эти "развалины
геометрии" сразу адресуют нас к метафизической живописи вождя итальянского
сюрреализма Де Кирико. И это еще раз свидетельствует с связи Бродского с
современным изобразительным искусством. Иногда эта связь оседает в тексте,
так он несколько раз упоминает в стихах Казимира, и это, конечно, Малевич.
А на странице 176 после стихотворения "На выставке Карла Вейлинка" он
делает примечание: "К. Вейлинк -- голландский сюрреалист в духе Магрита или
Дельво".

А вот Джанни Буттафава... Но о нем надо рассказать подробно.

В шестидесятые годы я познакомился с итальянскими студентами и аспирантами,
славистами, стажировавшимися при Ленинградском университете. Потом
подружилась с ними и вся моя компания. Был среди этих итальянцев и Джанни
Буттафава. Самый изо всех них живой, веселый, любопытный. По-русски он
говорил много лучше других иностранцев и интересовался всем сразу: русской
литературой -- классической и современной, советским кино, левым театром --
Мейерхольдом, Таировым, Радловым, искусством и архитектурой сталинской
эпохи.

Он был абсолютно неутомим, обходил за день десяток букинистических
магазинов, сутками просиживал в библиотеках и архивах. А уж что касается
кино, то не было такого дрянного и давным-давно забытого фильма
тридцатых--пятидесятых годов, который он не исхитрился бы посмотреть. Я
помню, он звал меня поехать вместе с ним куда-то за город, на Ржевку,
кажется, где на утреннем сеансе в девять тридцать шел фильм "Школьный
вальс".

В молодости он был очень примечателен внешне: пышная, взбитая волосня почти
до плеч а lа Тарзан и необыкновенно выразительное, все время отображаю-

149

щее какие-то восторги и ужасы лицо. Можно было бы назвать это гримасами, но
лучше подыскать другое слово.

Прошли годы. Он часто приезжал в Россию. Был очень небогат. Работал и гидом
при туристических группах, писал какие-то очерки для журналов, газет, часто
бульварного толка. Потом дела его пошли в гору, приезжал по поручению
кинофестивалей просматривать и отбирать фильмы. И все время переводил,
очень много и самое разное, -- надо было зарабатывать, а переводы эти
оплачивались не густо. Помню, он перевел подряд "Бесов" Достоевского,
какую-то книгу Солженицына, антологию русской поэзии "От Ломоносова до
Бродского" и советский роман, кажется, Георгия Маркова.

Мне потом в Италии слависты объяснили, что поэтические переводы Буттафавы
не очень высокого качества. Мы все переводили стихи, известно, что это
такое. Разве в этом дело? Добрее, впечатлительнее, веселее человека, че.м
Джанни, я не встречал.

Потом он несколько остепенился, отпустил пышные усы, и кто-то пошутил, что
он это сделал в честь Горького. Правда, сам Джанни считал, что внешне он
стал похож на Мопассана.

Бродский его очень любил. Повез с собой в Стокгольм на Нобелевские дни.
Летал к нему в Рим, приглашал в Америку и даже как-то помогал ему. Долгие
годы Джанни был беден, так и не успел жениться. Он умер в 1990 году,
молодым, ему не было и пятидесяти. Умер в парикмахерской, прямо в кресле,
от тромба. Это о нем написано замечательноестихотворение Бродского
"Вертумн". Живее и отзывчивее этого человека, остроумнее, экспансивнее его
я никого не встретил в жизни, а теперь уже и подавно не встречу. У меня
есть маленькая книжечка итальянских стихов "Сапожок", там сонет "Памяти
Д.Б.", это о нем.

Я думаю, ты стал на Мопассана,
 А может быть, на Горького похож.
 О, как ты был на Троицкой хорош
 С той волосней до плеч, как у Тарзана.
 И где твои гримасы павиана
 И пара гуттаперчевых калош?
 Вот римский сон -- мы вместе. Не тревожь,
 Проснувшись, мне не пережить обмана.
 На Венето я дом твой отыскал,
 Во дворике фонтан, вздыхая слезно,

150

Напоминал, что времени оскал
Кусает не особенно серьезно.
И Рим прошел, и кончен Ленинград.
Я думаю -- пройдут и рай и ад.

Страница 180. Стихотворение "В этой комнате пахло тряпьем и сырой
водой...". Бродский помечает: "В больнице".

Следующее стихотворение -- "В Италии", вот его первая строфа:

И я когда-то жил в городе, где на домах росли
статуи, где по улицам с криком "растли! растли!"
бегал местный философ, тряся бородкой,
и бесконечная набережная делала жизнь короткой.

Строфа отчеркнута, и на полях приписано: "Розанов".

Разве Розанов призывал к растлению, не перепутал ли чего-нибудь здесь
Бродский? И все-таки, по зрелому размышлению, я думаю, что не перепутал.
Это ведь не колкость в адрес конкретного Василия Васильевича Розанова, а
просто аллюзия к петербургскому мифу, к атмосфере Серебряного века, а
Розанов был неотъемлемой частью этой атмосферы. Он не призывал к растлению,
скорее наоборот, он был антиреволюционер и охранитель. И при всем этом он
сотрудничал одновременно в "правой" и "левой" прессе, эротизм, даже скорее
эротомания были главным вектором в его творчестве. Бродский вывернул
ситуацию наизнанку, это, кстати, один из излюбленных его приемов.

Страница 182. Стихотворение "Стрельна":

Боярышник, захлестнувший металлическую ограду.
Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору.
Воздух принадлежит летательному аппарату,
и легким здесь делать нечего, даже откинув штору.

В то нью-йоркское утро, 4 октября, мы вспоминали старый Ленинград, город
нашей юности. Не архитектуру и музеи, а людей, наших приятелей. О тех, кто
уехал, Бродский знал, конечно же, лучше меня, о тех, кто остался, он меня
расспрашивал.

Куда делся Миша Красильников, где теперь Кондратов, как поживает Еремин, а
что Герасимов? Прямо у меня на глазах Бродский посвятил "Стрельну" Влади-

151

миру Герасимову, сделав в моем экземпляре "Урании" соответствующую надпись,
откуда она, слава Богу, попала в собрание сочинений. Ведь далеко не все
посвящения учтены в этом собрании. Сужу только по себе. В моем архиве,
кроме прочего, хранятся два листа со стихами, посвященными мне Иосифом
(кроме тех, что отмечены в четырехтомнике). Это "Дидона и Эней" и раннее
стихотворение "Слава". Там не только посвятительные надписи, но и
объяснения, почему он это сделал. Надеюсь, что это будет учтено в
последующих, более упорядоченных изданиях.

Так вот, Володя Герасимов... Целый час мы его вспоминали, перебивая друг
друга, выкапывая из прошлого самые невероятные подробности. Когда он
работал в журнале "Костер", то пропивал даже почтовые марки и чистые
конверты, когда учился в университете, то написал десятки дипломов (только
для Ляли Хорошайловой целых два), а своего так и не написал.

Он работал в Пушкинских Горах экскурсоводом, и слава его была так велика,
что экскурсанты ни о ком другом и слышать не хотели. Довлатов, который
трудился там же, рассказывал, как однажды замученный похмельем Володя не
вышел поутру на работу. Он остался в своей избе, что называется "поправлять
голову". Делегаты от истомившейся экскурсии нашли его, соорудили из
подручных средств носилки, на которые и водрузили Володю. Его несли
посменно из Михайловского в Тригорское, поднимали на Савкину горку. Лежа на
носилках, Герасимов рассказывал. Рассказывал он замечательно, предмет, за
который он взялся, лучше него не знал никто.

Но и у всезнающего Герасимова есть (слава Богу, есть, а не был!) свой
конек. Это Петербург и его окрестности. Бродить по Петербургу с
Герасимовым, поехать куда-нибудь в пригород невероятно интересно и даже
иногда чуть утомительно. Он знает все -- десятки дат, имена архитекторов,
фамилии владельцев за двести лет.

Проходя по какой-нибудь Троицкой улице, он указывает на заурядный доходный
дом конца XIX века и начинает рассказ: "Построен в таком-то году,
архитектор -- имярек, принадлежал генералу такому-то. На первом этаже были
магазин "Эйлере", винный погреб и страховая контора, на втором -- контора
журнала "Сатирикон", кстати, над ней, на третьем этаже жил сам

152

Аркадий Аверченко. Кроме Аверченко в этом доме в разные годы жили..."
Называются десятки фамилий, даты, рассказываются подробности, и вы можете
быть уверены, что все это абсолютно точно.

Теперь Володя один из самых известных специалистов по Петербургу. Говорят,
что его экскурсии расписаны на год вперед.

А когда-то он просто бродил по улицам и рассказывал, бродил с нами, с
нашими знакомыми, с приезжими иностранцами, которых мы удивляли Володиной
эрудицией. И это длилось годами, безотказно, бескорыстно. Почему именно
"Стрельна" посвящена Герасимову? Да наверняка потому, что Володя ездил туда
с Бродским, рассказывал, наверно, и о полетах первых аэропланов над
стрельнинскими берегами и парками, над Петродворцом.

Через страницу от "Стрельны" стихотворение:

Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке
	отражения город. Позвякивают куранты.
	Комната с абажуром. Ангелы вдалеке
	галдят, точно высыпавшие из кухни официанты.
	Я пишу тебе это с другой стороны земли
	в день рожденья Христа...

Над стихотворением типографская пометка "Е. Р.". Это мои инициалы. Да и
вообще стихотворение это было когда-то просто письмом ко мне, поэтическим
посланием, как выразились бы в старину.

Под стихотворением дата: декабрь 1985 года, и рукой Иосифа приписано: "Во
время третьего инфаркта".

Есть в моем экземпляре еще и другие записи, но это дело уже будущих
исследований, "время -- вещь необычайно длинная", и оно наверняка дотечет и
до "академического" Бродского.

Итак, 4 октября 1988 года. Бродскому оставалось еще семь с половиной лет
жизни, он еще выпустит два тома прозы, несколько стихотворных книг, получит
орден Почетного легиона, премию Флоренции, мантии многих университетов. Он
еще встретит Марию, и в жизнь его войдет огромная счастливая, я полагаю,
последняя любовь. Он станет отцом Нюши. Мы еще увидимся в Нью-Йорке и
Бостоне, в Роттердаме, Амстердаме, Венеции.

А потом будет и последнее свидание, в похоронном

153

доме на Бликер-стрит. Когда зал закрывали, я помедлил и на несколько минут
мы остались вдвоем.

Еще семь с половиной лет впереди. Через два часа придет Довдатов, и мы
отправимся на "мерседесе" Иосифа куда-то в Бруклин, на берег Гудзона,
откуда, по его словам, лучший вид Манхэттена и статуя Свободы и какой-то
симпатичный ресторанчик.

Иосиф покуривает, обрывая фильтры "Кента". Из музыкального ящика,
принадлежавшего когда-то Гене Шмакову, доносится моцартовский "Юпитер".

Кот Миссисипи прерывает дрему и подходит к хозяину, удостоверяя свое
тождество с тем котом, что нарисован в моем экземпляре "Урании".

----------------------------------------------------------------------------

Александр Кушнер. Здесь, на земле...

В книге "Е.А. Баратынский" (издание "Библиотеки поэта" 1957 года), стоящей
на моей книжной полке, на полях стихотворения "Запустение" красным
карандашом напротив строки "Еще прекрасен ты, заглохший Элизей" сделана
помета, полустершаяся от времени: "Бродский. Лето 62-го года". Это мы
гуляли с ним весь летний, светлый вечер по улицам Петроградской стороны,
выходили на Ланское шоссе, пересекали острова -- Петровский, Елагин,
Каменный, возвращались по Каменноостровскому (Кировскому) проспекту,
расстались на площади Льва Толстого (я жил тогда на Большом), он поехал к
себе домой, на Литейный. Мне двадцать пять, ему двадцать два года.

"Запустение" он читал на память; я эти стихи у Баратынского не то чтобы
пропустил, но знал, как сказано в рассказе Чехова, "неотчетливо", и теперь
понимаю почему. Длинные стихи, строк на семьдесят, написанные разностопным
ямбом, не поделенные на строфы, отпугивали меня самим своим внешним видом.
Бывают такие стихи, -- кажется, достаточно посмотреть на них, окинуть
взглядом, чтобы понять, стоит их читать или нет. То ли дело "Пироскаф",
написанный шестистрочными строфами, или "Из А. Шенье", "На что вы, дни!..".
С тех пор "Запустение" -- одно из самых дорогих для

155

меня стихотворений. Помню, как он несколько раз повторил строку "Еще
прекрасен ты, заглохший Элизей". А чего стоит "несрочная весна", несрочная
в смысле вечная: "Где я наследую несрочную весну...". Эти стихи открываются
не сразу, сколько ни читай -- все мало, и лишь несколько лет назад я вдруг
ощутил всю пронзительную прелесть двух стихов, кажущихся мне волшебными:
"Хрустела под ногой замерзлая трава,/ И листья мертвые, волнуяся,
шумели...". Как хороша эта неловкая деепричастная форма "волнуяся" и
причастная "замерзлая". Все мы помним влажные, как морское дыхание,
пушкинские стихи "Шуми, шуми, послушное ветрило,/ Волнуйся подо мной,
угрюмый океан!". Но волнение и шум в стихах Баратынского, чтобы их
расслышать и полюбить, требуют, пожалуй, большего душевного напряжения. У
Бродского оно было всегда.

Сложный синтаксис Бродского, его замечательная способность создавать
"большие" стихи, рассчитанные на длинное, если так можно сказать, дыхание,
сосредоточенность на подспудной мысли, затаенном чувстве -- нашли поддержку
и поощрение именно в Баратынском; я сказал "поощрение" -- и не оговорился,
потому что влияние на поэта оказывают предшественники, а не современники, и
разговор с Баратынским был для него куда важней разговора с любым из нас.

В тот вечер мы наперебой читали друг другу Баратынского, и вот что
удивительно: в 1993, в одну из наших последних встреч, идя по Нью-Йорку
(показал бы нам кто-нибудь в 62-м эту сценку из будущего!), мы опять
вспоминали Баратынского, я ему: "Ты сладострастней, ты телесней / Живых,
блистательная тень!", каково! -- а он мне: "Так ярый ток, олед