ужили укрытием и жильем. Дерево шло только на двери. В
этих скалах вырубали квартиры и целые многоквартирные дома со времен хеттов.
Но особенно здешнее жилищное строительство процвело с приходом ранних
христиан, и Каппадокия связана с именами отцов церкви -- Василия Великого,
Григория Нисского, Григория Назианзина. Камень, как бы мягок он ни был,
долговечнее других строительных материалов: скальные и подземные дома, склады,
церкви, города на тысячи обитателей -- уцелели.
	Надивившись, пускаешься в обратный путь по Анатолии -- через Киликию,
Ликаонию, Фригию, Лидию -- к морю. Фантастический пятачок жилых скал остается
позади, слева отдаленным фоном -- высокий Таврийский хребет, впереди и вокруг
-- ровно. Только уж совсем на западе, в близости моря, где среди хлопковых
полей вьется чуждым здесь греческим орнаментом полувысохший Меандр, появляются
оливы, дубы, жидковатые сосны, персиковые сады, холмы.
	В каппадокийских степях вертикалей нет, но внезапно из ниоткуда возникают
двухсот-, трехсоттысячные города -- и уходят назад, как марево. Вдруг
понимаешь, что страна сопоставима с гигантским соседом к северу, который
теперь не такой уж гигант, а турецких 65 миллионов -- это больше Британии,
Италии, Франции. Некстати вспомнил, как в армии, в отдельном полку
радиоразведки, подслушивал переговоры натовских баз, в том числе здесь, в
Турции: в Измире, в Инджирлыке. Майор Кусков тычет в карту: "Гнезда,
понимаете, свили под самым носом, названия, понимаете, даже противные --
Инжырлик!"
	Названия -- небывалые. Оторопев, въезжаешь в город Нигде. Надо запомнить:
когда пошлют туда, не знаю куда, принести то, не знаю что, -- это здесь.
	Ничего не понять: Нигде и стоит нигде. Безрадостный плоский пейзаж. Напоминая
о том, что за ним море, с юга так все и нависает Тавр. Неказистые деревни,
кладбища с обелисками, кощунственно напоминающими манекены в шляпных
магазинах, придорожные мазанки с пышным именем "Бахчисарай" на кривой вывеске
и неизменным кебабом из замечательной, как во всей стране, баранины. Редкие
деревья вспыхивают, словно огоньки светофоров, которых нет в помине.
	За что тут сражались великие державы, зачем сюда приходили? За чем? За дынями?
За тыквами? Десятки километров полей с полосатыми эллипсоидами и желтыми
шарами, которые столетиями покрывают эту землю. И глинобитные домики были
точно такие, и, задумчиво расслабившись, не сразу замечаешь на крышах
сателлитные тарелки и солнечные батареи (установка 150 долларов -- и полгода
без забот). Ну да, сейчас приходят за дынями: Турция завалила Восток материей
и кожей, а Запад -- консервами и фруктами.
	Раньше сюда не приходили -- здесь оказывались. Сюда несла центробежная сила
империй. В этих пустых местах был наместником Цицерон, здесь Кир бился с
Артаксерксом, Сулла с Митридатом, арабы с византийцами, здесь проходили
гоплиты и пелтасты Ксенофонта, который написал об этом походе "Анабазис" --
великую книгу, простую и волнующую. Сюда поместил Бродский действие своего
стихотворения о природе и истории, о природе истории -- "Каппадокия".
	Как и Нигде, из ничего выплывает Конья, древний Иконий, перекресток
завоеваний, а теперь -- большой новый город, бурлящий вокруг изумрудного
купола мавзолея Мевланы, центра секты кружащихся дервишей. Увидеть их в
действии нелегко, но может повезти.
	Расчисленное рациональное радение, расписанное по секундам и па, --
завораживает. Под резкие звуки саза дервиши разворачиваются, как бутоны.
Вращение начинается медленно, со скрещенными на груди руками, скорость
нарастает, руки разводятся в стороны -- правая ладонь раскрыта вверх, к Богу,
левая повернута вниз, к людям, все через себя, для себя ничего -- ноги
переступают, как в балетном фуэте, фалды длинных разноцветных кафтанов
взметаются лепестками, образуя подрагивающие круги, колпаки-пестики кажутся
неподвижными, только мелькает в кружении отрешенное лицо с остановившимся
взглядом. Волчки Аллаха. Живой ковер. Пестрые цветы экстаза.
	Экстаза ждут, к нему готовятся, к нему готовы. Как к приливу вдохновения --
поэт, которого так охотно сравнивали с дервишем, с юродивым, чей смысл -- быть
бездумным проводником (ладонь вверх, ладонь вниз) божественного глагола.
	Нет ничего дальше от поэтической позиции Бродского. Поэт -- хранитель.
Остается только то, что заметил художник: "...Полотно -- стезя попасть туда,
куда нельзя попасть иначе" ("Ritratto di donna" -- "Портрет женщины").

		...Она сама
		состарится, сойдет с ума,
		умрет от печени, под колесом, от пули.
		Но там, где не нужны тела,
		она останется какой была
		тогда в Стамбуле.

	Фиксация в вечности дается поэтическим заклинанием. То же относится к
историческим событиям и природным явлениям.
	В стихотворении "Каппадокия" наблюдающий за битвой орел, "паря в настоящем,
невольно парит в грядущем и, естественно, в прошлом, в истории..." Время
сжимается, напоминая о байроновской метафоре: "История, со всеми ее огромными
томами, состоит из одной лишь страницы..." У Бродского страницы истории
исчезают вместе с человеком: "...Войска идут друг на друга, как за строкой
строка захлопывающейся посредине книги..."
	Только в присутствии человека обретает смысл природа: "Местность... из бурого
захолустья преображается временно в гордый бесстрастный задник истории".
Временно -- потому что с исчезновением человека "местность, подобно тупящемуся
острию, теряет свою отчетливость, резкость".
	"Все мы, так или иначе, находимся в зависимости от истории", -- пишет
Бродский. Но и история -- от нас.
	История жива словом. Носители слова обеспечивают истории вечность. "Это уносят
с собой павшие на тот свет черты завоеванной Каппадокии". Так унес с собой
Иосиф Бродский -- Каппадокию, женщину со стамбульского портрета, Стамбул: все
то, чего коснулся взглядом и пером, о чем успел сказать.

		Подписи к снимкам:

	1. Британское консульство в Пере. Тут находилось посольство, где бывал Байрон
	2. Гостиница "Пера палас", построенная в конце XIХ века, осталась такой же, какой была, когда тут останавливались Кемаль Ататюрк, Сара Бернар, Агата Кристи, Грета Гарбо. В 85-м -- Бродский
	3. Тут, я думаю, никакой подписи не надо


			Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским

		М., Издательство Независимая Газета

	Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским / Вступительная статья Я.
Гордина. М.: Издательство Независимая Газета, 1998. -- 328 с., ил.
(Серия "Литературные биографии").

	"Доверие к жизни и здравый смысл, в сильнейшей степени присущие
Бродскому, в его организованных текстах прячутся за конденсированную
мысль и музыку стиха. При всей заданной жанром фрагментарности самое
ценное в книге -- то общее ощущение, которое возникает при чтении. Это
даже не образ... скорее -- масса или волна... Поле мощного
магнетического воздействия, когда хочется слушать и слушаться" (Петр
Вайль).

	Фотографии Марианны Волковой, Александра Бродского, Михаила Мильчика.

	ISBN 5-86712-049-Х

	(c) Соломон Волков, 1998

	(c) Издательство Независимая Газета, 1998

	(c) Яков Гордин, вступительная статья, 1998

	(c) Андрей Рыбаков, художественное оформление, 1998

___
			Яков Гордин. "Своя версия прошлого..."

	"Диалоги с Бродским" -- книга для русской литературной культуры
уникальная. Сам Волков пишет в авторском предисловии об экзотичности
для России этого жанра, важность которого, однако, очевидна.
Единственный известный автору этих страниц прямой диалог -- записи
обширных разговоров с Пастернаком -- блестящая работа Александра
Константиновича Гладкова. Но она, как мы увидим, принципиально отлична
от "Диалогов".
	В предисловии к "Разговорам с Гете" Эккермана -- неизбежно
возникающая параллель, подчеркнутая Волковым в названии,-- В. Ф. Асмус
писал: "От крупных мастеров остаются произведения, дневники, переписка.
Остаются и воспоминания современников: друзей, врагов и просто
знакомых... Но редко бывает, чтобы в этих материалах и записях
сохранился на длительном протяжении след живых бесед и диалогов, споров
и поучений. Из всех проявлений крупной личности, которые создают ее
значение для современников и потомков, слово, речь, беседа -- наиболее
эфемерные и преходящие. В дневники попадают события, мысли, но редко
диалоги. Самые блистательные речи забываются, самые остроумные
изречения безвозвратно утрачиваются... Во всем услышанном они
(мемуаристы. -- Я. Г.) произведут, быть может, незаметно для самого
собеседника, отбор, исключение, перестановку и -- что самое главное --
перетолкование материала. <...> Что уцелело от бесед Пушкина, Тютчева,
Байрона, Оскара Уайльда? А между тем современники согласно
свидетельствуют, что в жизни этих художников беседа была одной из
важнейших форм существования их гения". *(1) В русской культуре
существует также феномен Чаадаева, самовыражение, творчество которого в
течение многих лет после катастрофы, вызванной публикацией одного из
"Философических писем", происходило именно в форме публичной беседы.
Судьба разговоров Пушкина подтверждает мысль Асмуса -- все попытки
задним числом реконструировать его блестящие устные импровизации не
дали сколько-нибудь заметного результата.
	Но существо проблемы понимали не только теоретики, но и практики.
Поль Гзелль, выпустивший книгу "Беседы Анатоля Франса", писал:
"Превосходство великих людей не всегда проявляется в их наиболее
обработанных произведениях. Едва ли не чаще оно узнается в
непосредственной и свободной игре их мысли. То, под чем они и не думают
ставить свое имя, что они создают интенсивным порывом мысли, давно
созревшие, падающие непроизвольно, само собой -- вот, нередко, лучшие
произведения их гения". *(2)
	Но как бы высока ни была ценность книги "Разговоры с Гете", сам
Асмус признает: "И все же "Разговоры" воссоздают перед читателем образ
всего лишь эккермановского Гете. Ведь интерпретация... остается все же
интерпретацией".
	"Диалоги с Бродским" -- явление принципиально иного характера.
Наличие магнитофона исключает фактор даже непредумышленной
интерпретации. Перед читателем не волковский Бродский, но Бродский как
таковой. Ответственность за все сказанное -- на нем самом.
	При этом Волков отнюдь не ограничивает себя функцией включения и
выключения магнитофона. Он искусно направляет разговор, не влияя при
этом на характер сказанного собеседником. Его задача -- определить круг
стратегических тем, а внутри каждой темы он отводит себе роль
интеллектуального провокатора. Кроме того -- и это принципиально! -- в
отличие от Эккермана и Гзелля Волков старается получить и чисто
биографическую информацию.
	Однако все же главное -- не задача, которую ставит перед собой
Волков, -- она понятна,-- а задача, решаемая Бродским.
	Несмотря на огромное количество интервью поэта и его публичные
лекции, Бродский как личность оставался достаточно закрытым, ибо все
это не составляло системы, объясняющей судьбу.
	Известно, что в последние годы Бродский крайне болезненно и
раздраженно относился к самой возможности изучения его, так сказать,
внелитературной биографии, опасаясь -- не без оснований -- что интерес
к его поэзии подменяется интересом к личным аспектам жизни и стихи
будут казаться всего лишь плоским вариантом автобиографии. И то, что в
последние годы жизни он часами -- под магнитофон -- рассказывал о себе
увлеченно и, казалось бы, весьма откровенно -- представляется
противоречащим резко выраженной антибиографической позиции.
	Но это ложное противоречие. Бродский не совершал случайных
поступков. Когда Ахматова говорила, что власти делают "рыжему"
биографию, она была права только отчасти. Бродский принимал в "делании"
своей биографии самое непосредственное и вполне осознанное участие,
несмотря на всю юношескую импульсивность и кажущуюся бессистемность
поведения. И в этом отношении, как и во многих других, он чрезвычайно
схож с Пушкиным.
	Большинством своих современников Пушкин, как известно,
воспринимался как романтический поэт, поведение которого определяется
исключительно порывами поэтической натуры. Но близко знавший Пушкина
умный Соболевский писал в 1832 году Шевыреву, опровергая этот расхожий
взгляд: "Пушкин столь же умен, сколь практичен; он практик, и большой
практик".
	Речь не идет о демонстративном жизнетворчестве байронического типа
или образца Серебряного века. Речь идет об осознанной стратегии, об
осознанном выборе судьбы, а не просто жизненного стиля.
	В 1833 году, в критический момент жизни, Пушкин начал вести
дневник, цель которого была -- не в последнюю очередь -- объяснить
выбранный им стиль поведения после 26-го года и причины изменения этого
стиля. Пушкин объяснялся с потомками, понимая, что его поступки будут
толковаться и перетолковываться. Он предлагал некий путеводитель.
	Есть основания предполагать, что диалоги с Волковым под магнитофон,
которые -- как Бродский прекрасно понимал -- в конечном итоге
предназначались для печати, выполняли ту же функцию. Бродский предлагал
свой вариант духовной и бытовой биографии в наиболее важных и дающих
повод для вольных интерпретаций моментах.
	В "Диалогах" крайне значимые проговорки на эту тему. "У каждой
эпохи, каждой культуры есть своя версия прошлого",-- говорит Бродский.
За этим стоит: у каждого из нас есть своя версия собственного прошлого.
И здесь, возвращаясь к записям А. К. Гладкова, нужно сказать, что
Пастернак явно подобной цели не преследовал. Это был совершенно вольный
разговор на интеллектуальные темы, происходивший в страшные дни мировой
войны в российском захолустье. В монологах Пастернака нет системной
устремленности Бродского, осознания программности сказанного, ощущения
подводимого итога. И отсутствовал магнитофон -- что психологически
крайне существенно.
	"Диалоги" нельзя воспринимать как абсолютный источник для
жизнеописания Бродского. При том, что они содержат гигантское
количество фактического материала, они являются и откровенным вызовом
будущим исследователям, ибо собеседник Волкова менее всего мечтает
стать безропотным "достоянием доцента". Он воспроизводит прошлое как
художественный текст, отсекая лишнее -- по его мнению,-- выявляя не
букву, а дух событий, а когда в этом есть надобность, и конструируя
ситуации. Это не обман -- это творчество, мифотворчество. Перед нами --
в значительной степени -- автобиографический миф. Но ценность
"Диалогов" от этого не уменьшается, а увеличивается. Выяснить те или
иные бытовые обстоятельства, в конце концов, по силам старательным и
профессиональным исследователям. Реконструировать представление о
событиях, точку зрения самого героя невозможно без его помощи.
	В "Диалогах" выявляется самопредставление, самовосприятие
Бродского.
	"Диалоги", условно говоря, состоят из двух пластов. Один -- чисто
интеллектуальный, культурологический, философический, если угодно. Это
беседы о Цветаевой, Одене, Фросте. Это -- важнейшие фрагменты духовной
биографии Бродского, не подлежащие критическому комментарию. Лишь
иногда, когда речь заходит о реальной истории, суждения Бродского
нуждаются в корректировке, так как он решительно предлагает свое
представление о событиях вместо самих событий.
	Это, например, разговор о Петре I. "В сознании Петра Великого
существовало два направления -- Север и Запад. Больше никаких. Восток
его не интересовал. Его даже Юг особо не интересовал..."
	Но в геополитической концепции Петра Юго-Восток играл не меньшую
роль, чем Северо-Запад. Вскоре после полтавской победы он предпринял
довольно рискованный Прутский поход против Турции, едва не кончившийся
катастрофой. Сразу после окончания двадцатилетней Северной войны Петр
начинает Персидский поход, готовя прорыв в сторону Индии -- на Восток
(с чего, собственно, началась Кавказская война). И так далее.
	Это, однако, достаточно редкий случай. Когда речь шла о реальности
объективной, внешней -- в любых ее ипостасях, если она не касается
непосредственно его жизни,-- Бродский вполне корректен в обращении с
фактами.
	Ситуация меняется, когда мы попадаем во второй слой "Диалогов",
условно говоря, автобиографический.
	Здесь будущим биографам поэта придется изрядно потрудиться, чтобы
объяснить потомкам, скажем, почему Бродский повествует о полутора годах
северной своей ссылки как о пустынном отшельничестве, как о
пространстве, населенном только жителями села Норенское, не упоминая
многочисленных гостей.
	Но, пожалуй, наиболее выразительным примером художественного
конструирования события стало описание суда 1964 года. Вся эта ситуация
принципиально важна, ибо демонстрирует не только отношение Бродского к
этому внешне наиболее драматическому моменту его жизни, но объясняет
экзистенциальную установку зрелого Бродского по отношению к событиям
внешней жизни. Отвечая на вопросы Волкова о ходе суда, он утверждает,
что Фриду Вигдорову, сохранившую в записи происходивший там злобный
абсурд, рано вывели из зала и потому запись ее принципиально не полна.
Вигдорова, однако, присутствовала в зале суда на протяжении всех пяти
часов, и хотя в какой-то момент -- достаточно отдаленный от начала --
судья запретил ей вести запись, Вигдорова с помощью еще нескольких
свидетелей восстановила ход процесса до самого конца. Все это Бродский
мог вспомнить. Но дело в том, что он был категорически против того,
чтобы события ноября 1963 -- марта 1964 года рассматривались как
определяющие в его судьбе. И был совершенно прав. К этому времени уже
был очевиден масштаб его дарования, и вне зависимости от того,
появились бы в его жизни травля, суд, ссылка или не появились, он все
равно остался бы в русской и мировой культуре. Бродский сознавал это, и
его подход к происшедшему многое объясняет в его зрелом мировидении. "Я
отказываюсь все это драматизировать!" -- резко отвечает он Волкову. На
что следует идеально точная реплика Волкова: "Я понимаю, это часть
вашей эстетики". Здесь ключ. Изложение событий так, как они выглядели в
действительности, ретроспективно отдавало бы мелодрамой. Но Бродский
девяностых резко поднимает уровень представления о драматичности по
сравнению с шестидесятыми, и то, что тогда казалось высокой драмой,
оказывается гораздо ниже этого уровня. Истинная драма переносится в
иные сферы.
	Восприятие Бродским конкретной картины суда трансформировалось
вместе с его эстетическими и философскими установками, вместе с его
стилистикой в ее не просто литературном, но экзистенциальном плане. И
прошлое должно соответствовать этой новой стилистике даже
фактологически.
	"Диалоги" не столько информируют -- хотя конкретный биографический
материал в них содержится огромный,-- сколько провоцируют догадки
совсем иного рода. Рассказывая о возникновении идеи книги "Новые стансы
к Августе", Бродский вдруг говорит: "К сожалению, я не написал
"Божественной комедии". И, видимо, уже никогда не напишу". Затем
следует обмен репликами про поводу эпичности поздней поэзии Бродского и
отсутствии при этом в ее составе "монументального романа в стихах".
Бродский иронически вспоминает "Шествие" и -- как образец
монументальной формы -- "Горбунова и Горчакова", вещи, которая
представляется ему произведением чрезвычайно серьезным. "А что касается
"Комедии Дивины"... ну, не знаю, но, видимо, нет -- уже не напишу. Если
бы я жил в России, дома,-- тогда..." И дальше всплывает у Волкова слово
"изгнание" -- намек на то, что именно в изгнании Данте написал
"Божественную комедию", и тень Данте витает над финалом "Диалогов". Во
всем этом чувствуется какая-то недоговоренность... "Величие замысла" --
вариант известного высказывания Пушкина о плане "Божественной комедии"
-- было любимым словосочетанием молодого Бродского, о чем ему не раз
напоминала в письмах Ахматова. И написать свою "Комедию Дивину" он
пробовал. В пятилетие -- с 1963 по 1968 год -- Бродский предпринял
попытку, которую можно сравнить по величию замысла и по сложности
расшифровки разве что с пророческими поэмами Уильяма Блейка, которого
Бродский внимательно читал в шестидесятые годы. (Однотомник Блейка --
английский оригинал -- находился в его библио