же вспомнить о том, как культура
развивалась на протяжении тысячелетий, то это был процесс далеко не
единовременный. Нечто происходило в Ассирии, нечто в Греции, или в
Индии, или в Византии. И пока одно доходило до другого, проходили века.

[Волков:]
	Это ушло, и навсегда. Культура нынче распространяется мгновенно. И,
я думаю, эта ситуация необратима. Конечно, все это теперь идет мощным
потоком, в котором масса шлака. Но я совершенно не согласен с жалобами
на то, что сейчас народ, дескать, потребляет одну только мерзость и
пошлость, а раньше-то купался в волнах исключительно высокой
литературы. Народ в России в 1830 году жадно читал творения Булгарина и
Александра Анфимовича Орлова, а вовсе не Пушкина. А сейчас читают и
Пикуля, и Набокова, и Пушкина. И я уверен, что не только в абсолютных,
но даже, может быть, и в сравнительных, процентных соотношениях,
гораздо большее количество людей сталкивается с высокой, условно
говоря, культурой сейчас, чем двести или триста лет тому назад.

[Бродский:]
	То есть количество культурной продукции на душу населения сильно
возросло. Но это же технология, а не достоинство, не завоевание
культуры как таковой.

[Волков:]
	Конечно, технология. Так ведь и изобретение книгопечатания можно
рассматривать как сугубо технологическую новацию.

[Бродский:]
	Ну разумеется... Да нет! Я-то всей душой за то, чтобы все
моментально узнавали обо всем. Но, с другой стороны, будучи
ретроградом, я испытываю некоторые ностальгические эмоции. Потому что
знаю по своему опыту, что чем меньше информации получает твой мозг, тем
сильнее работает воображение.

[Волков:]
	Да, подобный подход, насколько мне известно, вы использовали в
работе над переводами из английских и американских поэтов...

[Бродский:]
	Да и не только в этом случае. Возьмите эти знаменитые слова
Мандельштама о том, что акмеизм -- это тоска по мировой культуре.
Подобные же идеи высказывал и Валери. И, на мой взгляд, тоска по
мировой культуре -- это явление совершенно замечательное. Потому что,
когда вы тоскуете по мировой культуре, то спускаете свое воображение с
поводка. И оно, что называется, несется вскачь. И иногда при этом оно
наверстывает то, что происходит в западной культуре. Потому что мировая
культура -- это, естественно, культура Запада, да? По крайней мере, по
тем временам. Да и по нашим временам тоже. Это как на стрельбище --
иногда недолет, иногда точное попадание. А зачастую, как в случае с
Мандельштамом, имеет место перелет. И, в отличие от настоящего
стрельбища, в культуре такие перелеты -- самое ценное.

[Волков:]
	Позволю себе с вами не согласиться, и вот по какой причине. Слова
Мандельштама очень красивы, но как бы скрывают одну вещь. А именно:
когда акмеисты провозглашали свою тоску по мировой культуре, у них была
полная возможность эту тоску, что называется, залить -- потоком
культурной информации с Запада. Все эти люди -- и Мандельштам, и
Ахматова, и Цветаева, и Пастернак полностью сформировались...

[Бродский:]
	...в старые времена.

[Волков:]
	А тогда, в предреволюционные годы, русские переводы парижских
литературных новинок объявлялись чуть ли не мгновенно. То же
происходило с музыкой, живописью. И, кстати, начинал формироваться и
встречный поток -- из Петербурга в Париж. И если бы все продолжалось
нормальным образом, то сегодня новая русская культура была бы подлинно
интегрированной частью мировой, а не какой-то ее экзотической
провинцией. Весь наш знаменитый Серебряный век стал возможным благодаря
подобному нормальному культурному кровообращению. С другой стороны,
посмотрите, что случилось, когда это кровообращение нарушили. Какой
постепенно обнаруживается гигантский спад и в мышлении, и в поэтической
культуре людей, которые, быть может, обладали большими дарованиями. Но
которые полностью не реализовались. Я в таких случаях вспоминаю того же
Свиридова. Или Твардовского, если вам угодно. Полагаю, что у
Твардовского было огромное поэтическое дарование, незаурядный
критический ум и эстетическое чутье. И все это не реализовалось
полностью из-за того, что Твардовский искусственно был отрезан от
современной западной культуры.

[Бродский:]
	Это вполне возможно, вполне возможно. Я про Твардовского ничего
сказать не могу. Но, с другой стороны, возьмите Заболоцкого и
обэриутов. Они сложились совершенно самостийным образом.

[Волков:]
	А немецкий экспрессионизм? В петроградских театрах ставились
немецкие экспрессионистские пьесы. Между прочим, с танцами в постановке
Баланчина. Приезжал Эрнст Толлер. Михаил Кузмин и прочие переводили
новых немецких поэтов. Поступала информация о дадаистах. А вот когда
действительно опустился железный занавес, тогда и началась эта анемия,
результаты которой до сих пор сказываются. Посмотрите -- поколение за
поколением талантливых безграмотных людей.

[Бродский:]
	Ну, это так, Господи. Вообще-то этот железный занавес недолго
висел. Какие-нибудь тридцать-сорок лет. И не надо все сваливать на
Иосифа Виссарионыча, потому что подобная изоляционистская политика была
чрезвычайно на руку всем отечественным бездарностям. С другой стороны,
я помню свои ощущения, еще внутри России, когда я начал получать
западные почтовые открытки. Смотришь на фотографию на такой открытке, и
в первый момент не понимаешь, откуда это послано. То ли из Каракаса,
Венесуэла, то ли из Хельсинки, Финляндия. То есть в некотором роде
железный занавес, при всех его очевидных пороках, способствовал, до
известной степени, сохранению чистоты национальной культуры.

[Волков:]
	Это будет как раз аргумент апологетов творчества Свиридова и
Твардовского. Я все же думаю, что им, как и другим русским талантам,
изоляция от Запада принесла больше вреда, чем пользы.

[Бродский:]
	А теперь, когда я смотрю на открытки, приходящие из Москвы,--
особенно если фотографии изображают новые районы... Уже совершенно
непонятно, где это происходит: Бронкс ли это или наоборот, столица
нашей родины?

[Волков:]
	Если бы события развивались цивилизованным порядком, то этот
московский Бронкс был бы отстроен значительно раньше, параллельно с
нашим Бронксом, нью-йоркским. И сейчас в Москве возводили бы, вполне
возможно, здания и качественные, и национально характерные. Вместо
этого они там с запозданием начинают копировать худшие стороны западной
культуры, самое внешнее, поверхностное в ней. И из-за этого в разных
областях кучами нарождаются головастики и уродцы.

[Бродский:]
	С этим я совершенно согласен.

[Волков:]
	Забывают, что в двадцатые годы уже существовал живой -- и в
некоторых отношениях даже более устойчивый -- культурный обмен с
Западом. Люди приезжали, уезжали. А потом все это вымерло. Очень будет
горько, если в какой-то момент и нынешний поток вдруг прервется, и мы
окажемся в такой же изоляции, в какой себя ощущали Адамович, Георгий
Иванов или Артур Лурье.

[Бродский:]
	Это, я думаю, уже невозможно. И прежде всего -- благодаря этой
самой технологии: радио, телевидению и так далее.

[Волков:]
	Когда стихи ваши стали появляться (или, может быть, точнее сказать
-- вновь публиковаться) в отечестве, то оттуда начали доноситься вместе
с благожелательными также и недоброжелательные отклики. Их суть
сводится, в общем, к одной фразе, которая мне запомнилась еще по одному
давнему эмигрантскому отклику на ваше творчество. Тогда было заявлено,
что Бродский -- это человек, "по ступеням русского языка поднимающийся
к славе".

[Бродский:]
	По-моему, замечательно. Что может быть лучше?

[Волков:]
	И одновременно во многих стихах, которые сейчас печатаются в
советских журналах, особенно молодых поэтов, чувствуется влияние вашей
поэтической манеры. Здесь, в Нью-Йорке, это влияние стало сказываться,
как это ни парадоксально, еще раньше. Быть может, потому, что здесь вы
уже давно преподаете. Я помню, как в литературном журнале Колумбийского
университета было помещено интервью с вами, и один из вопросов был: что
бы вы посоветовали читать молодым поэтам? И у меня, по вашему ответу,
создалось впечатление, что вы были даже ошарашены...

[Бродский:]
	Да, потому что я в этой категории -- "молодые поэты" -- сам
находился довольно долго. Думаю, если бы я остался в Советском Союзе,
то пребывал бы в ней до сих пор. Там до недавнего времени и
Вознесенский с Евтушенко все еще считались молодыми... Несколько
ошеломительно... Что касается жизни здесь, то у меня было много поводов
думать, особенно в последние годы, что все вообще уже кончилось. Или
кончается. И хотя бы по одному этому я не считал себя молодым человеком
довольно давно. Но когда тебе задают вопросы вроде вышеупомянутого, и
смотрят на тебя как на гуру, то чувствуешь себя несколько диковато -- в
любом, я думаю, возрасте, тридцать ли тебе лет или шестьдесят. И для
меня такие вещи продолжают оставаться удивительными. Хотя и следовало
бы к ним привыкнуть, поскольку я, действительно, преподаю. И сам этот
факт уже как бы указывает, что ты своих студентов старше, мудрее и так
далее. И тем не менее, когда тебе задают такой вопрос -- "что вы можете
посоветовать молодым поэтам?" Да кто я такой, чтобы им советовать!

[Волков:]
	Вы сейчас сказали об ощущении, что все уже кончилось или кончается.
С чем оно связано?

[Бродский:]
	Прежде всего со стишками. Потому что дописываешься до того, что в
возрасте, в котором ты находишься, по идее и в голову приходить не
должно. И уже по этому одному ощущаешь себя старше своих лет. И еще
масса разных вещей, среди которых и наиболее очевидное обстоятельство
-- твое нездоровье. Я тут прибаливал несколько раз по-крупному. Бытие,
конечно, не определяет сознание. Но иногда определяет, скажем,
тональность стишка. Не столько содержание, сколько тональность.

[Волков:]
	Вам здесь делали операции на сердце. И я от разных людей слышу
разное о вашем здоровье...

[Бродский:]
	На самом деле все очень просто. Был инфаркт, после чего я два года
кое-как мыкался. Состояние нисколько не улучшалось, а даже ухудшалось.
Я, правда, тоже хорош -- курил и так далее. И тогда врачи решили меня
разрезать, поскольку они сделали всякие там анализы и убедились, что из
четырех артерий, три -- "но пасаран", да? Совершенно забиты. И они
решили приделать артерии в обход, в объезд. Вскрыли меня, как
автомобиль. Все откачали -- кровь, жидкость... В общем, операция была
довольно-таки массивная. И, значит, они вставили три объездных,
запасных пути. Развязки, если угодно. Но впоследствии выяснилось, что
из трех путей только два действуют как следует, а третий -- смотрит в
лес. И операцию эту пришлось повторить. И от этого всего жизнь
временами чрезвычайно неуютна, а временами все нормально, как будто бы
ничего и не происходит. А когда болит, тогда, действительно, страшно.
Чрезвычайно неприятно. И делать ты ничего не можешь. И не то чтобы это
был действительно страх... Потому что ко всему этому привыкаешь, в
конце концов. И возникает такое ощущений, что когда ты прибудешь туда,
то там будет написано -- "Коля и Маша были здесь". То есть ощущение,
что ты там уже был, все это видел и знаешь. Но тем не менее болезнь эта
несколько обескураживает. Выводит просто из строя.

[Волков:]
	А как вы себя чувствовали перед тем, как ложиться на первую
операцию?

[Бродский:]
	Я довольно сильно боялся. Ну все-таки сердце! Мы с сердцем привыкли
отождествлять себя, свои представления о себе. Это старая романтическая
традиция. А в моем случае это усугублялось тем обстоятельством, что я
вообще-то считаю: в крови у человека душа, как это написано в книге
Левит. Помните? "Не ешьте крови ни из какого тела, потому что душа
всякого тела есть кровь его". Меня всегда интересовало, где у человека
душа. И когда я это прочел, мне все стало ясно. Поэтому я перед этой
откачкой крови несколько нервничал. Так вот, некоторое время было очень
страшно, пока мне в голову не пришла довольно простая мысль. Я даже
помню, как это случилось, произошел чуть ли не диалог с самим собой. Я
сказал себе: "Ну да, конечно, это сердце... Но все-таки ведь не мозг?
Это же не мозг!" И как только я подумал это, мне сильно полегчало. Так
что обошлось как-то.

[Волков:]
	И вы действительно ощущали после операции что-то новое в своей
крови, в которой душа?

[Бродский:]
	Да нет, мне ведь и раньше, еще в Союзе, делали переливание крови.
Это я так, ваньку валял. Ничего, обходится до сих пор.

[Волков:]
	Помню, в одном разговоре с вами меня резанули и запомнились ваши
слова о том, что мы сюда приехали не жить, а доживать. И я эти слова
часто про себя повторяю.

[Бродский:]
	В общем, это вполне возможная точка зрения на вещи, хотя и не
единственная. Объективно ситуация довольно часто выглядит именно так.
Ведь я не думаю, что проживу здесь тридцать два года, как в отечестве.
В общем, это себе трудно представить. (Но ежели я проживу больше, то
тогда это мое заявление чисто статистически не выдерживает критики,
да?) Ведь и убеждения, и принципы наши уже сложились, в той или иной
степени. Люди нашего возраста -- это существа вольно или невольно уже
сформировавшиеся. Фундамент, разгон -- имели место в отечестве. Наше
существование в России было причиной. Сегодня вы имеете следствие.

[Волков:]
	А разве не было у вас ощущения, когда вы приехали в Нью-Йорк, что
этот переезд, напротив, дает возможность нового старта?

[Бродский:]
	Этого точно не было. У меня такого ощущения -- старта -- вообще не
бывает.

[Волков:]
	А ощущение продолжения?

[Бродский:]
	Это -- да, с определенного времени. Лет примерно с тридцати, я
думаю.

[Волков:]
	Мы говорили о разных откликах на ваши стихи в России, как, впрочем,
и здесь, в эмиграции. Примерно в том же роде писали и говорили о других
людях -- очень разных, по разным обстоятельствам покинувших Россию. Но
в то же время что-то их объединяло. Это -- Стравинский, Набоков и
Баланчин. Они, кстати, все трое -- бывшие петербуржцы. Представители
того, что я называю "зарубежной ветвью" петербургского модернизма. И
здесь, на Западе, они двигались от каких-то национальных вещей в
сторону большей, что ли, универсальности. Они стали космополитами.
(Слово это здесь, на Западе, употребляется без малейшего оттенка
осуждения. В конце концов, оно обозначает всего-навсего "гражданин
мира".) И на них за этот космополитизм ополчались в выражениях, весьма
схожих с нападками на вас.

[Бродский:]
	Вы знаете, я об этом не думал. Честное слово. И то, чем я
занимаюсь, я ни в коем случае не рассматриваю в этом свете или в этой
плоскости. Я занимаюсь исключительно своей собственной -- не то что
даже жизнью, а своей внутренней историей. Что получилось, что не
получилось, когда я ошибался, своей виной-не виной. В общем, сугубо
внутренними делами. Остальное меня не очень интересует.

[Волков:]
	Я прочел некоторое время назад первую большую биографию Набокова, а
также его переписку. И вижу, насколько этот процесс перехода, условно
говоря, из национальной культуры в мировую -- болезненный. И внешне, и
внутренне.

[Бродский:]
	Если говорить о нападках, то я не думаю, что им стоит придавать
феноменологическое значение. Это довольно противно, и все. Разумеется,
тут имеет место быть некоторое количество уязвленных самолюбий. А более
ничего во все это не вовлечено, по-моему. Но уж если на этом уровне
говорить, то лучше вспомнить даже не про Стравинского, Набокова и
Баланчина, а про Петра Первого, ему-то досталось больше других.

[Волков:]
	Ну, у Петра было также больше административных возможностей на эту
критику отвечать.

[Бродский:]
	Но психологически для меня это -- примерно то же самое.

[Волков:]
	Меня эта проблема занимает вот почему. Чем дальше, тем больше я
убеждаюсь в том, что те же Стравинский, Набоков и Баланчин, в какой-то
момент сознательно отказавшиеся от участия в русской культуре, в итоге
все равно от нее не ушли. Выясняется, что уйти от своей культуры
невозможно. Они от каких-то вещей отказались, но приобрели новые
качества. И тем самым, в итоге, неимоверно раздвинули границы той же
русской культуры. И сейчас в отечестве многие этот факт начинают
просекать. Там сейчас разворачивается процесс ассимиляции завоеваний
зарубежной ветви петербургской культуры -- медленный, но неизбежный. И
одновременно наблюдаются неизбежные попытки этот процесс остановить.

[Бродский:]
	Это все ужасно интересно, но лично я ничего не раздвигаю. Я свои
собственные стишки сочиняю, исключительно. У меня других понятий на
этот счет нет. Я даже, в отличие от упомянутых вами замечательных
господ, не хотел уезжать из России. Меня к этому принудили. Я Брежневу
Леониду Ильичу написал тогда, что лучше бы они позволили мне
участвовать в литературном процессе в отечестве, хотя бы как
переводчику. Ну, не позволили.

[Волков:]
	Кстати, в последнем "Нью-Йоркере" я увидел ваше стихотворение --
оно что, написано по-английски?

[Бродский:]
	Да нет, это перевод. Просто не поставили имени переводчика.
Переводчик я, между прочим.

[Волков:]
	Я-то решил, что вы все-таки начали писать стихи по-английски, хотя
и утверждаете довольно решительно, что делать этого не хотите.

[Бродский:]
	А я почти и не делаю этого. Единственное, что я сочиняю
по-английски с некоторой регулярностью, это эссе. И то в последнее
время в этой области наблюдается некоторый затор. Просто потому, что от
проклятой нью-йоркской жары башка не работает.

[Волков:]
	Хотелось бы увидеть эти эссе опубликованными -- полностью -- в
Союзе, в переводе на русский язык. Не в последнюю очередь и потому, что
они написаны как раз с этой точки зрения -- сопричастности к мировой
культуре. А это именно то, чего им там, в России, в данный момент не
хватает.

[Бродский:]
	Это не совсем та постановка вопроса -- "чего им там не хватает". Им
хватает абсолютно всего. Вы знаете, география ведь существует недаром.
Какие-то вещи просто не должны смешиваться, да? Конечно, тоска по
мировой культуре наличествует. Но она ведь наличествует только в
определенной культуре. Например, в английской культуре ее нет.

[Волков:]
	Потому что там мировая культура присутствует безо всякой тоски.

[Бродский:]
	Да, так или иначе. Но зато у англичан, например, есть тоска по
непосредственности, которая имеет место на Востоке. У них есть тяга к
ориентализму, ко всем этим индийским делам. Вообще всякой культуре, как
правило, чего-то не хватает, она всегда к чему-то стремится. К полному
охвату бытия, да? На то она и есть культура, и так о ней говорить --
все равно, что кошке ловить свой собственный хвост. Но если пускаться в
партикулярности, то англичане, к примеру, чрезвычайно рациональны. По
крайней мере, внешне. То есть они очень часто упускают нюансировку, все
эти "луз эндз", что называется. Всю эту бахрому... Предположим, ты
разрезаешь яблоко и снимаешь кожуру. Теперь ты знаешь, что у яблока
внутри, но таким образом теряешь из виду эти обе выпуклости, обе щеки
яблока. Русская же культура как раз интересуется самим яблоком,
восторгается его цветом, гладкостью кожуры и так далее. Что внутри
яблока, она не всегда знает. Это, грубо говоря, разные типы отношения к
миру: рациональный и синтетический.

[Волков:]
	Но когда человек, связанный с одним типом культуры, осваивает также
и механизм работы другой культуры, то это открывает какие-то новые
горизонты. Стравинский замечательный тому пример. Он очень рано
вырвался за отечественные рамки. И, сделав этот рывок, дал потрясающий
импульс всей мировой музыке. Но одновременно, как теперь выясняется,
творчество Стравинского оказало сильнейшее влияние и на русскую музыку
XX века. То есть Стравинский ушел из русской культуры, чтобы остаться в
ней.

[Бродский:]
	Возможно. Дело в том, что эта принадлежность к двум культурам, или,
проще говоря, это двуязычие, на которое то ли ты обречен, то ли
наоборот, то ли это благословение, то ли наказание, да? Это, если
угодно, совершенно замечательная ситуация психически. Потому что ты
сидишь как бы на вершине горы и видишь оба ее