енев,/ Над
бездною висит...", а я ему: "И, Афродита гробовая, / Подходит, словно к
ложу сна...", а он мне: "Болящий дух врачует песнопенье..."

Чего только не приходилось читать ему о себе в последние годы! "Пушкин и
Бродский" -- эта тема стала едва ли не дежурной, в нем обнаружили даже
"моцартовское начало". Между тем "гармония" Бродского совсем иная,
тяготеющая к диссонансам и архаизмам, сложным синтаксическим конструкциям и
многоступенчатому выяснению смысла, и насколько же ближе ей поэтика
позднего Баратынского, пошедшего против течения, преодолевая поэтику школы
"гармонической точности" и действительно моцартовское начало первого нашего
поэта.

156

Первого, второго, двадцать пятого... Эта простодушная табель о рангах,
столь распространенная у нас в России, стремится все свести к одному имени
и в каждой эпохе видеть одного поэта, искажая поэтическую преемственность и
перспективу. Тогда и Баратынский оказывается поэтом пушкинского круга, а
Тютчева до 1844 года, когда он вернулся в Россию, как будто и вовсе нет,
словно не были написаны еще в тридцатые годы ни "Silentium!", ни "Как океан
объемлет шар земной...", ни "Цицерон".

Мало того, критик, "уже кадящий мертвецу, чтобы живых задеть кадилом",
начинает походя наносить обиды и оскорбления: "Давно ли г. Баратынский,
вместе с г. Языковым, составлял блестящий триумвират, главой которого был
Пушкин? А между тем как уже давно одинокою стоит колоссальная тень Пушкина
и, мимо своих современников и сподвижников, подает руку поэту нового
поколения..." Каково это было прочесть Баратынскому, можно только
догадываться...

Какое все это имеет отношение к Бродскому? Прямое. В одном своем интервью
он возражал против такого упрощения: "Я думаю, это происходит потому, что
человек все время пытается упростить себе духовную задачу", в то время как
на самом деле "в России возникла ситуация, когда вам даны четыре, пять,
шесть, десять возможных идиом существования. На этих высотах иерархии не
существует".

Разговор о Баратынском в связи с Бродским представляется актуальным еще
потому, что в XX веке "вечные вопросы", метафизика были отодвинуты в
сторону, заслонены "серной спичкой", которая "согреть могла": когда жизнь
вырывают из рук, нет ничего дороже постельного белья, парового отопления,
тихой радости "дышать и жить". Вечные вопросы кажутся подростковыми
проблемами.

Вот оно -- то, о чем я глаголаю:
 	о превращении тела в голую вещь!
	Ни горе не гляжу, ни долу я,
	но в пустоту -- чем ее не высветли.
	Это и к лучшему. Чувство ужаса
	вещи не свойственно. Так что лужица
	подле вещи не обнаружится,
	даже если вещица при смерти... --

сказано у Бродского в стихотворении "1972 год" -- и это "чувство ужаса",
"пустота" преследуют его до самого конца.

157

Бродский вернул русской поэзии метафизическую проблематику -- и в этом он
куда ближе к Баратынскому, чем к Мандельштаму, и, может быть, к XXI веку,
нежели к XX, если, конечно, Россия вернется на более или менее нормальные
пути, которые забрезжили перед нею.

Я не смотрел на него ни снизу, ни сверху, не был наблюдателем, у нас
сложились живые отношения, поэтому не могу устраниться, исключить себя из
этого рассказа. Кроме того, хочу предупредить, что пишу эти воспоминания,
пренебрегая красотами слога: мне не до них. Это не проза, а документальное
свидетельство.

Его стихи произвели на меня с самого начала -- огромное впечатление. С
самого начала было ясно: пришел замечательный поэт, со своим голосом,
отличным от всего, что приходилось слышать. Ну вот, например, "Шествие".
Помню, как Иосиф читал эту вещь, громкую, многословную -- и все равно
завораживающую, не столько смыслом, сколько обещанием будущих достижений,
-- у Д.Е. Максимова, собравшего "на Бродского" литературоведов: Л.Я.
Гинзбург, Н.Я. Берковского, Т.Ю. Хмельницкую, был приглашен и я.
Л.Я.Гинзбург, ценившая иную поэтику, скептически относившаяся к
избыточности поэтических средств и форсированному звучанию, тем не менее
сказала мне, когда все расходились: "Это серьезно".

Известность Бродского росла -- и это несмотря на то, что Москва и Ленинград
были в те годы наводнены стихами. Не стану здесь называть имена всех, кто
прорвался тогда в печать и заявил о себе. Бродский был моложе многих, к.
1963 году занавес уже опустился (в том году Хрущев успел побывать в Манеже
на выставке), но вот свойство замечательных стихов -- они расходятся по
рукам и без типографского станка, их переписывают от руки, перепечатывают
на машинке, заучивают наизусть.

"Голосом работает поэт, голосом", -- говорил Мандельштам. И Бродский --
лучшее тому подтверждение. Так читал стихи только он, они были созданы для
этого голоса, рождались вместе с ним. Слушать его стихи в чужом исполнении
-- тяжкое испытание. Кричат, спотыкаются на каждом анжамбмане, запинаются в
погоне за утраченным смыслом. Между тем он не кричал, он пел, и это пение,
монотония, как говорят лингвисты, никогда не подчеркивала никаких
подробностей, никакой отдельно взятой мысли, не расставляла логические
акценты, шла сплошным голосовым потоком, мощной

158

волной, обрываясь, всегда внезапно, как перед пропастью, на последнем слове.

И все-таки среди его юношеских стихов больше других мне нравились короткие,
с горячей лирической подоплекой, такие, как "Рождественский романс", "Я
обнял эти плечи и взглянул...", их я предпочитал слишком, на мой взгляд,
затянутым, грандиозным, вроде "Ты поскачешь во мраке, по бескрайним
холодным холмам..." и даже "Большой элегии Джону Донну", несмотря на всю ее
изобретательность и подробную разработку приема.

"Величие замысла", о котором шутливо напоминала в письме к нему ("а как
насчет величия замысла?") Ахматова, никогда не казалось мне поэтическим
достоинством: замысел вообще вредит стихам, навязывая им заведомо
обдуманную цель, тем более -- величие.

В этом смысле я и у Ахматовой предпочитаю непосредственность и нервную
повадку ее лирики десятых-- двадцатых годов -- монументальной походке
поздних стихов и символистской многозначительности "Поэмы без героя".

По той же причине "Шествию" и даже "Исааку и Аврааму" Бродского предпочитаю
"С грустью и нежностью" или "Зимним вечером в Ялте"!

Не стану пересказывать всем известные события 1963 года, историю суда и
ссылки. Бродский выбрал судьбу "себе по росту": он мог уступить
преследователям, быть посговорчивей и помягче, -- не захотел. Его
бескомпромиссное поведение было под стать его поэтическому дару, между ними
ощущалось замечательное соответствие.

С нашим общим другом И. Ефимовым я послал ему в Норинское стихи:

Уснешь с прикушенной губой
	Средь мелких жуликов и пьяниц.
	Заплачет ночью над тобой
	Овидий, первый тунеядец...

Эти стихи тоже своеобразный документ эпохи, ибо в них проявилось, мне
кажется, и тогдашнее понимание происходящего, и даже некоторое предвидение:

Тогда приходит новый стих
	Ему нет равного по силе,
	И нет защитников таких,
	Чтоб эту точность защитили.

159

Такая жгучая тоска,
 	Что ей положена по праву
 	Вагона жесткая доска,
 	Опережающая славу.

Все это не означало, что не могло быть иных вариантов жизни и поведения:
нет ничего нелепей, чем напяливать на себя чужую судьбу, чужую шапку.
Шестидесятые годы были не худшими в нашей истории; те, кто был старше
Бродского года на четыре (а такие, встретившие 1956 год в двадцатилетнем
возрасте, среди его друзей как раз и составляли большинство), помнили и
войну, и сталинскую эпоху, по сравнению с которой новые времена,
предоставлявшие человеку возможность жить частной жизнью, работать в
геологической партии или даже учиться на высших сценарных курсах в Москве,
зарабатывать на жизнь детскими стихами или переводами, влюбляться,
обзаводиться семьей, ездить летом к Черному морю и т.д., а главное,
реализовать свои способности, -- были, повторю, не самыми худшими. Кто
читал "Колымские рассказы" В. Шаламова, поймет, о чем я говорю. Что
касается меня, то "вторая профессия" (я проработал в школе рабочей молодежи
с 1959 до 1970 года) давала мне возможность обрести независимость от
литературного заработка. Слово "поэт" я к себе не примерял:

поэт -- это Блок, я жил с ощущением "человека, пишущего стихи", -- это
словосочетание, употребленное Блоком в одной из его статей в отрицательном
значении, казалось мне самым подходящим для данного случая. Бродский жил с
другим жизнеощущением:

Я пришел к Рождеству с пустым карманом.
 	Издатель тянет с моим романом.
 	Календарь Москвы заражен Кораном.
 	Не могу я встать и поехать в гости
 	ни к приятелю, у которого плачут детки,
 	ни в семейный дом, ни к знакомой девке.
	Всюду необходимы деньги.
 	Я сижу на стуле, трясусь от злости.

Ах, проклятое ремесло поэта...

"Речь о пролитом молоке"

Позиция Бродского вызывает восхищение, моя, в лучшем случае, понимание.

"Ни к приятелю, у которого плачут детки..." Не уверен, что Бродский при
этом помнил стихи Анненского "Я люблю, когда в доме есть дети/ И когда по

160

ночам они плачут..." Бродского на месте Анненского представить трудно. А
Лермонтова -- можно?

Но вот что интересно: жизнь непредсказуема, любит проделывать фокусы,
преподносить сюрпризы, переворачивать ситуации, устраивать перестановки.

Уехав на Запад, Бродский стал университетским профессором. На Западе поэты
преподают, занимаются бизнесом, служат, как, например, превосходный
английский поэт Ф. Ларкин, в библиотеке и т.д. Стихи там пишут в свободное
от работы время.

Есть поэты с биографией (Пушкин, Лермонтов, Байрон...) и поэты бед
биографии (Тютчев, Фет, Китс...). Бродский, конечно, принадлежит к первой
группе. Он сам ее делал, и ему помогали делать ее. "Какую биографию делают
нашему рыжему", -- сказала Ахматова по поводу суда и ссылки.

Но за границей, в конце восьмидесятых, он уже устал от биографии. Ему
надоели разговоры о его героической судьбе, он жаловался мне в мае 1988
года на одного человека, когда-то принявшего большое участие в его судьбе,
но теперь, как считал Бродский, эксплуатировавшего этот эпизод в своих
целях.

В том же 1988 году он писал в своей статье, а то, что она посвящена моей
скромной персоне, в данном случае характерно: "Поэтическими биографиями,
преимущественно трагического свойства, мы прямо-таки развращены, в этом
столетии в особенности. Между тем биография, даже чрезвычайно насыщенная
захватывающими воображение событиями, к литературе имеет отношение
чрезвычайно отдаленное... Можно отсидеть двадцать лет в лагере или пережить
Хиросиму и не написать ни строчки, и можно, не обладая никаким опытом,
кроме мимолетной влюбленности, написать "Я помню чудное мгновенье".

Ту же мысль он повторил в 1994 году.

По-видимому, следует сказать так: всякая схема условна, вещам и явлениям
свойственно меняться местами, поэт "с биографией" по ходу жизни может
перейти на противоположные позиции и стать поэтом "без биографии". И
наоборот. Такова, например, судьба Мандельштама: вот кто вовсе не
рассчитывал обзавестись биографией. В отличие от многих своих
современников, он не претендовал на нее, не пестовал в стихах лирического
героя (биография и лирический герой -- вещи взаимосвязанные). От судьбы и
биографии, -- скажем, перефразировав пословицу, -- не зарекайся.

161

...Он вернулся из Архангельской области в Ленинград, -- и мы встречались то
в гостях, то на улице, но чаще всего -- у него дома. Я приходил к нему на
Литейный, в его "полторы комнаты", он садился за стол с пишущей машинкой,
из которой всегда торчал листок бумаги с недопечатанным текстом, и читал
мне свои "стишки". Это слово, заимствованное нами у Мандельштама, к его
стихам все-таки не очень подходило: то был иной принцип писания стихов,
иная установка, иные представления о поэтических задачах. Основу его
стихотворного свода составляют большие вещи, стихов на сто, а то и двести:
таковы "Новые стансы к Августе", "Два часа в резервуаре", "Прощайте,
мадмуазель Вероника", "Речь о пролитом молоке", "Посвящается Ялте" и т.д.
-- прекрасные стихи, не похожие ни на какие другие в русской поэзии.

Здесь я позволю себе привести отрывок из моей статьи, написанной в 1987
году, предназначавшейся для "Нового мира", но опубликованной во втором
номере "Невы" за 1988 год, -- то была едва ли не первая статья о нем,
напечатанная в нашей официальной прессе: "Поражает поэтическая мощь в
сочетании с дивной изощренностью, замечательной виртуозностью. Поэзия не
стоит на месте, растет, требует от поэта открытий. В ней идет борьба за
новую стиховую речь. Сложнейшие речевые конструкции, разветвленный
синтаксис, причудливые фразовые периоды опираются у Бродского на стиховую
музыку, поддержаны ею. Не вялотекущий лиризм, а высокая лирическая волна,
огромная лирическая масса под большим напором. На своем пути она
захватывает самые неожиданные темы и лексические пласты.

Поэт, по Бродскому, -- человек, противостоящий "толпе" и мирозданью. В
поэзии Бродского просматривается лирический герой, читатель следит за его
судьбой, любуется им и ужасается тому, что с ним происходит. С этим, как
всегда, связано представление о ценностях:

они усматриваются не в жизни, а может быть, в душе поэта. С земными
ценностями дело обстоит неважно. Бродский -- наследник байронического
сознания. Любимый его поэт в XX веке -- не Анненский, не Мандельштам, а
Цветаева! Но конечно же брал он уроки у многих, в том числе -- у
Пастернака". К последней фразе сделаю сегодняшнее пояснение: евангельские
стихи Бродского, библейские и евангельские мотивы у него связаны прежде
всего со "Стихами из романа" ("Рожде-

162

ственская звезда", "Чудо", "Гефсиманский сад"), которые произвели на нас в
юности неизгладимое впечатление.

Поэтическая дружба -- вещь редкая, может быть, невозможная. Поэту легче
дружить с прозаиком, с человеком любой другой профессии и дарования. И дело
не в дурном характере, не в поэтической ревности, хотя она так естественна,
-- дело прежде всего в разном понимании поэтических задач, в ориентации на
разные образцы, в разных поэтических родословных.

Миф о поэтическом братстве, о трогательной любви между поэтами -- 'выдумка
прекраснодушного литературоведения. Пушкин и Баратынский, Фет и Некрасов,
Блок и Гумилев, Маяковский и Пастернак... приходится удивляться не тому,
какие это были напряженные отношения, а тому, как, вопреки взаимному
отталкиванию, наряду с ним возникало взаимное притяжение и подлинное
уважение к современнику.

Я любил стихи Бродского, но не так, как любит их благодарный читатель --
все подряд; и твердя про себя его строки "Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?"
или "Квадрат окна. В горшках -- желтофиоль./ Снежинки, проносящиеся мимо./
Остановись, мгновенье! Ты не столь/ прекрасно, сколько ты неповторимо",
выбирал, по-видимому, то, что мне было ближе.

О его отношении к моим стихам постараюсь говорить поменьше: сейчас, когда
он умер (это слово мне трудно написать на бумаге), нет ничего проще и
отвратительней, чем размахивать им как тряпичной куклой и выдавать желаемое
за действительное. В те годы он относился к моим стихам, скажем так, со
снисходительным интересом. Тем больше я был удивлен в конце восьмидесятых,
когда из разговоров с ним выяснилось, что он многие из них помнит наизусть.
"Вы забывали, как живете,/ Вы говорили: "Ничего", -- сказал он мне, когда я
спросил его однажды по телефону, как он живет.

В шестидесятые он был поглощен собой, своим ослепительным взлетом и
горением ("Как незаконная комета в кругу расчисленных светил") -- и был
абсолютно прав.

В некоторых его стихах тех лет я замечаю перекличку с моими, чаще всего
выраженную в форме противостояния, противопоставления, что совершенно
естественно: чужие стихи для поэта чаще всего -- повод для поэтического
возражения, даже если этот повод не вполне подходящ и, как говорится,
притянут за уши. В моей папке с его стихами (а он дарил мне свои листочки с

163

большой охотой) хранится его "Подсвечник" -- стихи 1968 года, вошедшие в
его книгу "Остановка в пустыне". Это прекрасные стихи с необыкновенными
подробностями: бронзовый канделябр в виде сатира показан так, что
чувствуешь его тяжесть и объем, стеарин и зеленую окись. Так вот, в
последней строфе, в стихах "Зажжем же свечи. Полно говорить,/ Что нужно
чей-то сумрак озарить" и еще "поскольку заливает стеарин/ не мысли о вещах,
но сами вещи" я расслышал перекличку с моими стихами "День рождения" из
книги 1966 года.

Это не спор, несмотря на кажущееся возражение, это -- отталкивание от чужих
стихов с целью написать свои.

Где-то среди его стихов промелькнула строка: "Пусть от меня Кушнер это
запомнит". Что мне следовало "запомнить", не так уж важно, я и не помню, --
любопытен сам факт обращения к современнику. Знаю, что был ему
небезразличен.

В 1971 году я был приглашен в Дом композитора на какой-то "вечер
ленинградской творческой молодежи", там оказались и Бродский с Уфляндом.
Народу было много, пили что-то в буфете, потом перешли в зал: устроители
попросили меня прочесть стихи. Я прочел "Пойдем же вдоль Мойки, вдоль
Мойки...", стихотворение, только что написанное. Где-то на девятой или
десятой строфе Бродский вышел из зала. Этот инцидент не испортил наших
отношений: не имевший возможности выпускать свои книги в стране (у меня к
тому времени их было три), он больше меня нуждался в аудитории.

Впрочем, нельзя сказать, что ее у него не было. Не только его стихи ходили
по рукам, иногда он и выступал с ними перед публикой. Мне же припоминается,
как известный в городе книгопродавец, директор книжного магазина на улице
Печатников, Рахлин попросил меня привести Бродского к нему домой почитать
стихи приватным образом для любителей поэзии, что я и сделал. Мы пришли
вдвоем к Рахлину, в одной из комнат был накрыт длинный стол (вино, закуски,
как полагается), а в кабинете хозяина, где люди сидели на плотно сдвинутых
стульях и стояли у стен, Бродского попросили читать стихи. Подозреваю, не
все собравшиеся представляли, что их ждет. Он читал громко, во всю мощь, не
принимая во внимание размеров помещения.

Не заигрывал с аудиторией, не разыгрывал в лицах свои стихи, не читал "с
выражением", избегал повест-

164

вовательного сюжета и дидактики, -- и все это замечательно отличало его от
тогдашней поэтической эстрады.

Еще в 1963 году, в одно из моих посещений Ахматовой, зашла речь о Бродском.
Ахматова сказала: "Сейчас Москву пробил Бродский. Его вознесет большая
волна... Ну что ж, он по крайней мере заслужил это больше, чем другие.
Безусловно". Вообще о громкоголосой московской поэзии тех лет она
отзывалась неодобрительно, про Лужники и чтение в них стихов сказала:
"Колизей какой-то".

Бродский эту опасность видел и сумел избежать ее. Он вообще не доверял
вкусу тогдашней московской элиты, советским салонам и компаниям, склонным
раздувать и превозносить поэтические мыльные пузыри. Словосочетание
"советский поэт" для него имело отрицательный смысл. Уже в девяностые годы
он говорил мне про одного поэта: "Знаешь, в нем все больше проступает не то
Сельвинский, не то Луговской". Исключение, с оговорками, если речь заходила
о поэтах старшего поколения, делал он лишь для Слуцкого.

В то же время чужой успех и механизм этого успеха его интересовали. Однажды
в разговоре он внушал мне, что поэт должен "тормошить" читателя, "брать его
за горло". Для него было недостаточно оставаться "широко известным в узких
кругах" (любимое выражение Слуцкого) -- хотелось большего. И в этом смысле
напористость Слуцкого даже нравилась ему. Но ставка при этом делалась не на
эстрадное чтение, а на стихи, для тогдашних столичных ценителей поэзии, как
правило, закрытые на все семь печатей.

Родись Бродский в Москве -- и многое было бы по-другому. Не встретил бы он
тех, кого встретил в свои девятнадцать-двадцать лет, а главное, ему бы не
сопутствовали "бессолнечные, мрачные сады и голос Музы, еле слышный". В
Москве этот голос, за общим криком и расхожими суждениями, расслышать
в