ша строка, обращенная к Ахматовой: "Вы напишете о нас наискосок". Вы
помните историю появления "Последней розы"?

[Бродский:]
	Ахматова очень любила розы. И всякий раз, когда я шел или ехал к
ней, я покупал цветы -- почти всегда розы. В городе это было или не в
городе. Когда деньги были, конечно; хотя это были не такие уж большие
деньги.

[Волков:]
	А как вы узнали, что Ахматова выбрала эпиграфом вашу строку?

[Бродский:]
	Я не помню.

[Волков:]
	Что? Не помните вашей первой реакции?!

[Бродский:]
	Ей-богу, не помню! В этом смысле я, действительно, в сильной
степени не профессионал. Ну конечно, когда о таком узнаешь, это
приятно. Но и только. Строчка эта -- "Вы напишете о нас наискосок" --
взята из стихотворения, которое я написал Ахматовой на день рождения.
(Там было два стихотворения -- оба в общем довольно безнадежные, с моей
точки зрения. По крайней мере, на сегодняшний день.) Единственное, что
я про это стихотворение помню, так это то, что я его дописывал в
спешке. Найман и я, мы ехали к Анне Андреевне в Комарове из Ленинграда.
И нам надо было нестись на вокзал, чтобы успеть на электричку. Спешку
эту я запомнил, не знаю почему. Не понимаю, почему такие вещи
запоминаются.

[Волков:]
	А что Анна Андреевна сказала, когда прочла ваше стихотворение?

[Бродский:]
	Не помню. Думаю, что ей эта фраза понравилась. Начало у
стихотворения беспомощное -- не то чтобы беспомощное, но слишком там
много экспрессионизма ненужного. А конец хороший. Более или менее
подлинная метафизика.

[Волков:]
	Анна Андреевна рассказала мне, что при первой, журнальной
публикации у нее спрашивали, не Иван ли Бунин автор эпиграфа, поскольку
он был подписан инициалами "И. Б.". Ахматова отмалчивалась. Но уже ко
времени издания "Бега времени" предположения о бунинском авторстве
отпали. Эпиграф исчез.

[Бродский:]
	Ну, что ж, "ноу хард филингс". Как говорится, я не в обиде.

[Волков:]
	Говорили ли вы с Ахматовой о расстреле Гумилева?

[Бродский:]
	Нет, специально об этом не было речи.

[Волков:]
	А вообще о Гумилеве?

[Бродский:]
	Мы говорили о нем как о поэте. Помню, последний наш разговор о
Гумилеве был связан с тем, что кто-то принес Ахматовой стихи, которые
якобы были написаны Николаем Степановичем в камере. И мы гадали --
подлинные это стихи или нет.

[Волков:]
	Анна Андреевна всегда говорила, что материал против Гумилева был
сфабрикован, что ни в каком заговоре он не участвовал. Она причисляла
Гумилева к величайшим русским поэтам XX века. Вы согласны с ней в этом?

[Бродский:]
	Гумилев мне не нравится и никогда не нравился. И когда мы обсуждали
его с Анной Андреевной, я -- исключительно чтобы ее не огорчать -- не
высказывал своего подлинного мнения. Поскольку ее сентимент по
отношению к Гумилеву определялся одним словом -- любовь. Хотя я и не
скрывал, что, с моей точки зрения, стихи Гумилева -- это не бог весть
что такое. Помню довольно длинный разговор с Ахматовой про микрокосм
Гумилева, который к моменту его ареста и расстрела начал
стабилизироваться, становиться его собственной мифологией. Совершенно
очевидно, что уж кто был убит не вовремя -- так это Гумилев. Что-то в
этом роде я Ахматовой и сказал. Уже после смерти Анны Андреевны я
прочел четырехтомник Гумилева, выпущенный в Соединенных Штатах. И не
переменил своего мнения. Помню, я в те дни зашел к Жирмунскому. И
говорю ему: "Вот, Виктор Максимович, я получил книжки, которые могут
быть вам любопытны: полное собрание сочинений автора". Автора я не
называю и продолжаю: "Мне он не очень интересен, но вам, быть может,
понадобится для каких-нибудь академических разысканий. Так что я могу
вам совершенно спокойно эти книжки отдать". Жирмунский говорит: "Это
кто ж такой?" Я отвечаю: "Вы знаете, мне неловко, но это четыре тома
Гумилева". На что Жирмунский мне: "Здрасьте! Я еще в 1914 году говорил,
что Гумилев -- посредственный поэт!"

[Волков:]
	Когда говорят о Гумилеве, то иногда забывают, что он был в числе
нескольких русских поэтов, чья участь была решена непосредственно
Лениным.

[Бродский:]
	Вы знаете, оттого, как узурпатор обращается с поэтом -- благородно
или неблагородно -- отношение у меня к нему не изменяется ни в коей
мере. Человек, который погубил такое количество жизней... Ну о чем там
можно говорить? Даже если бы он спас Гумилева от расстрела...

[Волков:]
	-- ...или выпустил больного Блока в Финляндию, как просил его об
этом Горький...

[Бродский:]
	Это все равно ничего бы не изменило. Луковок для этого господина
нет, к сожалению.

[Волков:]
	Гумилев проходил по делу так называемой "Петроградской боевой
организации". Расследованием занимался Яков Агранов, впоследствии
близкий друг Маяковского и Бриков. Лиля Брик вспоминала, что уже после
смерти Маяковского Ахматова иногда заходила к Брикам на обед. Я помню,
как я удивился, об этом услышав. Потому что Анна Андреевна о Бриках
высказывалась довольно резко. Она говорила, что в конце двадцатых
годов, когда искусство в России, по ее словам "отменили", власти
оставили только салон Бриков "где были бильярд, карты и чекисты".

[Бродский:]
	Это точно. Это очень похоже. К Брикам у Ахматовой отношение было
сугубо отрицательное. Между нами на этот счет существовало определенное
единодушие. Но Анна Андреевна говаривала, что зачастую имеет смысл
иметь дело с явными негодяями, с профессиональными доносчиками в
частности. Особенно если тебе нужно сообщить что-либо "наверх",
властям. Ибо профессиональный доносчик донесет все ему сообщенное в
точности, ничего не исказит -- на что нельзя рассчитывать в случае с
человеком просто пугливым или неврастеником.

[Волков:]
	Говорили ли вы с Анной Андреевной о Борисе Пильняке, которому
посвящено ее стихотворение "Все это разгадаешь ты один..."?

[Бродский:]
	Был довольно короткий разговор -- в связи с тем, что в Москве, в
"Национале", я встретился с человеком, который оказался сыном Пильняка:
такой восточного типа красавец. И, помню, я был несколько озадачен тем,
что Анна Андреевна относится к Пильняку с большой симпатией. Я по тем
временам был такой, знаете, злой мальчик. Все мы тогда утверждали вкусы
за счет предшественников -- знаете, как это всегда делается? На Западе
я перечитал Пильняка и не нашел повода изменить свое к нему отношение.
Единственный автор, представление о котором у меня здесь переменилось к
лучшему, это Замятин. Я имею в виду не "Мы", а его короткие вещи.

[Волков:]
	Замятин был также и блестящий эссеист.

[Бродский:]
	Да, это я тоже здесь оценил.

[Волков:]
	Почему Анна Андреевна так уничтожающе отзывалась о поздних стихах
Заболоцкого?

[Бродский:]
	Это не так. Ахматова говорила: "Заболоцкий меня не любит, но тем не
менее..." И так далее.

[Волков:]
	Ахматова подозревала в Заболоцком закоренелого антифеминиста и, как
выяснилось, была права. Заболоцкий, по воспоминаниям, высказывался в
таком духе: "Бабе в искусстве делать нечего".

[Бродский:]
	Всем этим цитатам -- грош цена. Когда человеку не дано полностью
высказываться при жизни, то мы, потомки, неизбежно пользуемся какими-то
обрывками, из которых конструировать ничего не следует. Заболоцкий
сегодня мог сказать одно, послезавтра -- другое. Судьба засовывала
Заболоцкого в какой-то образ, в какую-то рамку. А он был больше этой
рамки.

[Волков:]
	Каковы были отношения Ахматовой и Пастернака?

[Бродский:]
	Чрезвычайно близкие, чрезвычайно дружественные. Между прочим,
Пастернак два раза предлагал Анне Андреевна брак.

[Волков:]
	И как Ахматова комментировала этот факт?

[Бродский:]
	Ну во-первых,-- что это за предложение при живой-то жене. А
во-вторых... Пастернак был все же ниже Ахматовой ростом, помимо всего
прочего. И моложе. Так что из этого номера ничего не вышло. В общем, я
думаю, Ахматова к лирической стороне своих отношений с Пастернаком
всерьез никогда не относилась. Она знала, конечно, что Зинаида
Николаевна, жена Пастернака, ее люто ненавидит. Анна Андреевна очень
любила Пастернака. Хотя, как я уже говорил, и относилась с чрезвычайным
предубеждением к его желанию заполучить Нобелевку. Она также не
одобряла его отношений с Ольгой Ивинской. Вы ведь читали, поди, мемуары
Ивинской?

[Волков:]
	Чуковская в своих записках рассказывает примечательную историю.
Ахматова встретила в 1956 году Пастернака; тот только что написал
пятнадцать новых стихотворений для сборника, который готовился к печати
в Гослите. О своих новых стихах он сообщил Ахматовой так: "Я сказал в
Гослите, что мне нужны параллельные деньги". На что Ахматова ему
ответила: "Какое это счастье для русской культуры, Борис Леонидович,
что вам понадобились параллельные деньги!" Речь шла, понятное дело, о
деньгах для Ивинской.

[Бродский:]
	Надо сказать, всем им фатально не везло в личной жизни. Анне
Андреевне не везло с ее мужьями -- фатально. Цветаевой не везло --
фатально. Пастернаку с его женами и возлюбленными -- невероятным
образом. Единственный человек, которому повезло с женой,-- это
Мандельштам. Но с другими женщинами в его жизни ему опять-таки фатально
не везло.

[Волков:]
	Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях пишет о "фантастическом
наследстве", оставленном Ахматовой, и о раздорах вокруг этого
наследства. На него претендовали ее сын Лев Гумилев -- с одной стороны,
и семья Пуниных, с которой она жила, с другой.

[Бродский:]
	Ну не знаю, что по представлениям Надежды Яковлевны являлось
"фантастическим состоянием". Остались кое-какие вещи, картины. Добра
как такового просто не было. Ахматова не из тех людей, у которых было
добро. Все ее имущество разместилось бы в шестнадцатиметровой комнате,
оставив при этом массу свободного места. Главное, что осталось, это ее
литературный архив, который Пунины продали, заработав на этом огромные
деньги.

[Волков:]
	Вы считаете, что в споре за ахматовский архив правда была на
стороне Гумилева?

[Бродский:]
	Конечно. Пунины -- одно из самых гнусных явлений, которые мне
довелось наблюдать в своей жизни.

[Волков:]
	Почему же Ахматова оказалась так тесно с ними связанной?

[Бродский:]
	Она жила с ними, еще когда сам Пунин был жив. Затем, когда Пунин
был арестован и погиб, Анна Андреевна считала, что она если и не
виновата в этом, то, по крайней мере, накликала беду: "Я гибель
накликала милым, / И гибли один за другим". Ахматова считала себя
обязанной заботиться о дочке Пунина, Ирине. А впоследствии и о внучке
Николая Николаевича -- Аньке. Которая, как ни странно, в профиль была
немножко похожа на Анну Андреевну -- но не на молодую, а на старую. Лев
все эти годы был в лагерях. Когда он освободился, ожидалось, что его
вскоре реабилитируют, и тогда они с Анной Андреевной съедутся. А пока
она продолжали жить у Пуниных. Ирина Пунина была в этом заинтересована,
поскольку существовали они в значительной степени на заработки
Ахматовой. И я Ахматову в этом понимаю: она исходила из нормальных
практических соображений. После реабилитации Гумилеву могли бы дать
большую квартиру. А так -- на что они могли вдвоем рассчитывать? А
Ирина ее подзуживала: "Перестань, Акума, подожди, пока Леву
реабилитируют". (Она ее называла Акумой. Это слово вроде бы привез из
Японии Пунин, оно означает "ведьма".) В общем, Ахматова послушалась
Ирины. И сказала сыну, что пока им лучше не съезжаться, а следует
подождать, пока ему дадут отдельную жилплощадь. Тут Лев Николаевич
вышел из себя и вспылил. Он, на мой взгляд, замечательный человек, но с
тем существенным недостатком, о котором я уже говорил: считает, что
после лагеря ему почти все позволено. Вот тут он на нее и наорал, о чем
я уже рассказывал. Последние годы перед смертью Ахматовой они не
виделись. Пунины, которые тряслись за свое благополучие, систематически
старались посеять между ними рознь. В чем чрезвычайно преуспели.
Размолвку с сыном Ахматова пережила очень тяжело. И когда она уже
лежала с третьим инфарктом в больнице, Гумилев поехал к ней в Москву.
Потому что все-таки понятно, что такое третий инфаркт, да? Но тут
Пунина подослала к нему Аню, которая передала ему якобы слова Анны
Андреевны (которые на самом деле сказаны не были) -- слова о том,
что-де "теперь, когда я в больнице с третьим инфарктом, он ко мне на
брюхе приползет". После чего Лева в больницу к Ахматовой не пошел.
Когда Ахматова вышла из больницы, то поселилась у Ардовых, пожила там,
по-моему, две недели или около того, поехала в Домодедово и там умерла.
Найман передал мне ее последние слова, он был при этом: "Все-таки мне
очень плохо". Она сказала это, когда ей начали колоть камфору. И грех
говорить, но я, как сердечник, эти слова узнаю. Это именно те слова,
которые вырываются, когда с сердцем плохо.

[Волков:]
	И какова же была судьба ахматовского архива?

[Бродский:]
	Весь он попал в лапы к Пуниным. Причем в этом отчасти я виноват --
я и Надежда Яковлевна Мандельштам. После похорон Ахматовой мы вернулись
в Ленинград. Кажется, разговор был в квартире Ахматовой на улице
Ленина. Я говорю Надежде Яковлевне: "Вы помните, что произошло с
архивом Пастернака, когда он умер? И с архивом Сологуба?"

[Волков:]
	Что же произошло с этими архивами?

[Бродский:]
	Они были немедленно арестованы властями. И никто их так никогда и
не видел. Надежда Яковлевна мне ответила: "Я все понимаю, Иосиф,
предоставьте это мне". После чего она ушла в комнату, где держала
военный совет, на котором, кроме нее, присутствовали Пунины, Кома
Иванов, Арсений Тарковский. Не помню кто еще. И тут-то Пунины
сообразили, что архив Ахматовой надо срочно прибирать к рукам, покуда
не поздно. Затем Пунины продали этот архив в три места: в Москве в
ЦГАЛИ, а в Ленинграде в Пушкинский дом и Публичную библиотеку, получив
в трех местах разные красные цены. Разумеется, разбивать архив на три
части не следовало. Но они это сделали, полагаю, что не без
консультаций с Госбезопасностью. Таково мое мнение, так же думал и Лев
Гумилев. Он, как известно, затеял против Пуниных процесс, который, в
конечном счете, проиграл. Хотя, на мой взгляд, продажа Пуниными архива
была нелегальной. Они не могли бы сделать этого без поддержки
государства при живом наследнике. Юридически они не могли обойти
Гумилева. Те, кто приобретал архив, должны же были задавать какие-то
вопросы. И, видимо, эта продажа была санкционирована свыше, в обход
Левы. Никаких особенных идей у Пуниных в данном случае не было.
Единственное, что их интересовало -- это деньги... Так оно было всегда,
всю жизнь. И деньги эти Пуниным дали не столько за самый архив,
сколько, я полагаю, за временные ограничения на пользование оным.
Теперь архив закрыт, кажется, на семьдесят пять лет. Власти знали, что
Лева не наложит запрет на пользование архивом. Ему и самому было бы
интересно в нем разобраться. А Пуниным на все это было наплевать, за
что они и были соответственным образом вознаграждены.

[Волков:]
	Как и в случае с Пастернаком, и наследные дела Ахматовой, и ее
похороны превратились в событие политическое...

[Бродский:]
	Пунины совершенно не хотели заниматься похоронами Ахматовой. Они
всучили мне свидетельство о смерти Анны Андреевны и сказали: "Иосиф,
найдите кладбище". В конце концов я нашел место в Комарове. Надо
сказать, я в связи с этим на многое насмотрелся. Ленинградские власти
предоставлению места на одном из городских кладбищ противились, власти
курортного района -- в чьем ведении Комарово находится -- тоже были
решительно против. Никто не хотел давать разрешение, все упирались;
начались бесконечные переговоры. Сильно помогла мне З. Б. Томашевская
-- она знала людей, которые могли в этом деле поспособствовать --
архитекторов и так далее. Тело Ахматовой было уже в соборе св. Николы,
ее уже отпевали, а я еще стоял на комаровском кладбище, не зная --
будут ее хоронить тут или нет. Про это и вспоминать даже тяжело. Как
только сказали, что разрешение получено и землекопы получили по
бутылке, мы прыгнули в машину и помчались в Ленинград. Мы еще застали
отпевание. Вокруг были кордоны милиции, а в соборе Лева метался и
выдергивал пленку из фотоаппаратов у снимающих. Потом Ахматову повезли
в Союз писателей, на гражданскую панихиду, а оттуда в Комарово. Надо
сказать, я слышал разговоры, что вот, дескать, Комарово -- не русская
земля, а финская. Но, во-первых, я не думаю, что Советский Союз отдаст
когда-либо Комарово Финляндии, а, во-вторых, могла же Ахматова ходить
по этой земле... В общем, похороны -- да и все последующие события --
были во всех отношениях мрачной историей. И, конечно, грех оспаривать
Божью волю, но я думаю, что к смерти Ахматовой не она привела, а просто
недогляд.

[Волков:]
	С чьей стороны?

[Бродский:]
	Со стороны знакомых, друзей. В Москве после больницы ее поселили в
тесной каморке: духота, рядом кухня. Потом внезапный перевоз в
Домодедово. И представьте себе, после третьего инфаркта на вас
обрушивается весна. Впрочем, я не знаю. Анна Андреевна была, говоря
коротко, бездомна и -- воспользуюсь ее собственным выражением --
беспастушна. Близкие знакомые называли ее "королева-бродяга", и
действительно в ее облике -- особенно когда она вставала вам навстречу
посреди чьей-нибудь квартиры -- было нечто от странствующей,
бесприютной государыни. Примерно четыре раза в год она меняла место
жительства: Москва, Ленинград, Комарово, опять Ленинград, опять Москва,
и т. д. Вакуум, созданный несуществующей семьей, заполнялся друзьями и
знакомыми, которые заботились о ней и опекали ее по мере сил. Она была
чрезвычайно нетребовательна, и я не раз, навещая ее в гостях и особенно
у Пуниных, заставал ее голодной -- хотя именно там, у Пуниных, она
"ежеминутно все оплачивала". Существование это было не слишком
комфортабельное, но тем не менее все-таки счастливое в том смысле, что
все ее сильно любили. И она любила многих. То есть каким-то невольным
образом вокруг нее всегда возникало некое поле, в которое не было
доступа дряни. И принадлежность к этому полю, к этому кругу на многие
годы вперед определила характер, поведение, отношение к жизни многих --
почти всех -- его обитателей. На всех нас, как некий душевный загар,
что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и
этой необычайной щедрости, от нее исходивших. Мы не за похвалой к ней
шли, не за литературным признанием или там за одобрением наших опусов.
Не все из нас, по крайней мере. Мы шли к ней, потому что она наши души
приводила в движение, потому что в ее присутствии ты как бы отказывался
от себя, от того душевного, духовного -- да не знаю уж как это там
называется -- уровня, на котором находился,-- от "языка", которым ты
говорил с действительностью, в пользу "языка", которым пользовалась
она. Конечно же мы толковали о литературе, конечно же мы сплетничали,
конечно же мы бегали за водкой, слушали Моцарта и смеялись над
правительством. Но, оглядываясь назад, я слышу и вижу не это; в моем
сознании всплывает одна строчка из того самого "Шиповника": "Ты не
знаешь, что тебе простили...". Она, эта строчка, не столько вырывается
из, сколько отрывается от контекста, потому что это сказано именно
голосом души -- ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто
обиду причиняет. Ибо строка эта, адресованная человеку, на самом деле
адресована всему миру, она -- ответ души на существование. Примерно
этому -- а не навыкам стихосложения -- мы у нее и учились. "Иосиф, мы с
вами знаем все рифмы русского языка",-- говорила она. С другой стороны,
стихосложение и есть отрыв от контекста. И нам, знакомым с ней, я
думаю, колоссально повезло -- больше, я полагаю, чем окажись мы
знакомы, скажем, с Пастернаком. Чему-чему, а прощать мы у нее
научились. Впрочем, может быть, я должен быть осторожней с этим
местоимением -- "мы"... Хотя я помню, что когда Арсений Тарковский
начал свою надгробную речь словами "С уходом Ахматовой кончилось..." --
все во мне воспротивилось: ничто не кончилось, ничто не могло и не
может кончиться, пока существуем мы. "Волшебный" мы хор или не
"волшебный". Не потом