Прозы, эссе я в России не писал. И если уж
здесь, на Западе приходится писать прозу, то, по крайней мере, надо
себя как-то развлечь. А большего развлечения, чем писать на иностранном
языке, я не знаю. И, в конце концов, почему "на иностранном"? Я считаю,
что два языка -- это норма. В России, кстати, так оно всегда и было. В
старые добрые времена. Я, конечно, понимаю что услышать такое уместно
скорее из уст русского дворянина, нежели из уст русского еврея. Но
стихи на двух языках писать невозможно, хотя я и пытался это делать.

[Волков:]
	Помнится, в первом номере возобновившего свой выход высоколобого
"Кэньон Ревью" был помещен сделанный вами перевод стихотворения
Владимира Набокова -- с русского на английский. Возникла интересная
историко-лингвистическая ситуация. Что вы испытывали, переводя
набоковское стихотворение?

[Бродский:]
	Ощущения были самые разнообразные. Прежде всего, полное отвращение
к тому, что я делаю. Потому что стихотворение Набокова -- очень низкого
качества. Он вообще, по-моему, несостоявшийся поэт. Но именно потому,
что Набоков несостоявшийся поэт,-- он замечательный прозаик. Это всегда
так. Как правило, прозаик без активного поэтического опыта склонен к
многословию и велеречивости... Итак, отвращение. Когда издатели "Кэньон
Ревью" предложили мне перевести стихотворение Набокова, я сказал им:
"Вы что, озверели, что ли?" Я был против этой идеи. Но они настаивали
-- я уж не знаю, исходя из каких соображений (было бы интересно
проследить психологические истоки этой настойчивости). Ну, я решил --
раз так, сделаю, что могу. Это было с моей стороны такое
озорство-неозорство. И я думаю, между прочим, что теперь -- то есть
по-английски -- это стихотворение Набокова звучит чуть-чуть лучше, чем
по-русски. Чуть-чуть менее банально. И, может быть, вообще лучше
переводить второстепенных поэтов, второсортную поэзию, как вот стихи
Набокова. Потому что чувствуешь, как бы это сказать... большую степень
безответственности. Да? Или, по крайней мере, степень ответственности
чуть-чуть меньше. С этими господами легче иметь дело. Если бы меня
попросили переводить Марину Ивановну Цветаеву, Бориса Леонидовича
Пастернака, то я бы сильно задумался. Хотя черт его знает! В конце
концов, это просто дело досуга. То есть будь я посвободней внутренне --
как и внешне, впрочем -- то этим, может быть, и следовало заняться
всерьез. Но до этого никогда не дойдет, я надеюсь. Потому что это был
бы -- полный позор.

[Волков:]
	Когда вы пишете стихи, обращаетесь ли вы при этом к какой-то
подразумеваемой аудитории?

[Бродский:]
	Знаете, как Стравинский ответил на подобный вопрос? По-моему,
Роберт Крафт спросил у Стравинского: "Для кого вы пишете?" Тот ответил:
"Для себя и для гипотетического alter ego". Все.

[Волков:]
	А это гипотетическое alter ego в вашем случае говорит, вероятно,
по-русски?

[Бродский:]
	Пожалуй... Точнее, я и не задумывался о том, на каком языке оно
говорит.

[Волков:]
	И где оно в таком случае живет, это alter ego?

[Бродский:]
	А черт его знает. Это его личное дело.

[Волков:]
	Вы помните рассуждения Набокова в связи со сделанным им самим
переводом "Лолиты" на русский? Он говорил, что не понимает сам, какой
внутренний импульс толкнул его на эту работу. Он, дескать, даже не
представляет себе возможного читателя.

[Бродский:]
	Я вам должен сказать, что это именно психология прозаика. Прозаик
задумывается о подобных вещах, поэт -- нет. Дело в том, что разница
между людьми, занимающимися изящной словесностью, и теми, кто
занимается прозой, чрезвычайно велика. Вообще подразделение литературы
на прозу и на поэзию началось именно с возникновением прозы. Ибо только
в прозе такое разделение и могло быть выражено. Искусство по природе,
по сути своей иерархично. Сознание литератора тоже иерархично,
автоматически; в этой иерархии поэзия стоит выше прозы. Хотя бы потому,
что поэзия старше. Поэзия вообще-то очень странная вещь. Она --
достояние и троглодита, и сноба. Она может быть произведена и в
каменном веке, и в самом новейшем салоне. В то время как для прозы
необходимо развитое общество, развитая структура, какие-то устоявшиеся
классы, если угодно. Тут уж можно начать рассуждать как марксист и даже
не ошибиться. Поэт работает с голоса, со звука. Содержание для него не
так важно, как это принято думать. Для поэта между фонетикой и
семантикой разницы почти нет. Поэтому поэт чрезвычайно редко
задумывается -- кто же на самом деле составляет его аудиторию. То есть,
по крайней мере, он задумывается над этим гораздо реже, чем прозаик.
Цветаева высказалась как-то замечательным образом, она сказала: "Чтение
-- есть соучастие в творчестве". И это замечание именно поэта. Прозаик
такого никогда бы не сказал. Толстой этого ни в коем случае не сказал
бы. Потому что познание -- это в самом деле соучастие. Что есть
познание, то есть разгадка преступления? Именно психическое соучастие,
соучастие воображения. Поэтому поэт... То есть я не хотел бы начать
говорить от имени поэтов... "Я -- поэт"... Роберт Фрост говорил:
"Сказать, что я поэт -- значит сказать, что я хороший человек". Да? Но
могу сказать, что очень редко встречал я людей этой профессии, которые
серьезно задумывались бы, для кого они пишут. Это их в основном
спрашивают, для кого они пишут. И в зависимости от ответа начинаются
большие или меньшие неприятности.

[Волков:]
	Как вы относитесь к такому парадоксальному явлению: многие из тех,
кого можно было бы назвать лидерами современной русской культуры, в
данный момент живут вне метрополии, на Западе? Такова ситуация в прозе,
поэзии, музыке, балете, философии.

[Бродский:]
	Ну Господи... Я не думаю, что это действительно так. Может быть,
сегодня это так. Мы вообще склонны временную ситуацию принимать за
постоянную. Если говорить о творчестве, о создании нового искусства, то
я вообще не думаю, что нынче происходит нечто, что могло бы быть так
названо. Создание нового русского искусства, литературы -- такого
вообще, по-моему, сегодня нету. Если угодно, нигде нету. Нигде. Ни в
России, ни на Западе. Так что хотя бы поэтому трудно говорить о
лидерах. Я понимаю, что тут уже возникают подозрения в ложной
скромности. Может быть, я пишу стихи лучше, чем другие. Я с этим
совершенно согласен. Ибо иначе я этим делом и не занимался бы. Но я не
думаю, что это обуславливает какое-либо лидерство. Я бы вот как сказал,
если уж на то пошло. Действительно, в настоящий момент на Западе живет
огромное количество талантливых русских людей. Дело в том, что русские
люди -- всегда в той или иной степени выходцы из России. Они всегда
активно участвовали в культурной жизни Запада. Ну возьмите я не знаю
кого -- Дягилева, Бакста, Стравинского, кого хотите. С литературой это
было несколько иначе, но и с литературой было.

[Волков:]
	Тургенев последние двадцать лет жизни провел главным образом за
границей, умер в Буживале.

[Бродский:]
	Что Тургенев, а Федор Михайлович Достоевский! А Николай Васильевич,
простите, Гоголь!

[Волков:]
	"Мертвые души" написаны в Риме, о чем...

[Бродский:]
	...о чем всегда забывают. Да? Все! Господи, почти все! За
исключением бедного Александра Сергеевича Пушкина, которому...

[Волков:]
	...которого не выпустили. Ему не дали визы.

[Бродский:]
	Совершенно точно, не дали визы. А так -- практически все, кто
хотел, могли уехать на Запад, жить или умирать. Баратынский вон умер в
Италии.

[Волков:]
	Тютчев тоже десятилетиями жил на Западе, сложился там как поэт.

[Бродский:]
	И ничего, никто не шумел по этому поводу. А Герцен? Ну там, правда,
политика была замешана. Замечательный, кстати сказать, стилист Герцен.
Только врет очень много. У меня есть один знакомый в Лондоне. Ну,
знакомый -- это не то слово... Сэр Исайя Берлин. У него студент был,
который занялся Герценом и раскопал герценовскую переписку -- я уж не
помню с кем. Как раз самый момент приезда Герцена в Англию. И вот он
пишет в Россию -- туманы, то-се, пятое-десятое. И в каждом письме:
туманы, туманы, туманы. Так этот англичанин решил проверить лондонские
газеты. И -- абсолютно никаких туманов! Федор Михайлович Достоевский
тоже был, между прочим, совершенно чудовищный лжец, царство ему
небесное. Я помню как, гуляя по Флоренции, набрел на дом, где он жил.
Он оттуда посылал отчаянные письма домой -- что вот, дескать, денег
нет. А дом этот был напротив Палаццо Питти. То есть, через Понте
Веккио, напротив Палаццо Питти. Простенько.

[Волков:]
	Яновский, друг Достоевского, подтверждает, что как раз в те дни,
когда Достоевский жаловался на страшную нужду и безденежье, он
останавливался в лучших гостиницах, ел в лучших ресторанах и разъезжал
на лучших извозчиках.

[Бродский:]
	Вообще-то автору так и следует вести себя. Тут я автора нисколько
не обвиняю. Тут он всегда прав. И он даже не лжец. В тех условиях, в
какие автор поставлен обществом, он может себе это позволить. Непонятно
еще, почему он не крадет, не убивает. Я, например, считаю, что идея
Раскольникова насчет старухи-процентщицы -- абсолютно авторская идея.

[Волков:]
	Достоевский написал "Идиота" за границей, большая часть "Бесов"
написана там же. В оценке этих романов данный факт не имел решающего
значения. А с определенного времени это начало иметь решающее значение
-- где сочинение создано.

[Бродский:]
	Мы знаем, с какого времени. С девятьсот семнадцатого года. В
отношении Достоевского тут есть еще одна любопытная деталь. Во многих
его романах главные события -- это, в конце концов, развязки того, что
произошло за границей. Началось, завязалось за границей. Князь Мышкин
сходит с ума и лечится...

[Волков:]
	Все действие "Игрока"...

[Бродский:]
	Ну о чем речь! Верховенские набираются за границей этих диких идей,
приезжают... А Иван Карамазов! В Россию все они возвращаются кончать.
Вот Бахтин употребляет термин "карнавализм". Совершенно неправильный
термин, я считаю. Скандализм! Это скандал, а не карнавал! Оно гораздо
интереснее. Причем в ранних своих сочинениях Достоевский еще не умел
скандалов описывать. Скажем, собрались у него люди в гостиной,
начинается переброска репликами, перебранка. А дальше Федор Михайлович
пишет -- "и пошло, и пошло, и пошло". Он еще не понимает, как это
сделать. А позже он этому научился.

[Волков:]
	Вот вы сказали, что Достоевский сам мог подумывать о том, как бы
ему убить старуху-процентщицу. Для него вопрос о том, как бы добыть
денег, разбогатеть -- один из самых важных, просто навязчивый. Одна из
постоянных тем Достоевского -- как бы вдруг заработать миллион.

[Бродский:]
	Силу идеи накопления я, между прочим, и на себе испытал. Помню, у
меня однажды в Анн Арборе на счету вдруг оказалось три с половиной
тысячи долларов. И я уже поймал себя на мысли: "елки-палки, хорошо бы
четыре было!" Захотелось...

[Волков:]
	...округлить.

[Бродский:]
	Да, округлить! И я знаю людей, для которых такое округление
становится главным занятием, потому что округлять ведь можно и в ту, и
в другую сторону.

[Волков:]
	Здесь, на Западе, я по-новому взглянул на некоторые вопросы русской
литературной истории. В особенности на те, что связаны с деньгами, с
богатством или отсутствием оного. Ведь в России писатели существовали
некогда в условиях свободного рынка. А это подразумевало конкуренцию,
со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нормальный капитализм, о
котором в Союзе уже успели подзабыть. Скажем, Достоевский жаловался
жене, что Льву Толстому, который в литературном заработке вовсе не
нуждался, за "Анну Каренину" в журнале заплатили с готовностью по
пятьсот рублей с листа. А ему, Достоевскому, двести пятьдесят рублей
дали с неохотой. И Достоевский добавляет: "Нет, уж слишком меня низко
ценят, оттого что работой живу". В Союзе мне этот мотив остался бы
непонятен, а здесь... Тут еще загвоздка в том, что в Союзе об ту пору
(годы шестидесятые, семидесятые) говорить о деньгах, обсуждать
заработки считалось прямо-таки неприличным. Этот вопрос как бы
выносился за скобки. Такое всеобщее интеллигентское лицемерие. И из-за
этого возникали странные ситуации. Например, я беседовал с великим
композитором Свиридовым о Мусоргском, которого он знал и любил как
никто и о котором говорил важные и интересные вещи. Разговор шел
профессиональный и как бы на равных. И я заметил Свиридову, что хорошо
бы это записать и опубликовать. На что Свиридов величественно так
скривился: дескать, оставим эти низменные, сиюминутные заботы о
публикациях, а будем думать вечными категориями. При этом он, Свиридов,
без труда мог себе позволить оперировать исключительно вечными
категориями. Поскольку на одной только синекуре секретаря Союза
композиторов загребал не меньше пятисот рублей, не говоря уж об
авторских и гонорарах за выступления и записи. А я зарабатывал сто
двадцать рублей в месяц. И весьма был озабочен тем, как свести концы с
концами. Вот вам и равенство промеж российских интеллигентов.

[Бродский:]
	То, о чем вы говорите, очень интересно. И между прочим, у этой
проблемы есть два аспекта. Прежде всего, идея равенства как таковая мне
представляется абсолютно бредовой. И я об этом не устаю заявлять.
Затем, другое: когда зарабатываешь, получаешь зарплату,-- хоть и сто
двадцать рублей, все равно стыдно. Когда я в России работал на заводе,
мне неловко было расписываться в ведомости и получать деньги. Хотя я
там работал, что называется, как вол. Я думаю, что в итоге дело
совершенно не в равенстве, а в русском сознании. Хотя все это гораздо
шире, чем просто русское сознание. Это -- религиозные традиции. Между
прочим, не только в России, но и в Европе про деньги говорить не
принято. Там множество политических партий, платформ, философий, и
всего что угодно. Все это можно обсуждать беспрепятственно, но про
деньги никто и не заикнется. В то время как здесь, в Штатах, все
говорят -- ну не все, но, в общем, люди довольно много говорят про
деньги. Тут, правда, есть другая форма лицемерия. Американцы в массе
своей, по сравнению с европейцами, люди чрезвычайно обеспеченные. И тем
не менее, богатый американец может начать кобениться из-за того, что
сэндвич покажется ему слишком дорогим. Или разыграет по этому поводу в
ресторане целый спектакль.

[Волков:]
	Я с этим тоже сталкивался не раз. В ресторан американцы беспечно
идут в основном тогда, когда счет так или иначе оплачивает компания, в
которой они служат.

[Бродский:]
	Это какая-то постоянная игра в экономию. Тоже, вероятно,
религиозного происхождения, пуританского. На самом-то деле то, что
русскому человеку представляется вульгарным, эти американские оценки --
"о, такой-то стоит миллион долларов, такой-то -- десять миллионов" --
имеет свой резон. Посмотрите, вся политическая жизнь здесь, все
политические разговоры крутятся вокруг одного -- сколько денег будет
истрачено на ту или иную программу. Скажем, сколько республиканцы
кладут на оборону или образование, а демократы -- на социальные нужды
или борьбу с наркоманией. То есть все время говорят о деньгах. И это
абсолютно резонно. Потому что благосостояние той или иной
заинтересованной группы населения зависит в значительной степени от
государственных капиталовложений. То есть деньги -- это одна из самых
главных реальностей. Это куда более реальная вещь, чем политические
убеждения, платформы и философии. В Европе этого совершенно не
просекают. И в России тоже. Там, правда, ситуация вообще напоминает
театр абсурда, где ни о деньгах, ни о политике речи нет. Так что я даже
не знаю, о чем там идет речь. Я помню, в Ленинграде мы с приятельницей
пошли в театр Акимова на какую-то комедию. И сбежали со второго
действия. Так приятельница моя высказалась довольно-таки замечательно:
"В России театр абсурда и публика поменялись местами". То есть на сцене
полный реализм, зато в зале -- черт-те что.

[Волков:]
	Мы затронули тему нью-йоркского общепита. Вы как -- готовите себе
сами или пользуетесь ресторанами?

[Бродский:]
	Есть такая иллюзия, что готовить самому -- дешевле. И это так, до
известной степени. Но в конечном счете это не дешевле. Потому что с
этим связана масса психологических издержек. Во-первых, весь этот хаос.
Во-вторых, возникают бесконечные дилеммы: посуду мыть или не мыть? И
если мыть -- то сейчас -- или потом? И так далее. Поэтому, как правило,
вечером я куда-нибудь выхожу. Но иногда готовлю сам, особенно, когда я
преподаю в колледже. Потому что там ситуация несколько иная: ты живешь
обыкновенно не в самом колледже, а в каком-то доме или квартире. И,
скажем, в Мичигане -- там вообще хоть три года скачи, ни до какого
ресторана не доскачешь. И поэтому там обедаешь, где придется. Где ночь
застает.

[Волков:]
	Здесь, в Нью-Йорке, тьма экзотических ресторанов и экзотических
кухонь. Какой из них вы отдаете предпочтение?

[Бродский:]
	С первого дня -- китайской. В Чайнатауне, то есть Китай-городе,
совершенно замечательные рестораны. Или вот еще неподалеку есть
потрясающее индийское заведение. И между прочим, на поверку все это
оказывается не так уж дорого. А разница с отечественной кухней --
фантастическая. Прежде всего, разнообразие. И в чисто кулинарном,
отношении -- это просто совершенно другой вкусовой ряд, если угодно.

[Волков:]
	А как же армянская и грузинская кухни в Союзе? Да еще все эти
азиатские пилавы?

[Бродский:]
	Нет, это совершенно не то. Это, в конце концов, вариации на ту же
самую тему. Если сравнивать, то я сказал бы, что русская кухня -- это
традиционная гармония, а китайская -- это двенадцатитоновая система.
Только вкусная, потому что настоящей двенадцатитоновой системы мне на
обед лучше не надо. А все эти кавказские дела -- один из утонченных
вариантов традиционной гармонии: скажем, Шопен или какой-нибудь другой
из романтиков.

[Волков:]
	Несколько дней назад в "Нью-Йорк Тайме" какой-то местный китайский
ресторан дал объявление о том, что съестные припасы им поставляют прямо
из Сычуани. И я подумал -- что за ерунда, ведь ничего в этой самой
Сычуани нет. А в сегодняшней "Тайме" -- интервью с китайским адвокатом
из метрополии, приехавшим на стажировку в Колумбийский университет. Его
спросили о впечатлениях от Чайнатауна. И, конечно, "у советских
собственная гордость": он отвечает, что в Чайнатауне грязно и по улицам
ходить опасно. Но о еде отзыв восторженный: говорит, что как в самых
лучших пекинских ресторанах. Что в переводе с партийного языка на
человеческий означает -- нью-йоркский китайский ресторан на десять
голов выше любого пекинского.

[Бродский:]
	Ну что он там видел в Китае, этот адвокат? Нормальный китайский
общепит. Я полагал, что китайские партийные боссы, вообще верхушка жрет
-- как и в Советском Союзе -- вполне замечательный образом. Как и
американские туристы в Китае -- точнее, нью-йоркские туристы. Ибо
только они понимают толк в китайской кухне. Потому что европейцы -- что
они знают об этом? Им в Китае могут на тарелку навалить все, что
угодно, и они все равно будут кипятком писать. Но вот, например,
человек, чьему мнению я чрезвычайно доверяю, поскольку именно я
развратил его на все эти сычуаньские и хунанские дела -- Миша
Барышников, да? Миша ездил в Китай танцевать, и когда он вернулся, я
его спрашиваю: "Ну как тебе китайская кухня в метрополии?" Так вот, по
его мнению, жратва в Китае -- при том, что общая ситуация там
катастрофическая -- жратва все-таки замечательная. Конечно, для
специальных гостей. Ну, Барышникова и компанию там принимали
замечательным образом.

[Волков:]
	Вообще-то американские туристы, возвращающиеся из Китая, равно как
из России, советуют при поездке туда запасаться "алказельцер" -- этим
магическим средством от желудочных неприятностей. Потому что даже
иностранцам норовят подсунуть гнилье. И я не знаю, дают ли теперь
вообще в странах с однопартийной системой качественный продукт за
пределами цековских или других закрытых едален.

[Бродский:]
	Не знаю, я в таких не был. Это точно. Но вероятно, что все