сть хреново
	написано, зато вполне

	подробно, старичок). То штиль,
	то шторм. И поутру, бывает,
	причал весь обледеневает,
	и солнце, блядь, всю эту гниль

	лучами алыми насквозь
	просвечивает, в рот, и скалы
	заснеженные также алы,
	и мир, старик, как ноги врозь.

	Вот это утро, старичок.
	Имея это ощущенье,
	в пустое входишь помещенье,
	где стойка радует зрачок.

	Пьешь кофе, думаешь про [фак],
	глядишь на порта панораму,
	и солнце греет через раму
	с косыми буквами [ЕФАК].

	Заря. Ньюспэйпер. Бред числа
	на наведенном марафете.
	Но всЈ прекрасное на свете
	включает и толику зла.

	Зло -- это люди.*(1) Не всегда,
	но часто. Жлобы, старцы, бляди,
	жульЈ -- толпа на променаде
	с прихожей Страшного Суда,

	пожалуй, схожа, ей-же-ей.
	Усугубляет эту схожесть
	столпотворение ничтожеств.*(2)
	Единственный в толпе еврей,

	так это я. Язык родной
	dies от украинской заразы.
	Отрывок самой лучшей фразы,
	услышанной случайно мной,

	рискну здесь воспроизвести:
	"Когда бы мне такое тело,
	давно бы, милочка, сидела
	я у Генсека на кости".

	Но бздя, чтоб названное Зло,
	в прекрасном с сотворенья света
	рассеянное всюду, это
	прекрасное переросло,

	дает нам Время некий срок;
	и к их ебальникам и к речи
	привык я и расправил плечи.
	"Бессмертья, может быть, залог".

	А сам Дом Творчества -- говно.
	Похож на полусинагогу-
	полуобщагу. Харч изжогу
	обычно вызывает; но

	харч в регулярные часы, --
	и можно вкалывать не хуже,
	чем дома. Вечером снаружи
	транзисторы вопят и псы.

	В сортире плавает гондон;
	Но вообще-то дом пустует.
	Одни вахтеры, и бюстует
	средь холла с фикусом Антон

	П. Чехов. Я перевожу
	и сочиняю. Впрочем, редко.
	Приняв снотворную таблетку,
	я сплю, не слыша, как пержу.

	Говно, конечно. И спустить,
	конечно, некуда... И все же
	всю эту поебень и рожи
	я, кажется, готов простить

	за то, что, радости синоним,
	сияет солнце без конца,
	чертами своего лица
	напоминая Веру Слоним;*(3)

	за то, что море -- канонир
	упорный -- крошит симпатичный,
	возможно, не вполне античный,
	но средиземноморский мир.

	За то, что зелень в синеву
	здесь так же переходит точно,
	как в наши сновиденья то, что
	происходило наяву.

	И я судьбу благодарю
	за всЈ, что, потревожив недра
	свои, мне выделила щедро
	и вопреки календарю.

	Должно быть, одаряя, Бог
	на наши не взирает лица.
	Как жаль, старик, что поделиться
	всем этим я с тобой не смог.

		[Твой Иосиф]

				16 января 1971, Ялта

*	1.
	3ло -- это люди и людьми
	же порожденное понятье,
	и ежели все люди -- братья,
	мы, значит, братья со зверьми.

*	2.
	Ничто так не терзает взгляд,
	как публика второго сорта;
	а здесь что ни лицо, то -- морда.
	А точкою координат --
	чтоб не приябывался ты
	ко мне с обычною туманной
	фи(фа)лософией гуманной --
	я выбрал бы твои черты.

*	3.
	Жениться бы. Но из меня
	такой же муж, как снег из ваксы
	или такси из ихней таксы;
	дым, кажется, сильней огня.

___

	Старик,
		 давным-давно из Ялты
	я написал тебе письмо
	в стихах и с кучей разных "мо".
	Оно, как после намекал ты,

	тебе понравилось. Позволь
	попробовать на новой почве.
	Посланьями при нашей почте,
	пожалуй, не набьешь мозоль.

	Начнем, благословясь. Апрель,
	все тает, набухают злаки.
	Кругом шерифы, кадиллаки,
	Америка au naturel.

	Как ни щипли себя и как
	ни дергай поредевший волос,
	звезд комбинация и полос
	над банком убеждает зрак,

	что это -- явь. И наяву,
	почти привыкнув к перемене,
	я ботаю на местной фене,
	вожу автомобиль, живу.

	А ежели что-либо здесь
	и снится мне, то это чаще
	всего разрозненные части
	каких-нибудь красавиц, смесь

	лиц, улиц, разных колоннад --
	то Венской Оперы, то Биржи
	(к чьим прелестям ты много ближе
	и, в некотором смысле, над).

	Вообще же, перемена мест
	(другие стены -- сны другие)
	есть усложненье ностальгии.
	Что до меня, I do my best

	под одеялом. Я, старик,
	сплю долго и считаю лично,
	что сны переменить логично,
	переменивши материк.

	Назвать Америку страной
	контрастов можно лишь из башни
	слоновой -- или же за башли,
	обмакивая ручку в гной.

	Ну что Америка? Она,
	посмотришь если беспристрастно,
	суть продолжение пространства;
	как, впрочем, всякая страна.

	Так жизнь любая, жизнь вообще
	(старик, предвижу возраженья)
	есть тоже форма продолженья,
	но только Времени. (На "ще",

	старик, есть рифмы, но искать
	их скушно. Не с моим надломом!
	Второй час ночи. Чаю с ромом
	заделаю сейчас -- и спать.

		---

	Чай с ромом! Не хватает свеч
	и камердинера! В двадцатый
	век это кажется цитатой
	из классика. Но это -- вещь

	нормальная в U.S. Бутыль --
	три доллара и тридцать центов.
	Дают в кулЈк. Поскольку церковь
	настаивает. (Сказка? Быль!)

	Чтоб русский пил Аи, Шабли,
	Шато-Лафит, Бордо, Мартели,
	нужны кареты, царь, дуэли
	иль пребывание вдали

	от стен Отечества. (Но, бля!
	ром есть в Москве! Старик, попробуй:
	не для того, чтоб быть Европой,
	но пользы организма для).

	Американский полдень. Свет,
	в итоге совладав со шторой,
	находит автора, который
	с мучнистой мордой, неодет,

	сидит перед большим столом
	и, пальцем ковыряя в ухе,
	следит за повеленьем мухи,
	что охмуряема стеклом.

	А за стеклом, старик, U.S.:
	салуны, танки, фермы, негры
	(хотя и действуют на нервы,
	они -- единственные без

	ну, этой... примеси). На круг,
	здесь больше мейеров, чем смитов.
	И потому антисемитов
	поменьше -- но пархатый Брук

	свою фамилию с двумя
	"о" пишет: корчит англо-сакса.
	На днях я был готов уссаться:
	Сульцбергер -- Солсбери. (На "мя"

	есть рифмы, но искать их лень.
	"Стоймя" и "окромя", к примеру.
	Хуй тебе в жопу, маловеру!)
	Но -- поздно. Завтра тоже день.

		---

	Тут приезжал один бабец.
	Блондинка. Прелесть. Родом с Кубы.
	(Ты ждешь, конечно, рифмы "губы".
	А подержаться за конец

	не хочешь?) Потому письмо
	прервал я на похабном звуке.
	Прости. Как говорится, руки
	не доходили. Но само

	ее явленье лишний раз
	доказывает: для чучмека
	U.S. -- желаемая Мекка.
	И в сем калейдоскопе рас

	когда бы кто-нибудь внедрил
	(без Октября и толковища)
	республики, то вышла б тыща.
	Плюс -- автономия педрил

	и ковырялок. Тут, старик,
	двуснастным самая малина.
	Врубаешь ночью телек, и на
	экране колоссальный крик

	об ущемляемых правах.
	Старик, здесь пед -- правокачатель.
	Ну, повернешь переключатель,
	а там... ну, если в двух словах,

	Ромео и Джульетта, но
	в очко толкают, в черном гетто.
	Потом их расчленяют где-то.
	Буквально. И конец кино:

	конвейер сосиски подает,
	нормальные на вид, свиные.
	Такое здесь кино. Иные
	проводят ночи напролет

	у телевизора. Я сам
	был пленник этой поебени.
	Но есть и польза: учит фене,
	и не по дням, а по часам.

	Когда бы уложить я мог
	Америку в два русских слога,
	я просто написал бы: МНОГО.
	Всего -- людей, автодорог,

	стиральных порошков, жилья,
	щитов с летящим "Кока-Кола",
	скайскрэперов, другого пола,
	шмотья, истерики, жулья.

	От этого в глазах рябит.
	Тут нет смиряющего ГОСТа.
	Когда несешься по Девяносто
	Четвертой Интерстэйт на speed

	под восемьдесят пять -- миль в час
	(вовек мы, рашенс, не усвоим
	эквивалент), а справа с воем
	летит междугородний bus,

	а слева трейлер волокЈт,
	вихляясь, новенькие кары
	в три яруса, и всюду фары,
	а сзади, наседая, прет

	рефрижиратор, и нельзя
	прибавить: перед носом жопа
	газгольдера, и -- брат потопа --
	дождь лупит по стеклу (на "зя"

	есть рифма, безусловно, но
	хуй с ней), и на спине рубаха
	мокра не от дождя -- от страха,
	-- то в мыслях у тебя одно:

	Кранты. Куда глядит Творец?
	Иль он перевернул бинокль?
	Что здесь проговорил бы Гоголь:
	"Эх, тройка" или "ВсЈ. Пиздец.

	Отъездился". (Прости, Господь,
	мне эту рифму, но что проще
	чем мат для выраженья мощи
	Твоей же, в сущности; и плоть

	язвит он менее огня --
	Тобой излюбленного средства
	Свое подчеркивать соседство --
	но все-таки прости меня.)

	И если целым удалось
	из этой вывернуться свалки,
	ни о пол-банке, ни о палке
	уже не думаешь. "Но, Ось,

	о чем ты думаешь тогда?" --
	ты спросишь. Старичок, о койке,
	о жизни-хайке, смерти-гойке,
	о том, что борода седа.

	Вообще есть рифмы и на "лю",
	но, знаешь, в полвторого ночи
	их муторно искать. Короче,
	я спекся. Так что придавлю.

		---

	Я думаю, я первый из
	письменников российских, столько
	в Америке проживших. "Стой-ка, --
	ты скажешь, -- а Набоков?" Please,

	не говорите мне о нем,
	литературном василиске.
	Он сочиняет по-английски.
	Про писки и про ход конем.

	Итак, я здесь два года. Но
	все чувствую себя туристом,
	натуралистом, журналистом,
	и словно бы через окно

	разглядываю мир, ногой
	ступая по горам и долам...
	Здесь главное -- как сделать доллар
	и как, после него, другой.

	Их сделавши, стригут газон
	в шесть вечера. Потом рубают.
	Затем правительство ругают.
	В одиннадцать слетает сон.

	Правительство у них -- дерьмо.
	Или жулье, или вороны.
	Лишь Министерство Обороны
	в порядке. Но, старик, ярмо

	налогов... Впрочем, ни хрена
	в налоговой системе этой,
	никем достойно не воспетой,
	не разобраться, и страна,

	внедрившая ее, вовек
	непобедима. Вот в чем штука!
	Что думает про невод щука,
	то про налоги -- человек.

	Хотя -- инфляция. Но тут,
	при поднятом в газетах вое,
	все просто вкалывают вдвое
	и больше прежнего гребут.

	Здесь если позовешь врача,
	то год потом зубами клацать.
	Здесь чашка кофе будет двадцать
	пять центов. Хоть оно -- моча.

	Здесь башли делают на всем:
	на добродетели, пороке,
	на внутренней, на внешней склоке.
	Мы, русские, их не спасем,

	и зуб на данную страну
	зря точат наши долбоЈбы;
	старик, чем эти небоскребы,
	быстрее заселить луну.

	Завоевать возможно то,
	что было создано по плану.
	(Приятно с циркулем тирану
	прикидывать всЈ от и до.)

	Но -- Хаос. Чем его возьмешь?
	Не знает Хаос Ганнибала.
	Пред ним стоишь, раскрыв ебало,
	и пальцы выпускают нож.

	А Штаты -- это хаос. Он
	чужд, противоположен карте,
	изученной на школьной парте.
	Представь разъятый телефон,

	раскромсанный будильник, мозг
	вне черепа, шурупы, буквы,
	труху распотрошенной куклы,
	над этим -- здоровенный мост,

	цветных карандашей графит,
	и, нитками всю вещь опутав,
	Америки с двух тысяч футов
	получишь регулярный вид.

	Насчет их Президента. Мне
	всЈ проще кажется простого:
	он -- помесь жлоба и святого.
	Смесь заурядная вполне.

	Когда нам говорят "говна",
	в сравнениях блестя талантом,
	мы чем парируем? -- "брильянтом"
	иль просто посылаем на.

	Что он и делает. Но зря.
	Одним здесь попросту затмило,
	другие дрочат на кормило.
	Причина: бедность словаря.

	Ну, на хуй Президента (шок
	такое для американца).
	Но начинает заикаться,
	про это говоря, стишок.

	Пора кончать, как говорит
	красавица под гренадером.
	Я улетаю, грешным делом,
	в Европу. Чемодан раскрыт,

	клубится барахло вокруг.
	Лечу сначала в Лондон. После
	в Голландию (Петру от Оськи
	нижайшее). Потом на Юг,

	в Италию, в Сполето. По
	делам своим оральным. Летом
	в U.S. невыносимо (в этом
	что рифму не ищу на "по"

	пусть убедит тебя). Жара.
	Я дохну при такой погоде.
	Что отражается на ходе
	письма и самого пера.

	Старик, я покидаю текст
	и данную страну, чей очерк
	не в смысле, но в сплетеньи строчек
	попробовал я дать. Отъезд

	есть временная вещь, и я,
	конечно же вернусь к обоим
	(как некоторые под конвоем,
	эпическую мысль тая).

	Шлю данную -- дойдет ли? -- часть.
	Я думаю, дойдет. Чего там...
	У ямбов этих к перелетам
	какая-то, блядь, прямо страсть.

	Прощай и помни, что люблю
	тебя, старуху, нашу леди,
	детеныша, аз-буки-веди
	зубрящего, поди, к нулю

	наверно палочки пером
	уж приставляющего -- Боже!
	как время-то летит!.. мне тоже
	пора уж на аэродром.

	Прощай. Увидимся ль? Бог весть.
	Старик! пока на этом свете,
	есть наши бабы, наши дети,
	есть мы и наша дружба есть.

				22 мая 1974 г., Нью-Йорк.

___

	Старик,
		 ты узнаешь ли эту
	строфу? С ней, вроде, ни один
	из нас еще не канул в Лету
	(хоть и не дожил до седин).
	Ей в оны дни, при Николаше,
	А. Пушкин пользовался. В наши --
	ей пользовался некто Блок;
	но он, увы, не поволок.
	Она из моды вышла ныне,
	хотя на многое годна:
	на описание неба, дна
	и чувств, кипящих в гражданине.
	Считаю для себя лафой
	писать онегинской строфой.

	Итак, со мною приключился
	инфаркт. Но, честно говоря,
	здесь явно виноваты числа:
	13-ое декабря
	пришлось в тот раз на понедельник.
	Пришлось надеть казенный тельник
	и проваляться двадцать дней
	в Сверхгороде в больничке. В ней
	валяясь, прочитал я "Иды".*(1)
	Что было в жилу: я сейчас
	преподаю весь этот джаз.
	Понравилось. Явились виды
	(рабу галеры снится плеть)
	Валеры стих перепереть.*(2)

	Не перепил, не переэто
	при слишком медленном пере
	-- отсрочки заменяют вето --
	ни до недо-, ни до пере-
	уже давно певцу несложных
	но сильных чувств. Он держит в ножнах
	(в ножнах? Всегда я был глухим!)
	свой меч, и порох свой -- сухим.
	Но -- в битвах нет того азарта
	хоть со щитом, хоть без щита...
	Плюс -- телефонные счета...
	Я не Кутузов-от-инфаркта:
	заманивать в такую глушь --
	Старик! Да от стыда сгорю ж!

	Я воротился восвояси.
	Все похоронено в снегу.
	Но чувство долга на атасе
	стоит у чувства "не могу".
	К тому же, веры в человеке
	в рутину больше, чем в аптеки:
	тружусь. И, будучи еврей,
	дрочу скрижали лекарей,
	где к "не убий" и "не укради"
	прибавились еще две-три:
	"Не хавай мяса". "Не кури".
	И "Не киряй": не в Ленинграде.
	Жизнь убирает со стола
	все то, что прежде подала.

	Хотя -- жить можно. Что херово
	-- курить подталкивает бес.
	Не знаю, кто там Гончарова,
	но сигарета -- мой Дантес.
	(Зима, тем более в пейзаже).
	Она убьет меня. Но я же
	ее и выкурю. Она
	нам свыше, сказано, дана
	-- замена счастия: привычка,
	строптивых вымыслов узда,
	ночей доступная звезда,
	без-мысленных минут затычка.
	Прах не нуждается в стене:
	поставьте пепельницу мне!

	Мы проводили Джерри Форда.
	Теперь с газетного листа
	нам лыбится другая морда
	(одних зубов, поди, с полста).
	Жизнь продолжается при Джимми
	как при любом другом режиме
	она бы делала. Часы
	идут. Но брови и усы
	порой так прилипают к стенке,
	что без ножа не отдерешь.
	Что хорошо у штатских рож --
	что тут они снимают пенки
	четыре года, восемь лет
	и -- в Калифорнию билет.

	Кто думает, что стал я братом
	республиканцам -- тот неправ.
	Примкнуть что к тем, что к демократам
	не в силах прирожденный граф.*(3)
	Любой издательский капитул
	немедля подтвердит сей титул,
	зане в строке моей любой
	избыток влаги голубой.
	И трек сей звЈздно-полосатый
	продолжил я, чтоб утолить
	а) жажду графа повторить
	полет в камин Главы Десятой
	(за неимением лучших дров)
	б) подтвердить, что граф здоров.

	Старик, темнеет. Я кончаю.
	Метель, и не видать ни зги.
	Уже ни кофею, ни чаю
	мои не оживить мозги.
	Мне тех бы апельсинов в сетке
	да душных мыслей о соседке
	(досугов русских грызуна).
	А если мерзнуть -- мерзнуть на
	Тишинской площади стоянке
	с крестом аптечным наравне.
	Взамен чего в моем окне
	в машинах проезжают янки
	и негры. И, в пандан печали,
	трубу терзает Паркер Чарли.
	Американский свет гася
	целую на ночь всех и вся,

		[Твой Иосиф]

				1977

*	1. Имеется в виду роман Т. Уайлдера "Мартовские Иды" в переводе В. П. Голышева. [(Прим. авт.)]

*	2. Валерий Катулл -- один из персонажей романа. [(Прим. авт.)]

*	3. Т.е. графоман. [(Прим. авт.)]

___
			Уфляндия. Заметка для энциклопедии

	Уфляндия -- небольшая, но элегантная страна, по площади временами
превосходящая Англию и Францию вместе взятые, временами скукоживающаяся
до размеров кушетки. На Севере Уфляндию омывают чернила и Балтийское
море, на Юге громоздятся  величественные ассоциативные цепи Ленивых
гор. На Востоке страна граничит с будильником, на Западе -- с джазом.
Главные реки, протекающие по территории Уфляндии -- Фонтанка, Рейн и
Пряжка с их притоками Столичной и Выборовой (последняя пересохла и
непосудоходна). Почва страны чрезвычайно благоприятна для обуви, и
Уфляндия преимущественно покрыта исписанною бумагой вперемежку с
копиркой. Главные города Уфляндии -- Еремин, Виноградов и Герасимов --
большие умышленные центры, поддерживающие непрерывную связь с Москвой,
Гановером, Лондоном и, отчасти, с Парижем. Политический строй Уфляндии
-- конституционное а-на -хер-я -- отличается большой стабильностью.
Бывшая ее столица, Лахта, ныне мало заселена, но даже в запустении
производит впечатление величественное и завораживающее. Основные
предметы вывоза Уфляндии -- машинопись, абстрактные соображения,
цветная фотография; предметы ввоза -- джинсы, коньяк "Мартель" и
"Наполеон", парфюмерия, растворимый кофе. Уфляндия знаменита своими
феноменальными русскими рифмами, чугунными крашеными оградами,
семейными драмами, чувством меры и залежами воспоминаний. Население
Уфляндии отличается сознанием своей нежелательности, хлебосольством и
постоянством облика: в 50 лет гражданин Уфляндии выглядит примерно так
же, как в 18 -- и наоборот. Денежная единица страны -- одна убыль. Флаг
Уфляндии -- серо-полосатый, на манер кошачьей спинки, с желтыми, хорошо
видящими в темноте звЈздочками. Национальный гимн -- "Брызги
шампанского".

                                <1993>

*       Владимир Уфлянд. Стихотворные тексты. СПб. 1993


___
			От редакции

	Задолго до выхода этого номера читателям "Звезды" была обещана публикация "новой" поэмы Иосифа Бродского "Столетняя война".
	Это грандиозное полотно, над которым поэт работал в 1963 году, но не успел довести его до окончательной формы из-за начавшихся гонений -- газетной травли, ареста, ссылки. Перед арестом Бродский передал рукопись поэмы Я. Гордину, у которого она хранится по сию пору.
	Бродский откладывал публикацию поэмы из-за ее незавершенности, а вернуться к работе над ней после многолетнего перерыва он внутренне не мог.
	Несмотря на незавершенность, "Столетняя война" -- одно из самых замечательных и необычных произведений Бродского. Особенно если помнить его утверждение в письме к Анне Ахматовой: "Главное -- это величие замысла".
	После смерти Бродского редакция обратилась к его душеприказчице Энн Шеллберг, пользовавшейся полным доверием поэта при его жизни и глубоко преданной его интересам после его смерти, и получила принципиальное разрешение на академическую публикацию рукописи с вариантами и соответствующим комментарием.
	И просьба, и согласие были мотивированы значительностью текста и тем, что его отсутствие разрушает целостность представления о творчестве поэта 60-х годов.
	Но три месяца назад, когда номер был уже собран, вдова поэта Мария Бродская и Энн Шеллберг вернулись к обсуждению и обдумыванию проблемы и, исходя из нежелания поэта знакомить читателей с неоконченными произведениями, просили редакцию отложить публикацию.
	Безусловно, уважая волю Марии Бродской и Эни Шеллберг, -- не говоря уже о юридической стороне дела, -- редакция исключила поэму из номера, что, конечно, очень обеднило его.
	Мы приносим искренние извинения читателям "Звезды", но, основываясь на переговорах с Марией Бродской и Энн Шеллберг, надеемся опубликовать "Столетнюю войну" в обозримом будущем.

*	"Столетняя война" была опубликована в "Звезде" двумя годами позже (в N 1, 1999). -- С. В.

___
			Я. Гордин. Величие замысла

	"Столетняя война" -- одно из самых мощных и загадочных произведений
Иосифа Бродского -- была написана во второй половине 1963 года. По
драматическому стечению жизненных обстоятельств -- травля, арест, суд
-- "Столетняя война" не была закончена. Завершенная сюжетно, она
находилась в стадии напряженной авторедактуры, выбора вариантов тех или
иных строк. После вынужденного перерыва поэт уже не в