наке. Тут помимо всего прочего однообразие удручает. Пастернак оказался "лягушкой в болоте" и Бродский -- "лягушкой, возомнившей себя Юпитером". В том же шестьдесят третьем году ведущий критик газеты "Смена" Юрий Голубенский именно в таком тоне писал о ленинградской литературной молодежи. Но с Иосифом они, казалось нам, перехватили даже по тогдашним меркам. (Мы-то еще не поняли, что начался новый этап, а лернеры это почуяли).
	Иосиф немедленно написал -- цитированное выше -- саркастическое опровержение. Я пытался убедить его, что этот документ должен быть холоднее, суше, юридичнее. Он с досадой ответил: "Ты не понимаешь! Это еще и соревнование интеллектов".
	Теперь ясно, что ошибались мы оба. Я ошибался потому, что будь ответ Бродского газете хоть шедевром юридической мысли и перлом доказательности, он не сыграл бы ни малейшей роли. Иосиф же совершенно напрасно думал, что лернеры и их хозяева собираются вступать с ним в интеллектуальную борьбу. Они рассчитывали на иные средства.
	Лидия Яковлевна Гинзбург рассказывает, что в свое время лидер формалистов Шкловский на одном из диспутов с ортодоксами сказал: "На вашей стороне армия и флот, а нас четыре человека -- что же вы так беспокоитесь?"
	На стороне лернеров были армия и флот. Но Иосифа они тем не менее боялись и вовсе не собирались играть с ним в поддавки на интеллектуальном поле. Он ошибался на тактическом уровне. А на стратегическом, пожалуй, был прав. Шло очередное противоборство культуры и антикультуры...
	Его опровержение никто публиковать, разумеется, не стал. Более того, за ним началась слежка. Вели ее, очевидно, подручные Лернера -- дружинники. Иосиф говорил мне: "За мной следят два мужика и баба. Делают это как в плохом кино -- когда я оборачиваюсь, они прижимаются к стене".
	Стало ясно, что дело идет к аресту. То, что предпринималось в Ленинграде в защиту Иосифа, не давало результата. Писатели с официально весомыми именами предпочли активно не вмешиваться. Борис Бахтин, проявивший в этот момент максимум энергии, добился, чтобы его с Иосифом приняла первый секретарь Дзержинского райкома партии Косырева. Встреча кончилась ничем. Думаю, что не на этом уровне и решался вопрос. Делала, что могла -- на уровне "агитации" Наталья Долинина.
	Организаторы "дела" решили заручиться поддержкой Александра Прокофьева, первого секретаря Правления ленинградской писательской организации. Речь, все же, шла о поэте, и без санкции Прокофьева арестовать Бродского не решались. И тут тоже пустили в ход очередную фальсификацию -- Прокофьеву показали очень обидную эпиграмму на него, написанную якобы Бродским. Он совершенно взбесился и одобрил любые действия. Между тем, я могу поручиться, что никаких эпиграмм Иосиф на Александра Андреевича не писал. Прокофьев, честно говоря, интересовал его весьма мало. (Более того, чья это эпиграмма -- было известно и тогда.)
	В декабре Ефим Григорьевич Эткинд и Глеб Сергеевич Семенов (давно уже, как я писал, относившийся к Иосифу дружески и высоко ценивший его дарование) отправили меня в командировку в Москву. Я пишу слово командировка без кавычек, ибо они дали мне денег на дорогу. Пользуясь словами Пастернака, "я бедствовал, у нас родился сын..." Эткинд и Семенов это знали. Я должен был повидаться с Фридой Абрамовной Вигдоровой, передать письмо Эткинда и подробно рассказать о происходящем. Обстановка вокруг в это время стала столь напряженной, что ни телефону, ни почте доверять не приходилось.
	Вигдорова, писательница и журналистка, постоянный сотрудник центральных газет, человек замечательной души и высокого мужества, сыграла в этой драме роль, которой биографы Бродского посвятят отдельные сочинения. Ее записи судебных заседаний оказались документом спасительным в полном смысле слова.
	Фрида Абрамовна обещала приехать, как только возникнет надобность, начала предпринимать некоторые шаги в Москве.
	В то же время Вигдоровой написал Давид Яковлевич Дар.
	В "дело" активно включилась и Наталья Иосифовна Грудинина, с присущим ей упорством и стремительностью.
	Но вообще -- "борьба за Бродского" до и после суда -- особый, сложный, разветвленный сюжет со многими персонажами, и заниматься им я в пределах данного сочинения не могу. Это -- сюжет для книги, которая, я уверен, скоро будет написана на русском языке. *(1)
	Автору этой книги придется проанализировать реальную расстановку сил в Ленинграде, точно выяснить, кто персонально (с учреждениями и так все ясно) стоял за Лернером, почему вмешательство на этом уже этапе Шостаковича, Ахматовой, Чуковского, Маршака оказалось нейтрализовано деятельностью мелкого проходимца. А действовал Лернер без осечек. Он выступил на секретариате Ленинградской писательской организации (одних секретарей запугал, другие радостно пошли ему навстречу), и секретариат, вслед за своим лидером, согласился на арест и осуждение молодого поэта.
	Лернер отправился в Москву с каким-то мандатом, явился в издательство "Художественная литература", предъявил директору издательства Косолапову некие порнографические фотографии и заявил, что на них изображен автор издательства Бродский. Перепуганный директор дал указание немедленно расторгнуть договор, недавно с Иосифом заключенный. Когда несколько позже он встретился с Бродским, то страшно удивился, увидев совершенно другого человека. Но было поздно.
	Кольцо смыкалось, и Иосиф, измученный всем происходящим, с измотанными нервами, поехал в декабре в Москву и лег на лечение в больницу им. Кащенко. Он встретил там Новый год и в начале января вернулся в Ленинград. Это была попытка вырваться из кольца, попытка вполне неудачная.
	8 января 1964 года "Вечерний Ленинград" опубликовал еще один материал под названием "Тунеядцам не место в нашем городе", заканчивающийся так: "Никакие попытки уйти от суда общественности не помогут Бродскому и его защитникам. Наша замечательная молодежь говорит им: хватит! Довольно Бродскому быть трутнем, живущим за счет общества. Пусть берется за дело. А не хочет работать -- пусть пеняет на себя".
	Тут надо добавить одну деталь, не менее замечательную, чем "наша молодежь" -- как раз в это время милиция отобрала у Иосифа трудовую книжку и устроиться на работу он не мог при всем желании...
	13 февраля его арестовали на улице.
	С этого момента я постараюсь как можно меньше говорить сам и как можно больше обращаться к документам, ибо они точнее и выразительнее любого возможного комментария.

*	1. На других языках о Бродском написано много книг.

	О том, что произошло после ареста, рассказал отец Иосифа Александр Иванович в письме прокурору города: "13 февраля с. г. в 21 час 30 минут И. А. Бродский, выйдя из квартиры, был задержан тремя лицами в штатском, не назвавшими себя, и без предъявления каких-либо документов посажен в автомашину и доставлен в Дзержинское районное управление милиции, где без составления документа о задержании или аресте был немедленно водворен в камеру одиночного заключения. Позже ему было объявлено о том, что задержание произведено по определению Народного суда. Одновременно задержанный Иосиф Бродский просил работников милиции поставить в известность о случившемся его родителей, с кем он вместе проживает, дабы не вызвать у старых людей излишних волнений и поисков. Эта элементарная просьба, которую можно было бы осуществить по телефону, удовлетворена не была.
	Назавтра, 14 февраля, задержанный Иосиф Бродский просил вызвать к нему прокурора или дать бумагу, чтобы он мог обратиться с заявлением в прокуратуру по поводу происшедшего. Ни 1-го февраля, ни в остальные четыре дня его задержания, несмотря на его неоднократные просьбы, это законное требование удовлетворено не было...
	Что же касается нас, родителей, то мы провели день 14-го февраля в бесплодных поисках исчезнувшего сына, обращались дважды в Дзержинское райуправление милиции и получали отрицательный ответ и только случайно поздно вечером узнали о том, что он находится там в заключении.
	Все наши ходатайства перед начальником отделения милиции Петруниным о разрешении свидания, а также о выяснении причин задержания наталкивались на грубый отказ. Несколько позже в виде "милости" он разрешил передачу пищи. Не помогли также разрешения на свидания, данные нарсудьей Румянцевым и районным прокурором. Петрунин не пожелал считаться с этим, продолжая разговаривать в явно издевательском тоне, хотя перед ним были люди не только в два раза его старше, но и имеющие заслуги перед страной.
	Пребывая в милиции, мы узнали, что к сыну вызвали скорую помощь, но о причинах этого события нам тоже ничего не было сказано, сославшись на то, что это "внутреннее" дело милиции. Позже выяснилось, что с ним произошел сердечный приступ, врач вколол камфору, но он и после этого продолжал оставаться в одиночке" .
	Кто же давал указания Петрунину, что он мог смело игнорировать мнение судьи и прокурора?
	В другом письме Александра Ивановича -- секретарю Горкома т. Лаврикову -- говорится: "В эти же дни мне пришлось столкнуться с еще одним обстоятельством, которое меня озадачило. Думаю, что оно озадачило бы Вас тоже. Пытаюсь добиться свидания с сыном. Судья не возражает, даже удивлен -- какие могут быть препятствия, не возражает и районный прокурор. Но в милиции не соглашаются, требуют еще одну санкцию и по-видимому самую главную -- от райкома КПСС. Точно называют фамилию и должность лица, кто это должен сделать.
	Все становится предельно ясным. Хотя ни в Уставе, ни в программе КПСС на партийные органы не возлагаются ни судебные, ни карательные функции, в Дзержинском районе это оказалось возможным... Потому бесполезно жаловаться на милицию. Потому Иосиф Бродский вне закона".
	Я не знаю -- мы, к сожалению, при жизни Александра Ивановича не обсуждали этот конкретный вопрос,-- чью фамилию назвал ему Петрунин, но первым секретарем Дзержинского райкома была тогда т. Косарева, бесспорно, курировавшая это дело. Затем ее сделали главным редактором журнала "Аврора".
	18 февраля 1964 года в Дзержинском районном суде началось слушанье дела по обвинению в злостном тунеядстве Иосифа Александровича Бродского. Фрида Абрамовна Вигдорова, взявшая командировку от "Литературной газеты" (по другому, разумеется, поводу), была в Ленинграде. Вот ее запись этого -- первого -- судебного заседания, которое вела судья Савельева:

	Судья: Чем вы занимаетесь?
	Бродский: Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю...
	Судья: Никаких "я полагаю". Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! ([Мне]). Сейчас же прекратите записывать! А то -- выведу из зала. ([Бродскому]): у вас есть постоянная работа?
	Бродский: Я думал, что это постоянная работа.
	Судья: Отвечайте точно!
	Бродский: Я писал стихи! Я думал, что они будут напечатаны, Я полагаю...
	Судья: Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?
	Бродский: Я работал. Я писал стихи.
	Судья: Нас это не интересует. Нас интересует, с каким учреждением вы были связаны.
	Бродский: У меня были договоры с издательством.
	Судья: У вас договоров достаточно, чтобы прокормиться? Перечислите: какие, от какого числа, на какую сумму?
	Бродский: Точно не помню. Все договоры у моего адвоката.
	Судья: Я спрашиваю вас.
	Бродский: В Москве вышли две книги с моими переводами... ([перечисляет]).
	Судья: Ваш трудовой стаж?
	Бродский: Примерно...
	Судья: Нас не интересует "примерно"!
	Бродский: Пять лет.
	Судья: Где вы работали?
	Бродский: На заводе. В геологических партиях...
	Судья: Сколько вы работали на заводе?
	Бродский: Год.
	Судья: Кем?
	Бродский: Фрезеровщиком.
	Судья: А вообще какая ваша специальность?
	Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
	Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
	Бродский: Никто. ([Без вызова]). А кто причислил меня к роду человеческому?
	Судья: А вы учились этому?
	Бродский: Чему?
	Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
	Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
	Судья: А чем же?
	Бродский: Я думаю, это ([растерянно])... от Бога...
	Судья: У вас есть ходатайства к суду?
	Бродский: Я хотел бы знать, за что меня арестовали?
	Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
	Бродский: Тогда у меня ходатайства нет.
	Судья: Есть вопросы у защиты?
	Защитник: Есть. Гражданин Бродский, ваш заработок вы вносите в семью?
	Бродский: Да.
	Защитник: Ваши родители тоже зарабатывают?
	Бродский: Они пенсионеры.
	Защитник: Вы живете одной семьей?
	Бродский: Да.
	Защитник: Следовательно, ваши средства вносились в семейный бюджет?
	Судья: Вы не задаете вопросы, а обобщаете. Вы помогаете ему отвечать. Не обобщайте, а спрашивайте.
	Защитник: Вы находитесь на учете в психиатрическом диспансере?
	Бродский: Да.
	Защитник: Проходили ли вы стационарное лечение?
	Бродский: Да, с конца декабря 63-го года по 5 января этого года в больнице имени Кащенко в Москве.
	Защитник: Не считаете ли вы, что ваша болезнь мешает вам подолгу работать на одном месте?
	Бродский: Может быть. Наверно. Впрочем, не знаю. Нет, не знаю.
	Защитник: Вы переводили стихи для сборника кубинских поэтов?
	Бродский: Да.
	Защитник: Вы переводили испанские романсеро?
	Бродский: Да.
	Защитник: Вы были связаны с переводческой секцией Союза писателей?
	Бродский: Да.
	Защитник: Прошу суд приобщить к делу характеристику бюро секции переводчиков... Список опубликованных стихотворений... Копии договоров, телеграмму: "Просим ускорить подписание договора". ([Перечисляет]). И я прошу направить гражданина Бродского на медицинское освидетельствование для заключения о состоянии здоровья и о том, препятствовало ли оно регулярной работе. Кроме того, прошу немедленно освободить Бродского из-под стражи. Считаю, что он не совершил никаких преступлений и что его содержание под стражей -- незаконно. Он имеет постоянное место жительства и в любое время может явиться по вызову суда.
	Суд удаляется на совещание. А потом возвращается, и судья зачитывает постановление: "Направить на судебно-психиатрическую экспертизу, перед которой поставить вопрос, страдает ли Бродский каким-нибудь психическим заболеванием и препятствует ли это заболевание направлению Бродского в отдаленные местности для принудительного труда. Учитывая, что из истории болезни видно, что Бродский уклонялся от госпитализации, предложить отделению милиции No. 18 доставить его для прохождения судебно-психиатрической экспертизы".
	Судья: Есть у вас вопросы?
	Бродский: У меня просьба -- дать мне в камеру бумагу и перо.
	Судья: Это вы просите у начальника милиции.
	Бродский: Я просил, он отказал. Я прошу бумагу и перо.
	Судья ([смягчаясь]): Хорошо, я передам.
	Бродский: Спасибо.
	Когда все вышли из зала суда, то в коридорах и на лестницах увидели огромное количество людей, особенно молодежи.
	Судья: Сколько народу! Я не думала, что соберется столько народу!
	Из толпы: Не каждый день судят поэта!
	Судья: А нам все равно -- поэт или не поэт!

	Поскольку записи Фриды Абрамовны, очень точные по существу, да и по словам, все же не могут дать всей полноты ситуации, то я попросил Израиля Моисеевича Меттера, который в числе нескольких человек присутствовал на первом суде, вспомнить свои впечатления:
	"О предстоящем суде над молодым, совсем еще юным поэтом Иосифом Бродским я узнал от Натальи Долининой. От нее, от первой. Затем уже слух этот, наливаясь подробностями, растекался все шире.
	Мне-то кое-что загодя стало известно, быть может, достовернее, нежели многим. Так получилось, что ненароком я познакомился с тем выдающимся подонком -- среди них ведь есть будничные, рядовые, а есть и из ряда вон,-- с тем самым начальником бригады дружинников Лернером, бывшим работником НКВД, с подачи которого и началась наглая, беспрецедентная травля Иосифа Бродского. И вскорости она была хищно подхвачена ленинградскими высокими инстанциями, включая, естественно, нашу всегдашнюю караульную писательскую вышку -- руководство СП.
	С Лернером я познакомился случайно, он тотчас произвел на меня удручающе паскудное впечатление своим холуйским желанием, жаждой прославить себя и свою свору дружинников, натасканную им в легавой ненависти ко всему, во что он ткнет пальцем. Отступя из справедливости чуть в сторону, напомню: в ту пору дружинники нередко использовались для откровенно противоправных действий -- им прозрачно намекали, что милиция и Органы, к сожалению, вынуждены порой соблюдать некую видимость законности, а вот им, дружинникам, доверен статус штурмовиков. Я бы не стал на этом задерживаться, но ведь чаще всего именно они практически осуществляли львиную долю провокационных, фальсификаторских и насильственных действий, давших "законную" возможность расправы над Иосифом Бродским, а заодно и над всеми, кто вздумает встать на его защиту во время судебных процессов.
	Их, судов, было два -- полузабытый первый и крепко запомнившийся второй, настолько крепко, что реалии первого, по забывчивости, из-за отсутствия свидетельских воспоминаний о первом, уже относили ко второму суду.
	И на том и на другом подробнейшие записи вела Фрида Абрамовна Вигдорова. Они распространялись "самиздатом", были изданы за рубежом, считались стенограммами, хотя на самом деле это вовсе не стенограммы: Фрида Вигдорова обладала феерическим даром, позволявшим ей фиксировать услышанные диалоги с непостижимой точностью, пожалуй, точнее, нежели стенографические отчеты, ибо аналитический ум, писательский талант и наблюдательность давали право Вигдоровой отсекать ненужные мелочи, фиксируя самое характерное, включая интонации собеседников.
	Я не могу миновать благодарного потрясения, изведанного мной от знакомства с ней. Родниковая, неиссякаемая чистота ее души, утоляющая жажду справедливости, той самой, что каждый человек испытывает в своей отдельности. И жажда эта общечеловеческая -- чистота грязеотталкивающая, обладающая каким-то бактерицидным свойством: прикосновение Фриды Вигдоровой к жестокости и бесправию, причиняющим людям горе, хоть несколько облегчало их участь; в самые злые годы нравственная позиция Вигдоровой центрировала вокруг себя общественное мнение.

	Из стихов Иосифа Бродского задолго до того, как я увидел его на первом суде, мне было известно в устном чтении моего приятеля стихотворение "Черный конь". Оно восхитило меня. А когда я узнал, что написаны эти великолепные строки, по моим возрастным меркам, юношей, то это поразило меня еще более, А через некоторое время, опять-таки до суда, в Москве, в квартире Виктора Ефимовича Ардова, куда я пришел навестить Анну Андреевну Ахматову, она прочитала мне из своего блокнота еще два стиха Бродского, предварив их взволнованными словами:
	-- Это написал грандиозный поэт.
	Однако при всем том было бы лишь полуправдой, если бы я сказал, что внутренняя потребность посильного вмешательства в судьбу Бродского заскреблась во мне только потому, что его стихи поразили меня. И думаю, смею думать, что в этом смысле я был не одинок. Разумеется, люди хотели оградить замечательного поэта от мерзкого произвола. Конечно же, это играло колоссальную роль. Но не менее важно: душа, совесть, разум восставали против холодного, бесстыдного цинизма государственных деятелей, имеющих безнаказанное и беспредельное право перемалывать в жерновах своей власти судьбу ни в чем не повинных людей.
	Поначалу мне была неведома широта размаха и уровень общественной влиятельности тех, кто встал на защиту Бродского. Время было не только глухое, но и немое.
	Поначалу, до первого суда, я знал лишь тех ленинградских литераторов, кто открыто отважились вступиться за уже арестованного молодого поэта. Этих литераторов, членов СП, была горстка, и над ними всей своей грозной и, осмелюсь сказать, нечистой силой навис секретариат писательской организации в полном составе во главе с поэтом Александром Андреевичем Прокофьевым, излюбленной сентенцией которого на наших собраниях, сентенцией, произносимой напористым, сокрушительным, командным тоном, была:
	-- Я солдат партии!
	По всей вероятности, он полагал, что по этому призыву мы все выстроимся в одну шеренгу и дружно рассчитаемся на "первый" -- "второй". Не хотелось бы излишне грешить на него -- по делу Брод