Марка Аврелия. "Иностранная литература", 1995, N 7, с. 267. Пространный английский вариант напечатан в кн.: Artes. An International Reader of Literature, Art and Music, Editors Gunnar Harding and Bengdt Jangfeldt, 1994, Vol. 1, pp. 3955. В статье Бродского "Прислушиваясь к скуке" ("Listening to boredom") силой, диктующей человеку смирение, скромность (humility), названо время ("Harpers Magazine", 1995, March, Vol. 290, N 1738, p. 11). Такое толкование не имеет ничего общего с христианской интерпретацией смирения.
*	9. Иосиф Бродский. Памяти Марка Аврелия. С. 265.
*	10. Анализу противопоставления "человек -- вещь" у Бродского посвящена часть третьей главы "Words devouring things" ("Слова, пожирающие вещи") в книге Валентины Полухиной "Joseph Brodsky". В. Полухина прослеживает постоянную противопоставленность слова и вещи в стихотворениях Бродского. В метафорах, построенных на принципе отождествления, человек и вещь обнаруживают сходство, в концептуальном плане, с точки зрения вечности, человек и вещь неразличимы (р. 152). В этой же главе исследуется триада "человек -- слово -- вещь" (превращение слова в парадоксальный лишенный обозначаемого знак, превращение слова в вещь, превращение человека в слово или его элемент; тождество языка и мира).
*	11. Чеслав Милош. Шестов, или О чистоте отчаяния (1973. Перевод с фр. С. Н. Муравьева). Лев Шестов. Киркегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне). М., 1992, сс. IVV. Внутреннее родство собственного творчества и философской позиции поэзии Бродского отмечал сам Милош. "Он мне близок еще и потому, что мы очень чтим одного философа Льва Шестова. Мне очень нравится то, что Шестов сказал о русской традиции социального оптимизма у Толстого, о вере, что по мере прогресса человек станет лучше. И Шестов, и Бродский выступают против этой традиции". См.: Чеслав Милош. Гигантское здание странной архитектуры. 6 октября 1990, Лондон (интервью Валентине Полухиной). "Литературное обозрение", 1996, N 3, с. 125.
*	12. См. об этом: Андрей Ранчин. Философская традиция Иосифа Бродского. "Литературное обозрение", 1993, N 3/4, сс. 311.
*	13. Х. Бенедикт, называя отрицание Бродским "правил, ярлыков, систем" отличительной чертой его поэзии и поведения, приводит красноречивое высказывание Бродского, отрицающего традиционные критерии идентификации человека расу, веру, национальность и приверженного лишь одному -- честен или бесчестен оцениваемый человек: Helen Benedict. Flight from Predictability: Joseph Brodsky. "The Antioch Review". 1985, Winter, Vol. 43(1), p. 21. (Название статьи Хелен Бенедикт можно перевести как "Бегство от предсказуемости", это аллюзия на английский вариант эссе "Путешествие в Стамбул" "Flight from Byzantium"; Бродский переводил заглавие своего эссе как "Бегство из Византии".)
*	14. "Russian Literature Triquarterly". 1972, Vol. 4 (Fall), p. 374.
*	15. "Заметка о Соловьеве". Р. 374.
*	16. Михаил Крепс. О поэзии Иосифа Бродского. Сс. 199-202.
*	17. Иосиф Бродский. Настигнуть утраченное время. Время и мы: Альманах литературы и общественных проблем. Москва Нью-Йорк, 1990, с. 287.
*	18. И. Бродский. Стихи. Послесловие А. Кушнера. "Нева", 1988, N 3, с. 111.
*	19. Я. Гордин. Странник. "Russian Literature", 1995, Vol. ХХХVIIII/III, pp. 227-246.
*	20. Э. Эдеберг истолковывает строки "Пилигримов" "И, значит, остались только / иллюзия и дорога" не как утверждение бесцельного, свободного странствия человека, отчаявшегося в себе и отринувшего Бога либо в Бога не верящего, но как свидетельство внутренней, внецерковной веры: "Дорога в этом стихотворении может быть интерпретирована как Христос (ниже исследователь приводит речение Христа, называющего себя путем, правдой и жизнью. А. Р.), но также может иметь и более широкое значение: новое представление о Боге, не понятом никем..." (Erik Edeberg. The Pilgrim, The Prophet And The Poet: Iosif Brodskijs "Piligrimy". / Text and Context: Essays to Honor Nils Ake Nilsson. (Stockholm Studies in Russian Literature. Vol. 23) Stockholm, 1987, p. 152). Такое истолкование допустимо, но не обязательно: отрицание Бога в "Пилигримах" выражено совершенно недвусмысленно, а установка на несоответствие и даже противоположность высказанного и подразумеваемого смыслов раннему Бродскому не свойственна.
*	21. "The New Republic". 1995, Маy 8, Vol. 212, N 19, p. 40.
*	22. Lev Loseff. Iosif Brodskijs Poetics of Faith. Аspects of Modern Russian and Czech Literature. Ed. by Arnold McMillan. "Slavica publishers", 1989, p. 191.
*	23. Цитируется русская версия "Памяти Марка Аврелия". С. 255.
*	24. Иосиф Бродский. Памяти Марка Аврелия. С. 255.
*	25. Valentina Polukhina. The Self in Exile. Renaissance and Modern Studies. University of Nottingham. Writing in Exile. Vol. 34, 1981, p. 15.
*	26. Иосиф Бродский. Набережная неисцелимых. М., 1992. Сс. 205, 219-221 и др.; Joseph Brodsky. Watermark. N. Y., 1993, p. 56.
*	27. Joseph Brodsky. Watermark, p. 5.
*	28. Как параллель напомню выражающую сходное переживание современности мысль Хайдеггера о "сжатии" временных и пространственных "далей" благодаря развитию технических средств в наши дни (доклад "Вещь").
*	29. С. Зенкин. Культурология префиксов. "Новое литературное обозрение", 1995, N 16, сс. 5253, курсив автора.
*	30. Ольга Седакова. Кончина Бродского. "Литературное обозрение", 1996, N 3, с. 15.


				Евгений Рейн

			Иосиф Бродский. Человек в пейзаже

	Сентябрь 1988 года. Мы укрывались от ньюйоркского зноя в крошечном
садике, примыкавшем к полуподвальной двухкомнатной квартирке
Бродского на Мортон-стрит в Гринвич-Вилледж. Это было наше первое
свидание после отъезда Иосифа в эмиграцию в 1972 году.
	Накануне моего отбытия из Москвы я подписал договор на сценарий
документального фильма о Бродском. Мне пришла мысль положить в его
основу нечто вроде внутреннего монолога героя.
	В садике стояла плетеная мебель, длинный стол, годный, пожалуй, и
для пингпонга. Нам туда приносили обед из китайского ресторанчика,
а охлажденные банки Будвайзера, кажется, единственное, что можно
было извлечь из холодильника нобелевского лауреата.
	Однажды в послеобеденный час я спохватился -- время идет, а для
сценария ничего не сделано. У Бродского нашелся любительский
диктофончик. Так состоялось это интервью. Цель его сугубо
прикладная, какие-то кусочки, фразы, заметки из него должны были
лечь под киноленту. Так мы и договорились.
	Но через несколько минут Иосиф увлекся, стал вспоминать подробнее,
глубже, чем это надо было для моего сценарного опуса. Хорошо, что я
обрывал его совсем редко, укладывал в русло только тогда, когда он
уж совсем забывал о цели нашей беседы. Сценарной идеей и
объясняются некоторые мои вопросы, особенно в конце интервью.
	Мы планировали записать не менее полудюжины кассет, но я улетел в
Калифорнию, а потом... что не сделано сразу, то не сделано никогда.
	Но когда выяснилось, что фильма не будет (как всегда, из-за
отсутствия денег), и я прочел расшифровку записи, сделанную моей
женой, то убедился, что беседа эта имеет самостоятельное значение.
Особенно это понятно теперь, ибо данная запись чуть ли не
единственный, так сказать, аутентичный автобиографический рассказ
Бродского. Он касается в основном начальной поры его жизни... увы,
но и за это спасибо.

		Евгений Рейн
___

	Е.Р. Расскажи немного о семье, об отце и о твоей связи с ним.
	И.Б. Я впервые помню отца уже в самом конце войны, когда он приехал
с Дальнего Востока. Пожалуй, даже не столько помню его, сколько
фотографии того времени. Более или менее отчетливо я помню его уже
в 1947 году. По образованию он был журналист, вернее у него было
два диплома: один географического факультета; но потом, когда он
понял, что как географу ему не придется путешествовать, поскольку
он еврей, то он окончил институт Красной журналистики и работал
фотографом закавказским корреспондентом ТАСС, Известий... Все это
было до войны и помнится мне довольно смутно.
	Затем, уже после войны, он два или три года работал в Военно-Морском
музее, куда я очень часто ходил. То есть он еще числился в армии.
Потом вышло постановление Жданова о том, что лица еврейской
национальности не должны обладать высокими воинскими званиями, и
отец демобилизовался. Некоторое время он был без работы, а затем
работал на сельскохозяйственной выставке, ездил по стране. Я помню
огромные мичуринские помидоры, которые он привозил с Украины.
	Где-то в начале пятидесятых он стал работать в газете балтийского
пароходства под название Советская Балтика, у него там работал
приятель, который ему помог устроиться и который тоже, помоему, был
экснострис. Тем не менее отец проработал в этой газете до пенсии,
то есть до начала шестидесятых.
	Е.Р. Как у тебя складывались отношения с родителями? Я помню, как
они переживали за тебя во время процесса... Но тогда же у них
возникло особое чувство гордости и сознание, что ты состоялся.
	И.Б. Отношения с родителями были, конечно, самые разные. Конечно
же, они хотели, чтобы я учился. И отец видел во мне скорее
бездельника, уклоняющегося от своих прямых занятий и обязанностей,
но, с другой стороны, палок в колеса мне все-таки не ставил. Когда
меня в пятом или шестом классе несколько раз пытались исключить из
школы за поведение, он меня, по-моему, не слишком защищал. Но
однажды, когда он как-то пришел на очередной педсовет, где ему в
очередной раз стали выговаривать за мое поведение, он вдруг стал на
мою сторону. Меня это даже несколько удивило. Я очень хорошо это
помню. Учителя в свою очередь набросились на него за то, что он
защищает такого подонка, как я, на что он ответил: "Ну, что вы
хотите, ведь это же по Брему известно, что родители защищают своих
детенышей." Для учителей это было, наверное, большим откровением.
	Вообще же отношения мои с родителями, особенно, когда я подрос,
были довольно замечательными, даже при всех этих неприятных
воспитательных обстоятельствах. Отец был замечательный рассказчик,
я помню много его интереснейших историй. Кстати, между прочим, он
был первый человек, который дал мне понять, кто такой Сталин. Когда
умер Иосиф Виссарионович (я помню этот прекрасный день), наша
классная руководительница Лидия Васильевна Лисицына поставила всю
школу на колени в актовом зале...
	Е.Р. На колени?!
	И.Б. Да, она стала что-то говорить, потом прервалась, закричала: "На
колени, на колени!" Словом, началась полная истерика. Она, кстати,
была замечательная дама. Она была секретарем парторганизации школы
и имела орден Ленина, выданный ей лично товарищем Ждановым.
Понятно, что за птица. Так вот, нас в этот день довольно быстро
распустили по домам. Вся наша большая коммунальная квартира ревела
в кухне. Даже мать плакала... Я вошел в нашу комнату, а отец то ли
он не был в этот день на работе, то ли только что вернулся, лежал
на кровати и так, знаешь, ухмыльнулся и вроде даже как бы подмигнул
мне, дескать, ничего страшного не произошло...
	И еще, к слову, об Иосифе Виссарионовиче... У отца была масса
приятелей среди фотографов, и был такой приятель Андрей Макарович
Петров, помоему, правительственный фотограф. Он снимал постоянно
членов Политбюро и т. д. И у нас на стене висел подаренный им отцу
портрет Сталина -- очень хорошая фотография без ретуши. Она у меня над
кроватью висела. И помню, я как-то пролил чернила на эту фотографию.
Это преисполнило всех нас страхом, ужасом. Понятно, коммунальная
квартира... соседи заходят, выходят... они знают, что чернила
пролиты, ну и т. д. И лишь отец был каким-то достаточно отрезвляющим
элементом в этой истории...
	Е.Р. Ты не думаешь, что как-то его ментальность, его биография, его
вкусы вошли в твои стихи?
	И.Б. Это безусловно так. Но я считаю, что это естественно. Я даже
написал об этом в эссе "Полторы комнаты", там про папу довольно много
сказано. Но в принципе я думаю, что на самом деле все гораздо
интересней, потому что не то, чтобы он на меня влиял, а просто я
был частью его, по сути я это он.
	Отец был человеком принципа или или, как, впрочем, и все их
поколение. Мы же себя очень уважаем за то, что мы люди нюансов. Нам
кажется, что мы больше понимаем, больше знаем, что мы лучше
чувствуем и т.д. В то время как, если уж говорить совершенно
серьезно, то вот эти их или или включали в себя всю ту амплитуду,
которую мы артикулируем очень подробно и детально, но это и
приводит нас к такому, как бы сказать, состоянию полной импотенции
по отношению к действительности. А те люди при все том, могли
совершать какие-то выборы.
	Е.Р. Мне кажется, что здесь ты и он действительно одно целое.
	И.Б. Да, пожалуй. Отец, например, не был ни членом партии, всего этого
добра он не терпел, просто не выносил. И еще он был человеком
весьма ироничным, во всяком случае, он был ироничен по отношению к
государству, к власти, к родственникам, особенно к тем, которые
более или менее преуспели в системе. Он все время над ними
посмеивался, всегда норовил вступить в спор, и я вижу то же самое
сейчас в себе, то есть эту тенденцию к возражению. Думаю, что это у
меня в значительной степени от него, так сказать генетический
момент, кровный. У Баратынского есть совершенно феноменальное
стихотворение, ты знаешь, "Запустение", где он говорит об отце:

		Он не был мыслию, он не был сердцем хладен,
		Тот, безыменной неги жаден,
		Их своенравный бег тропам сим указал,
		Кто, преклоняя слух к таинственному шуму
		Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
		Ему сочувственную думу.
		Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
		Прияла прах его далекая могила,
		Мне память образа его не сохранила,
		Но здесь еще живет его доступный дух;
		Здесь, друг мечтанья и природы,
		Я познаю его вполне:
		Он вдохновением волнуется во мне,
		Он славить мне велит леса, долины, воды;
		Он убедительно пророчит мне страну,
		Где я наследую несрочную весну,
		Где разрушения следов я не примечу,
		Где в сладостной тени невянущих дубов,
		У нескудеющих ручьев,
		Я тень, священную мне, встречу.

	Е.Р. Великие строки, поразительно, что ты помнишь их наизусть.
	И.Б. Я действительно думаю, что он -- это я. Ведь пока они живы, мы
думаем, что мы другие, что мы это что-то самостоятельное, а мы на
самом деле часть той же самой ткани, та же самая ниточка...
	Е.Р. Да. А вот скажи, та атмосфера детства, послевоенный Ленинград --
это сохраняется в тебе достаточно трогательно, или, так сказать,
отошло?
	И.Б. Наоборот -- это единственная реальность.
	Вообще, я должен тебе сказать, что жизнь в семье -- это сохраняется
навсегда... Молодой человек, он все время хочет жить по-своему, он
хочет сам быть, создать свой мир, отделиться от всего остального...
И когда родители умирают, ты вдруг понимаешь, что это-то и была
жизнь. То, что вот ты живешь -- это не жизнь, это дело твоих рук, и ты
знаешь, что именно твоих рук. И ты знаешь себя, и для тебя все это
уже достаточно скомпрометировано. А тогда была жизнь созданная ими.
Ведь ты прекрасно знаешь, как нам бывает интересно входить в чужие
квартиры, как это все для нас соблазнительно. Это происходит
оттого, что нам интересно входить в чужую жизнь. И то же самое
можно сказать о родителях: мы вошли в некотором роде в их квартиру,
эта жизнь была создана ими, мы все в ней знаем наизусть, и до поры
до времени не осознаем, что мы тоже -- их рукоделие. И нам ничего не
стоит это перевернуть, сбежать отсюда. Но наша жизнь -- это плоды
наших трудов, и они, эти плоды, не так убедительны...
	Е.Р. ...И нам остается дышать прошедшим понемногу...
	И.Б. Вот именно. Что же касается послевоенного Ленинграда, то
прежде всего это был совершенно замечательный мир, и мир нынешний
мне совершенно не нравится. Кстати, мне вчера сказали: Вы, Иосиф,
всегда видите добро только в прошлом и отказываетесь видеть что-то в
настоящем. Я ответил: Вы знаете, я не то, чтобы отказываюсь видеть
что-то позитивное в настоящем, я просто не вижу в настоящем того
типа красоты, даже чисто физиономической. И это правда. Пусть это
будет смесь красоты и подавленности -- я не знаю, но должна быть
какая-то возвышенность. Разумеется, и в настоящем есть красивые
лица, но в лучшем случае та красота, которая сейчас есть в лицах,
это сладкая красивость, проходной стандарт, а это все неинтересно.
	Наши были другие. Это была смесь чего угодно: отчаянности,
недоеденности, но тем не менее, та степень одушевленности, которую
в нынешнем мире просто не видишь в лицах. Иногда это в Европе еще
можно встретить, то есть пока сохраняется какая-то драма в облике, в
глазах, но как только это существо открывает рот, из него
вываливается такое...
	Е.Р. Наверное, в поисках той красоты надо вернуться на родину.
	И.Б. Для меня то время и есть родина.
	Е.Р. Немного фактологии. Ты сначала жил на проспекте Гааза?
	И.Б. Дед мой был из кантонистов, он отслужил 25 лет в армии, и у
него была своя маленькая типография. Отец родился в Петербурге. На
углу Гааза и Обводного канала был огромный шестиэтажный дом (я
полагаю, он до сих пор стоит), и у отца там на шестом этаже была
квартира, оставшаяся от родителей. Но в процессе уплотнения ему
остались две комнаты. Потом во время войны в этот дом попала бомба,
и поскольку комнатки были под самой крышей, то все и пошло прахом.
Погиб огромный фотографический архив отца, чему он после отчасти
даже и рад был, поскольку не осталось фотографий нежелательных лиц
репрессированных. После войны все это отремонтировалось, и отец как
бы жил в этих двух комнатах. Мы с матерью жили на улице Рылеева, в
доме, выходящем на площадь перед Спасо-Преображенским собором. У нас
была шестнадцатиметровая комната на третьем этаже. Потом, если не
ошибаюсь, в пятьдесят втором году мы съехались, и тогда получилось
то, что ты помнишь на Пестеля. Мы получили эти полторы комнаты в
доме Мурузи.
	Е.Р. И твоя сознательная жизнь протекала именно в этих стенах?
	И.Б. В общем, более или менее, да. Хотя, наверное, сознательная
жизнь начинается несколько раньше, лет в двенадцать.
	Е.Р. Но первый свой сознательный поступок ты совершил лет в
четырнадцать? Я имею в виду уход из школы.
	И.Б. Когда в седьмом классе я остался на второй год, то я перешел
из той школы, в которой я был, в школу на Обводном канале, номер
276, если не ошибаюсь.
	Е.Р. А до этого ты учился где-то на Литейном?
	И.Б. Да, я учился в Петершулле *(1), рядом со Спартаком *(2) первые три
года, потом нас перевели на Моховую. А Петершулле чем замечателен:
в ней учился угадай кто? Альфред Нобель! Смешно, да? Но там никаких
следов его не было, там всего лишь висел портрет Грибоедова очень
хороший портрет. Я помню, что когда были выборы, я стоял около него
в почетном карауле. Потом меня перевели на Моховую в 181-ю школу,
потом в 192-ю.
	В общем, я учился в семи или шести школах до восьмого класса, из
которого я просто сбежал, во-первых, потому что мне все это уже
осточертело, а во-вторых, в семье не очень благополучно было с
деньгами, даже крайне неблагополучно: мать работала, отец работал,
и этого едва хватало. И я пошел на завод, когда мне было 15 лет, и
стал работать фрезеровщиком. Сначала был три месяца учеником, потом
получил разряд и работал около года. После этого начались другие
пассажи: я поступил работать в морг, пото у что у меня была такая
амбиция стать нейрохирургом. После начал ездить в геологические
экспедиции, чтобы попутешествовать. Несколько лет так прошло, а
после этого, я уже не помню, работал фотографом, кочегаром,
матросом...
	Е.Р. Смотрителем маяка был?
	И.Б. Смотрителем маяка, конечно, был. Не помню, какой это год,
может быть пятьдесят восьмой. Это был маяк на выходе из
ленинградского порта. Кончилось это весьма плачевно: там кочегар
обожал морской порядочек, и мы с ним не поладили.
	Е.Р. А в каких краях ты был по геологической части?
	И.Б. Началось это, если не ошибаюсь, в пятьдесят седьмом году, на
Белом море, потом я добрался до Дальнего Востока, потом в Якутию,
там был Алданский щит, потом я был в Средней Азии -- в общем было
всего четыре или пять полевых сезонов.
	Е.Р. А что тебя подтолкнуло к