ше других, но не
ставлю его и ниже.

	-- Примерно представляя круг ваших литературных привязанностей, я
хотел бы вас спросить о ваших склонностях в музыке, живописи. В какой
степени они присутствуют в вашей жизни, как отражается их влияние?
	-- Думаю, я продукт всего этого. Продукт этих влияний. Это даже не
влияние -- это то, что определяет и формирует.
	Но, занимаясь генеалогией и перечислением, кто, что и когда, скажу,
что именно на сегодняшний день или, по крайней мере, на протяжении
последнего десятилетия мне дороже всего в искусстве.
	В музыке это, безусловно, Гайдн. Я считаю его одним из самых
выдающихся композиторов. В полемическом пылу или для того, чтобы
сагитировать публику относительно Гайдна, я мог бы сказать, что он
интереснее, чем Моцарт или, допустим, Бах. Но на самом деле это не так
-- опять-таки на этих высотах иерархии не существует! Чем Гайдн мне
привлекателен? Первое -- тем, что это композитор, который оперирует в
известной гармонии, как бы сказать?.. -- гармонии баховско-моцартовской,
но, тем не менее, он все время неожиданен. То есть самое феноменальное в
Гайдне -- что это абсолютно непредсказуемый композитор. Вы никогда не
знаете, что произойдет дальше. Это примерно то, что меня и в литературе
интересует и в некотором роде перекликается с тем, что я сказал вам об
Анри де Ренье.
	Что касается музыки XX века, то у меня нет никаких привязанностей ни
к кому. За исключением, пожалуй, "Симфонии псалмов" Стравинского.
	В живописи это всегда был (думаю, уже на протяжении лет двадцати)
самый замечательный, на мой взгляд, художник -- опять-таки мы говорим о
старых добрых временах, о Ренессансе в данном случае, -- Пьеро делла
Франческа. Одно из сильнейших впечатлений -- то, что для него задник,
архитектура, на фоне которой происходит решающее событие, которое он
живописует, важнее, чем само событие или, по крайней мере, столь же
интересно. Скажем, фасад, на фоне которого распинают Христа, ничуть не
менее интересен, чем Сам Христос или процесс распятия.
	Если говорить о XX веке, то у меня довольно много привязанностей.
Наиболее интересные явления для меня -- это Брак и несколько французских
художников (в общем, наиболее интересная живопись в этом веке была
именно французская): Дюфи, Боннар. И Вюйяр, конечно. Но это -- другое
дело. Там, скорее, литографии...
	Это, конечно, чисто субъективно. Но это перекликается более или
менее с эстетикой той изящной словесности, которая мне интереснее всего
на сегодняшний день. То есть совмещение определенной старомодности,
общего пространства, фигур и т.д., как, например, у Боннара, с эффектом
моментального прозрения, который мы находим у Дюфи -- такое нечто
буддийское, типа сатори, -- и совершенно замечательной реконструкции
мира, драматического, но без какого бы то ни было перегиба, нажима, как
у Брака.
	Вот эти три элемента, которые мне чрезвычайно дороги, и это то, в
чем я себя узнаю.

	-- Вы много путешествуете, побывали в разных уголках Земли. Судя по
вашим произведениям, одни из них оказались отмечены неизгладимыми
впечатлениями -- Венеция, Рим, Северная Англия... Париж, как было
замечено, вызывает у вас весьма чувства, но и тут, очевидно, вы получили
большой эмоциональный импульс -- трудно иначе представить, как бы,
например, могли появиться "Двадцать сонетов к Марии Стюарт"... Но, может
быть, все это результат более или менее преходящих ощущений, связанных с
тем или иным моментом жизни, внутреннего состояния. Однако меня не
покидает чувство, что ваше особое -- сентиментальное -- отношение
остается постоянным именно к Северной Европе ("В северной части мира я
отыскал приют, в ветреной части, где птицы, слетев со скал, отражаются в
рыбах и, падая вниз, клюют с криком поверхность рябых зеркал", "О облака
Балтики летом! Лучше вас в мире этом я не видел пока...").
	-- В общем, да... Но я бы этого не преувеличивал. То, что касается
Скандинавии, то это просто экологическая ниша. Я чувствую себя там
совершенно естественным образом.
	Стыдно и неловко об этом говорить, но думаю, что я вообще человек
англоязычного мира и не случайно произошло то, что произошло. То есть на
это можно смотреть, как на нелепый прыжок судьбы, но мне в нем видится
некоторая закономерность.

	-- Исходя из банальной аксиомы о связи судьбы поэта, художника с его
творчеством, я хотел бы сейчас спросить вас еще вот о чем. В своем
недавнем стихотворении "Fin de siecle" вы пишете: "Век скоро кончится,
но раньше кончусь я..." Тема смерти неоднократно находила место в вашем
творчестве, однако, как мне кажется, она еще никогда не обнажалась так
остро. Или, по крайней мере, не имела такого конкретного временного
выражения...
	-- Ну, это совершенно естественно... Это не моя "заслуга", а -- как
бы сказать? -- "заслуга" хронологии. То есть, действительно, столетие
кончится через одиннадцать лет, и я, думаю, этих одиннадцати лет не
проживу. ВсЈ. Мне 49 лет, у меня было три инфаркта, две операции на
сердце... Поэтому у меня есть несколько оснований предполагать, что я не
проживу еще столько...

	-- Тем не менее, хочется верить, что вы не отказываетесь строить
какие-то планы на будущее?
	-- Вот этого как раз я и не делаю. Декарт говорил: "Dum spiro spero"
-- "Пока дышу -- надеюсь". Но на этот счет есть еще другое замечательное
выражение у английского философа Фрэнсиса Бэкона: "Надежда -- хороший
завтрак, но плохой ужин".

___

	From: Boris VELIKSON 
	Subject: INFO-RUSS: Smert' Brodskogo
	To: info-russ@smarty.ece.jhu.edu
	Date: Mon, 29 Jan 96 16:15:32 WET


		  Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
		  Нарисуй на бумаге простой кружок.
		  Это буду я: ничего внутри.
		  Посмотри на него, а потом сотри.

	Умер Бродский.

	В ХХ веке русская литература не была бедна талантами. Умирал один,
оставались другие. Не три, так два, не два, так один. А вот между одним
и нулем -- разница наличия и отсутствия. Сейчас -- не осталось никого.
	Бродский уже умирал один раз. И в своем собственном сознании, и в
сознании оставшихся. Когда в 72 году его выперли, он не мог представить
себе своего существования вне города. Его стихи после этого -- стихи с
того света.  (Я не хочу цитировать для тех, кто не читал: не для этого
стихи  пишутся). В Ленинграде же оставшиеся поэты "андерграунда" стали
бодро  спорить, кто из них первый пиит Петербурга. Ибо уезжавшие не
проявлялись больше никогда, а стало быть, переставали существовать.
Жаль, неплохие поэты принимали в этом участие, но читать их больше не
хочется.
	Бродский -- довольно редкий, хотя не уникальный, пример ложной славы
того же уровня, которого должна была бы быть истинная. Другой
хрестоматийный пример -- Пушкин: какой же русский не знает Пушкина?
Только читать вот его для этого не обязательно. Бродский -- поэт
великий, но камерный. Не могут его любить все, я  не  про народ, но
даже про искренне читающую публику. Я имею право об этом говорить:
когда я говорил кому-нибудь, что Бродский, как мне кажется, -- поэт
уровня Мандельштама, во второй половине 60-х годов это воспринималось
как ересь и преувеличение, граничившее с неприличием. Были мэтры, и был
мальчишка Бродский, ну, "Пилигримы" там, "Васильевский остров", но
какие-то парадники; поэт, конечно, сослали, сволочи, но в общем --
протеже Ахматовой, и не надо преувеличивать, и вообще у всех, с кем
власть плохо обошлась, появляется преувеличенная известность.
	Потом был еще период, когда Бродский был поэтом  городского масштаба:
в  Ленинграде -- "великий", в столице -- предмет и пример питерского
снобизма. Я  очень хорошо помню это время, и когда после Нобелевской
премии вдруг  появилась всенародная слава, для меня это было кощунство
и лицемерие.  Не должно быть славы после премии. Не смотрите
Нобелевскому комитету в зубы,  читайте сами.
	За границей же дело обстояло так, как всегда обстоит. В Brown
University Бродского не изучали, потому что он еще не умер. Изучать
надо умерших, о них мнение устоялось. (Поэтому изучали "Цемент"
Гладкова, причем в  переводе). В U. of Connecticut Бродского проходили.
Известнейшая русистка  харбинского происхождения Irene Kirk спрашивала
у студентов-олухов: почему  Бродский написал "На Васильевский Остров я
вернусь умирать"? Олухи не знали.  Mrs. Kirk отвечала: потому что на
Васильевском Острове находится  Университет, т.е., стало быть, это
вроде как residential area возле кампуса,  там-то и живут
интеллигентные люди.
	Бродский был умен. Это редкое качество у поэта. Как-то получается, что
обычно умение рассуждать мешает непосредственному проявлению таланта,
как будто талант проходит потоком не через голову, а прямо на бумагу из
воздуха. Этим радикально отличается ранний -- доотъездный -- Бродский
от послеотъездного. До -- он не рассуждал, а переносил на бумагу поток,
с которым не всегда и справлялся. Я очень люблю эти стихи, в них есть
свежесть и напор, которые он потерял после. Бродский -- разлюбил их. Он
был против их перепечатки, и на вопрос, неужели он не любит даже
"Шествие", ответил: "Особенно `Шествие'". Эти стихи многим хотелось
положить на музыку, и иногда это даже получалось, у Клячкина и
Мирзаяна, хотя тут же они же портили музыкой другие его вещи.
	После отъезда Бродский стал интеллектуален и совершенен. У него исчезли
случайные слова, и каждая фраза стала мыслью. (Моя фраза  звучит
иронично, и она и была бы иронией в отношении кого-нибудь другого.
Бродский настолько талантлив, что и в этой ипостаси писал гениальные
стихи -- только другие). Интересно было слушать, что он говорит; про
какого еще поэта вы это можете сказать?
	И Бродский никогда не выслуживался, ни в какой иерархии. Это тоже
большая редкость в России. Может быть, ему просто повезло. Предыдущим
надо было врать, чтобы попросту выжить. Или, иногда, они и вправду
запутывались -- это происходило гораздо чаще, чем сейчас хочется
думать, взирая на советский строй с нашей чеченской высоты. А потом --
те, кто были против, стали создавать антииерархии, и вполне искренне
выслуживаться в них. Бродский уехал никем, а потом был один. Ему не
пришлось иметь дела ни с какой из этих иерархий, и единственное, в чем
он мог бы раскаиваться -- это что сразу после высылки написал письмо
Брежневу, где просился назад. Ну так ведь не  знал он, что так силен,
что состоится и вне гнезда. Небольшой это грех.
	Но я не думаю, что ему просто повезло. Бродский обладал редким в
русской традиции чувством иронии. В России есть смех, сатира, черный
юмор; ирония -- это чувство меры, когда тебя не заносит, и ты смеешься
лишь над тем, что ложно. Для этого надо обладать этим чувством ложного.
Бродский им  безусловно обладал, а кто еще -- сразу в голову не
приходит. Точнее, есть, конечно, но как и интеллектуальность, это
свойство редко сочетается с  творческой гениальностью: творчество
синтетично, а ирония аналитична, и вроде им нечего делать вместе. Ан
вот получилось. Так что думаю я, что противно было бы ему играть роль.
Но все-таки хорошо, что не попросили.
	Русская поэзия после Бродского находится в странном виде. Он радикально
изменил средства выражения. Писать так, как до него, уже нельзя, но
результат этого обогащения совсем не очевиден: слишком много текстов
кажутся подражаниями. Авось утрясется -- или, авось, появится кто-то,
кому незачем будет пользоваться средствами Бродского. Но это лишь
авось.
	Кончилась эпоха Бродского. Не для многих она -- эпоха Бродского, но
попробуйте подумать, кто от нее останется через N лет. Бродский-то
останется. Новая эпоха не будет эпохой какого-либо поэта. Пока что
похоже, что она будет  эпохой массовой слепоты.

		Б. Великсон

___
			Дерек Уолкотт. Итальянские эклоги

		 Памяти Иосифа Бродского

		I

	Вдоль шоссе на Рим, за Мантуей, засквозили
	тростинки риса, и в ветер вошло нетерпенье
	гончих школьной латыни: Гораций, Вергилий,
	Овидий -- гладенько переведенные -- тени
	понеслись по краю полей, бок-о-бок с машиной,
	по камню ферм, по изгороди тополиной
	полетели слова и обрывки стихотворений --
	к разинувшим рты руинам, к безносой, безногой
	процессии цезарей без крыши над головой,
	в одеянье праха, что стал для них новой тогой,
	но голос из тростников -- он был несомненно твой.
	Всякой строке стихов свое время.
	Ты обновил формы и строфы, твоя щетина
	окрестных полей на щеках моих -- знак печали, *(1)
	клочья рыжих волос над ломбардской равниной --
	знак, что ты не исчез, ты пока что в Италии.
	Пока. Покой. Покой, как у солнечной дали,
	как у белой пустыни, окружавшей твое заключенье,
	как у стертых режимом текстов. Изгнанье
	ты узнал, как Назон, поскольку поэзия -- преступленье,
	потому что в ней правда. Твои это здесь деревья.

		II

	Плеск голубиных крыльев заполнил окно,
	трепет души, отлетевшей от немощи сердца.
	Солнце на колокольнях. Гул чинквеченто,
	волны бьются о пристань, когда вапоретто *(2)
	в канале дробит отражение переселенца,
	и за скорбной ладьей скрывается борозда --
	так гребешок заставляет светлые волосы слиться,
	так переплет заглушает хрипы последней страницы,
	так, хвою твою отключив, слепит меня белизна.
	Ты уже не прочтешь меня, Джозеф, так что' стараться?
	Книга распахнута в город, в огромный каменный двор,
	окрестные купола теперь для души твоей средство,
	минутный насест над чеканной водой Венеции,
	голубь кружи'т над лагуной, яркость терзает взор.
	Воскресенье. Нестройный звон по тебе кампани'л.
	Ты считал, что каменные кружева мешают
	погрязнуть в грехах, -- так лев под покровом крыл
	железной лапой удерживает наш шарик.
	Искусство -- лебяжьи скрипичные грифы
	и девушки с горлами го'ндол -- было в твоей компетенции.
	В день твоего рожденья твержу о тебе Венеции.
	В книжном меня занесло в отдел биографий,
	к корешкам, на которых вытиснены великие.
	Купола забирают в скобки пространство залива.
	За ладьей твоя тень загибает за' угол книги
	и ждет меня там, где кончается перспектива.

		III

	В косматых стро'фах и здесь ты был занят своим --
	среди виноградников, по'том кропя их корни
	и не видя в упор, -- пел медлительный северный гимн
	туману, бескрайней стране, облакам, чьи формы
	сердито изменятся, только мы их сравним
	с неплотной материей, сквозь которую вечность
	глядит в голубое оконце: их ждет конкретность --
	древесина как пламя, пламя как дым очага,
	голубь как эхо полета, рифма просто как эхо,
	горизонт как блеклость, голых ветвей кружева
	на гладкой странице, полное поле снега,
	врага кириллицы, и с карканьем ворон над ним,
	и всесильный туман, застилающий мироздание, --
	все это не только далекая география,
	но твоя родная среда, ты жил ею, предпочитая
	мороз и размытый очерк слепящему свету
	солнца на ряби, -- а ладья уже близко к причалу,
	и путник в последний раз раздавил каблуком сигарету,
	и лицо, дорогое лицо, попало уже на монету,
	с которой его стирают пальцы тумана.

		IV

	Пена в бликах пролива бормочет Монтале
	серой соли, шиферу моря, сиреневатости
	и индиговости холмов, и вдруг -- кактус в Италии
	и пальмы, и звучность имен на краю Адриатики.
	Между скал твое эхо посмеивается в расселины
	вслед за взрывом волны, а стихи эти, словно сети,
	заброшены в дали для ловли -- не только сельди,
	но лунной камбалы, радужно-яркой форели,
	морских попугаев, коралловых рыб, аргентинской кефали
	и вселенского влажного духа морей и поэзии,
	и себе удивленной взлетно-посадочной пальмы,
	и нечесаных водорослей, и слюды Сицилии, --
	духа острей и древней, чем дух норманнских соборов
	и реконструированных акведуков, -- так пахнут руки
	рыбаков и их говор, сохнущий вдоль заборов
	надо мхом. Волн бегущие парные строки,
	гребешки, барашки, напевы из общей горизонтали,
	лодка, врезанная в песок, по причине
	того, что на остров приплыл ты -- или Монтале, --
	стихи, рождаясь, трепещут, как угри в корзине,
	Джозеф, я снова здесь, ради тебя и себя,
	первая строчка со старой сетью сойдется,
	я вгляжусь в горизонт, вслушаюсь в строфы дождя
	и растаю в вымысле, большем, чем жизнь, -- в море, в солнце.

		V

	Сквозь аркаду моих кедров доносится чтенье --
	перелистывается молитвенник океана,
	каждое дерево -- буквица в розах и гроздах,
	в каждом стволе, как эхо, таится колонна
	санкт-петербургских строф и усиленных, слезных
	слов тонзурного певчего при служенье.
	Проза -- судья поведенья, поэзия -- рыцарь,
	сражающийся пером с огнеметным драконом,
	почти выбитый из седла пикадор, он тщится
	усидеть. Над чистой бумагой с тем же наклоном
	нависшие волосы о'блака так же редеют,
	так же -- твой метр и тон был настроен на Уи'стана, *(3)
	на честный стих с римским профилем, на портрет
	младшего цезаря, верившего, что истина
	в удаленье от рева арен -- пылью покрытый завет.
	Я взмыл над псалтирью прибоя и кедро'вой аркадой,
	в книгах кладбищ твой камень, притин моей скорби,
	не нашел и парю над утлой, в морщинах, Атлантикой,
	я орел, уносящий в когтях орех твоего сердца
	в Россию, к корням бука, восторгом и горем
	вознесенный, частицу тебя возношу в восхищенье,
	я уже лечу над Назоновым Черным морем
	и со мною ты, родившийся для паренья.

		VI

	Из вечера в вечер, из вечера в вечер и вечер
	август хвоей шуршит, апельсиновый цвет предела
	протек сквозь булыжник, и четкие тени ложатся
	параллельно, как весла, на улицы длинное тело,
	на подсохшем лугу прянет гривой литая лошадка,
	и проза вздрогнет на грани метра. Как угорелые --
	под раздавшимся сводом летучая мышь и ласточка,
	на сиреневые холмы возводит дня убывание,
	и счастье туманит взор подходящему к дому.
	Деревья захлопнули дверцы, и море просит внимания.
	Вечер -- гравюра, в медальоне твоего силуэта
	гасят любимый профиль частицы мрака,
	профиль того, кто читателя превращал в поэта.
	Лев мыса темнеет, как лев святого Марка,
	роятся метафоры где-то в недрах
	сознанья, с тобой заклинания волн и кедров
	и узорчатая кириллица машущих веток,
	облачка' на совет бессловесный друг к другу плывут
	над Атлантикой, тихой, как деревенский пруд,
	бутоны ламп расцветают на кровлях селенья,
	и пчелы созвездий в небе из вечера в вечер.
	Твой голос из тростниковых строк, отрицающих тленье.

		Перевод с английского Андрея Сергеева


*	1. В дни скорби римляне не брились. (Здесь и далее -- прим. перев.)

*	2. Венецианский речной трамвайчик.

*	3. Имеется в виду замечательный англо-американский поэт Уистан Хью Оден.

*	Дерек Уолкотт (род. в 1930 г. в Кастри, на о. Сент-Люсия) -- американский поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе (1992). Автор стихотворных книг "25 Poems" (1948), "Epitaph for the Young" (1949), "Poems" (1953), "In a Green Night" (1962), "Selected Poems" (1964), "The Castaway, and Other Poems" (1965), "The Gulf, and Other Poems" (1969), "Another Life" (1973), "Sea Grapes" (1976), "Selected Poems" (1977), "The Star-Appled Kingdom" (1980), "The Fortunate Traveller" (1981), "Midsummer" (1984), "Collected Poems: 1948--1984" и др. Особо высокой оценки заслужила эпическая поэма "Omeros" (1990), мифологически интерпретирующая историю его народа сквозь призму гомеровского эпоса. Иосиф Бродский назвал Дерека Уолкотта "метафизическим реалистом" и "великим поэтом английского языка".

		(c) Дерек Уолкотт, 1997.

		(c) Андрей Сергеев (перевод), 1997.

___
			Бенгт Янгфельдт. Комнаты Иосифа Бродского

	Почти каждое лето с 1988 по 1994 год Иосиф Бродский проводил
несколько недель в Швеции, и многие из его произведений -- поэтических, прозаических, драматических -- были написаны здесь. Так, например, книга о Венеции ("Набережная неизлечимых") была частично написана в Стокгольме, в угловом номере гостиницы "Рейзен" с белым трехмачтовым "af Chapman" ("аф Чапман") перед глазами: "Как только выходишь из отеля, с тобой, выпрыгнув из воды, здоровается семга".
	Комната в "Рейзен" была обычным, довольно большим гостиничным номером. Не слишком большим, но на грани того, что выносил Бродский. Тем не менее ему удавалось здесь работать: возможно, давящий излишек